Рекенштейны

В назначенный день Танкред и Лилия сели в купе первого класса. Она была холодна и спокойна, он – задирчив и язвителен.

Путешествие совершилось благополучно, и Лилия делала вид, что не замечает, как ее муж, выходя на каждой станции, лорнировал с хвастливой бесцеремонностью всякую хорошенькую женщину, какая попадалась ему на глаза. В Рекенштейне их приняли с торжеством. Школьный учитель сказал приветственную речь, крестьянские дети поднесли Лилии традиционный букет, и под градом злых насмешек, какие нашептывал ей муж, молодая графиня вступила в замок. Супруги поместились в отдельных апартаментах и после нескольких дней отдыха начали делать визиты в окрестностях.

Между соседями самым близким был старый граф де Равенгорст, года два-три поселившийся в своем поместье, бывший кутила, подагрик и почти слепой, но чрезвычайно богатый. Последним его безрассудством была его женитьба на молодой и красивой женщине, не очень богатой, но большой кокетке, интриганке, жаждущей удовольствий.

Танкред, казалось, был обворожен, увидев графиню, которая была действительно прелестная женщина; маленькая, стройная, как сильфида, с пепельными волосами и зеленоватым цветом больших прекрасных глаз, вследствие чего ее прозвали Ундиной.

На госпожу де Равенгорст Танкред произвел не менее сильное впечатление, и, судя по тому, как она к нему относилась, Лилия поняла тотчас, что в ней появилась опасная соперница, если она действительно станет оспаривать у нее Танкреда.

Знакомство сразу стало очень интимным, так как оказалось, что Танкред встречался в Берлине с братом графини Генриетты, который приехал провести у зятя свой двухмесячный отпуск.

Визит был очень скоро отдан, и между графом Рекенштейном и красавицей соседкой начался усердный флирт, между тем как брат последней ухаживал за Лилией; но Танкред делал вид, что не замечает, какое страстное восхищение молодой человек выказывал его жене.

Раз утром Лилия, возвращаясь с прогулки, встретила госпожу де Равенгорст, она ехала верхом одна. Дамы поговорили с минуту, но амазонка не могла скрыть своего нетерпения и поспешила уехать.

Мрачная, нахмуря брови, Лилия вернулась в замок. Возбужденная в ней ревность внушала ей разные подозрения, обратившиеся в действительность, когда из окна своего будуара она увидела, что Танкред несся во весь опор вдоль аллеи и затем повернул лошадь к лесу. Буря забушевала в душе молодой женщины, возбуждая в ней желание отомстить. И это желание приняло определенную форму, когда полчаса спустя щегольской экипаж брата соперницы остановился у подъезда.

Барон Дагобер де Сельтен был красивый молодой человек, стройный блондин, как его сестра, и гусарский мундир шел к нему как нельзя более.

Лилия встретила барона с той милой приветливостью, какой она никогда не оказывала ему; задержала его, потом повела в сад, показала ему оранжереи, олений парк, фазаний двор; наконец, принимая с полной благосклонностью любезное внимание и пламенные взгляды своего спутника, Лилия села с ним возле пруда, чтобы кормить лебедей.

Они были поглощены этим невинным занятием, когда в конце аллеи показался Танкред с раскрасневшимся лицом и очень разгоряченный. Он шел очень скоро, хлопая хлыстом и не сводя глаз с Лилии. Она была прелестна в своем белом платье и большой шляпе из голубого крепа; с веселой улыбкой она бросала лебедям кусочки хлеба, которые подавал ее собеседник, говоря ей что-то с большим оживлением.

– Боже мой! Лилия, что за дикая идея тащить барона в сад, когда солнце печет, как в странах жаркого пояса, – сказал Танкред, стараясь придать голосу шутливый тон и кланяясь гостю.

– Мы здесь в тени, и возле воды довольно свежо, – ответила она простодушно. – Я старалась, как умела, развлечь нашего милого соседа; ты так долго не возвращался, провожал, вероятно, графиню до дома.

– Да, – отвечал граф, неприятно пораженный, и поспешил переменить разговор.

Вернулись в замок, и так как было довольно поздно, то Лилия оставила барона обедать. Затем играли в крокет, и графиня отпустила гостя лишь после чая. Танкред задыхался, а молодая женщина была в восторге от этих симптомов затаенной злобы своего супруга и находилась в прекрасном настроении духа. Когда, наконец, барон уехал, граф сказал язвительно:

– Сельтен обворожил тебя сегодня, ты не могла с ним расстаться.

– Разве это тебя стесняло? Ведь я одна занимала гостя; ты был так молчалив, что господин Сельтен спросил меня, что с тобой, я ответила, что у тебя болят зубы.

– Тем более ему следовало убраться прочь. Какая бестактность оставаться бесконечно, когда хозяин дома нездоров. Потом я должен тебе заметить, что совсем неприлично оказывать ему такое внимание в мое отсутствие: декорум должен быть соблюдаем.

Лукавая улыбка скользнула на румяных устах Лилии.

– Боже мой! Ему хотелось тебя видеть, а так как я знала, что ты отправился на прогулку с графиней, то и оставила его. Потом зубная боль не такая болезнь, чтобы из-за этого уезжать.

– Вероятно, барон сказал тебе, что я провожаю госпожу Равенгорст; он встретил нас, – заметил граф, насупив брови.

– Ах, нет! Ведь он твой приятель и слишком скромен, чтобы вмешиваться в дела, которые его не касаются. Я сама догадалась, так как встретила графиню; она не могла удержаться на месте от нетерпения, и когда затем я увидела, что ты мчишься вдоль аллеи, как ураган, то поняла, что вы спешите друг к другу, чтобы отправиться вместе на прогулку.

Танкред отвернулся взбешенный и, выходя из комнаты, сильно хлопнул дверью.

С этого дня барон сделался усердным посетителем Рекенштейнов, ухаживал за прекрасной владетельницей замка, которая принимала его с неизменной приветливостью. Танкред был вне себя от ревности: бесился втихомолку, когда барон помогал Лилии сойти с лошади, или выйти из экипажа, или вообще оказывал какую-нибудь подобную услугу. Он совсем перестал интересоваться графиней де Равенгорст, не трогался из замка и, когда приезжал Сельтен, следил за ним, как сторож.

Лилия была в восторге от такого положения дела, так как это удовлетворяло ее мстительность и успокаивало ее ревность. Она не щадила Танкреда и смеялась исподтишка, когда он употреблял всякие хитрости, чтобы первому подойти снять ее с лошади, или жаловался на мигрень, когда она хотела играть в четыре руки с бароном. Тем не менее молодая женщина действовала с таким тактом, что граф не мог ни к чему придраться. Он понимал, что она дразнит его и хочет его помучить, но, несмотря на эту уверенность, не мог победить своей ревности и страха, чтобы эта опасная игра не имела гибельных последствий.

Приезд Сильвии и графа Арнобургского, вскоре после нее, дал всему неожиданный оборот. Барон стал понемногу отставать от Лилии, влюбился заметным образом в мадемуазель де Морейра и ухаживал за ней так, что его намерения сделались ясными для всех. Танкред был бесконечно рад, а Лилия немного досадовала, что расстроились ее маневры; и так как граф предпочитал, чтобы Сельтен лучше был его родственником, чем соперником, то он открыто поощрял искания барона.

Но сама Сильвия оставалась равнодушной к ухаживанию молодого человека. Она была печальна, задумчива, избегала присутствия Арно настолько, как прежде искала его, и жаждала уединения. Граф заметил эту странную перемену, смущение молодой девушки, когда он обращался к ней с речью, ее старание избегать тех братских фамильярностей, которые, бывало, она так охотно допускала, и он счел своей обязанностью быть с ней строго сдержанным. Он тоже стал печален, раздражителен, озабочен и объявил, что, как ни было приятно гостеприимство Рекенштейна, он решил поселиться окончательно в Арнобурге, где имел в виду провести и зиму.

Накануне дня, назначенного для этого переселения, вся семья собралась к первому завтраку на террасе. Затем Лилия вышла для какого-то хозяйственного распоряжения, Арно сел в сторону с журналом; Сильвия собиралась последовать за невесткой, но Танкред остановил ее.

– Послушай, – сказал он, – я имею основание думать, что послезавтра на балу барон Сельтен сделает тебе предложение. Надеюсь, что на этот раз ты будешь благоразумна и без всяких капризов дашь свое согласие. Это прекрасная партия, человек честно любит тебя. Что ты можешь желать лучшего? Такого совершенства, как Арно, тебе не найти, – присовокупил он лукаво.

Сильвия вспыхнула, но Арно побледнел и сдвинул брови.

– Я бы желал, чтобы ты не включал меня в свои дурные шутки. А что касается твоего желания породниться с Сельтеном, оно удивляет меня.

– Отчего? Барон вполне порядочный молодой человек и прекрасный офицер. Разве ты имеешь что-нибудь против него?

– Ничего, только это кутила и мот, запутанный в долгах, так что состояние Сильвии придется ему кстати.

– Боже мой! Арно, можешь ли ты вменять в преступление Сельтену такую обыкновенную вещь. У кого нет долгов, когда он молод и когда он служит в гвардии? Мне известны долги барона: они не переходят границы приличия, и Равенгорст обещал уплатить их в случае женитьбы; состояние Сильвии избавит его от необходимости делать новые долги; он остепенится от любви к жене. А твои резоны не таковы, чтобы отказать человеку. Что скажешь на это, сестра?

– Если ты думаешь, что женитьба на мне будет иметь тот добрый результат, что обратит ветреника на путь истинный, то я согласна выйти за барона; он кажется мне доб рым малым, – отвечала мадемуазель де Морейра глухим голосом.

– Отлично! Твое решение делает тебе честь. И, быть может, на этом же балу мы объявим о вашей помолвке.

– Нет, нет! Не так скоро. Мне надо некоторое время, чтобы привыкнуть к этой мысли, – воскликнула Сильвия, бледная, взволнованная, и, схватив шляпу, кинулась в сад.

Покраснев до ушей, Арно встал и, бросив журнал так, что он полетел за перила, подошел к брату.

– Скажи, пожалуйста, зачем ты мучаешь девочку и упорно навязываешь ей на шею этого негодного мота, волокиту, которого она не любит? Мало того, что в твоей собственной жизни ты так ветрен, такой невозможный муж, ты еще играешь будущностью своей сестры и приносишь ее в жертву капризу ревности.

– Ошибаешься, – возразил Танкред улыбаясь, – я имею в виду лишь счастье Сильвии. Я не могу создать ей такого мужа, о каком она мечтает, но необходимо дать ей цель жизни, чтобы излечить ее от несчастной любви к тебе, так как сам ты не хочешь жениться на ней.

Арно побледнел и отвернулся.

– Ты не можешь жить без глупостей, Танкред. Сильвия любит меня как брата, и связать ее с человеком, который годится ей в отцы, было бы дурной гарантией для ее будущности.

– Вот ты говоришь глупости. Тебе тридцать восемь лет, ты красив и здоров, как двадцатилетний юноша. Отчего же ты не можешь составить счастья женщины? Сильвия была влюблена в тебя прежде, чем тебя увидела; она носит на шее твой портрет. Но ты слеп и просто глуп. Но погоди, мне пришла мысль. Я стану ее допрашивать и заставлю сказать правду, а ты слушай за дверью и будешь удовлетворен, – заключил шутливо неисправимый ветреник.

– Фи! Как тебе не стыдно предлагать что-нибудь подобное, – отвечал Арно, поворачиваясь к нему спиной, и, взяв шляпу, ушел прочь с террасы.

Опустив голову, граф медленно шел по тенистой аллее, стараясь привести в порядок многосложные переживания, вызванные в нем словами Танкреда. Давно он понял, какого рода чувства внушала ему Сильвия, но он старался подавить любовь, которую считал возвратом несчастной страс ти, омрачившей лучшие годы его жизни. Ценою каких усилий и страданий он приобрел спокойствие и душевный мир, и вот, при первом вступлении в родительский дом, он видит перед собой живой образ Габриелы, такой, какою он ее воображал: воплощение мира и счастья.

Всеми силами своей души он привязался к прелестной молодой девушке, синие глаза которой напоминали ему бури прошлого и сулили счастливую будущность, мирную пристань, если бы только он мог ее достигнуть. Но он решил не делать попытки, так как находил себя слишком пожилым и серьезным, чтобы составить счастье семнадцатилетней девочки. Слова Танкреда поколебали его решимость. Что, если этот ветреник прав! Если действительно Сильвия любит его, не принесет ли он в жертву ложному убеждению счастье их обоих? Имеет ли он право допустить неподходящий брак и дать ей кинуться очертя голову в объятия первого попавшегося развратника, который отравит ей жизнь?

Сам того не замечая, граф дошел до грота, находящегося в глубине сада, где он провел с Габриелой столько упоительных и опасных часов. С глубоким вздохом он отворил дверь, чтобы отдохнуть немного в этом прохладном полумраке, но, перешагнув порог, остановился, увидев в конце грота Сильвию: она сидела у одного из столиков, закрыв лицо руками, и обильные слезы текли сквозь ее тонкие пальцы.

С внезапной решимостью граф подошел к ней.

– Сильвия, о чем ты плачешь? – спросил он, наклоняясь к ней.

Молодая девушка встала, вся вспыхнув.

– Ничего, это нервы, да еще разговор с Танкредом взволновал меня, – прошептала она, стараясь уйти.

Но Арно, взяв ее за руку, посадил возле себя на маленьком диване.

– Ты плачешь потому, что не любишь барона и решаешься все-таки выйти за него. Зачем это? Разве ты не имеешь больше никакого доверия ко мне? – спросил он, устремляя откровенный, ласковый взгляд в смущенные глаза молодой девушки, опустившей голову. – Правда ли, что всем этим женихам ты предпочитаешь утомленного путника, любящего тебя всеми силами своей души? Скажи, желаешь ли подарить мне свою любовь, протянуть мне руку и следовать за мной в мой старый уединенный замок?

Сильвия подняла голову. В глазах ее отражалось то сомнение, то счастье; но вдруг она обвила руками шею графа и воскликнула с простодушным восторгом:

– Арно, милый Арно, можешь ли ты еще спрашивать, хочу ли я быть счастливой! Скажи лучше, действительно ли правда, что ты меня любишь, ты, такой совершенный, такой превосходный во всем. И не будет ли тебе тяжело найти ничтожного ребенка, слабую, неодухотворенную копию в той, которая напоминает тебе пленительную женщину, внушавшую тебе такую сильную любовь?

Граф покраснел.

– Оставь прошлое, ревнивица; оно похоронено и забыто. Твоя мать пронеслась в моей жизни как разрушительный ураган, а ты явилась на моем пути как солнечный луч, который рассеет последние тени; твои глаза, невинные и ясные, не обрекают на безнадежное страдание, а сулят мир и счастье. Но ты можешь ли быть счастлива со мной?

– Ах, об этом не беспокойся. Разве ты не чувствуешь, что я любила тебя с той минуты, как увидела в медальоне моей матери, – воскликнула Сильвия с сияющим лицом. – Мысленно я постоянно следила за тобой в отдаленных краях, где, я знала, ты скитаешься, не находя покоя; я ежедневно молила Бога даровать тебе душевный мир и возвратить тебя к нам. Бог услышал мою молитву, и если он поможет мне сделать тебя счастливым, заставит тебя забыть свои страдания, это облегчит душу матери, она увидит, что я залечила рану, которую она нанесла.

Слишком растроганный, чтобы отвечать, граф прижал ее к груди.

– И мы проведем в Арнобурге эту зиму, не правда ли? – спросила Сильвия, отвечая на его поцелуй. – Я терпеть не могу города с его шумом и рассеянной жизнью.

– О, я разделяю твой вкус. Но не соскучишься ли ты со своим старым мужем?

– Ты – старый? – переспросила Сильвия, положительно обиженная. – Конечно, ты красивее и привлекательнее всех этих безголовых фатов, которых я видела в Берлине.

– Так я не буду тебя разочаровывать насчет моей красоты и всех моих совершенств, – отвечал Арно смеясь. – А теперь пойдем, скоро подадут завтрак, и мне любопытно видеть удивление Танкреда, когда он узнает о счастливом результате его болтовни.

На террасе слуги кончали приготовления к завтраку. В стороне, за маленьким столом, сидела Лилия и разбирала цветы для сушения, между тем как ее муж, положив руки в карманы, ходил по комнате, рассказывая, что Сильвия согласна выйти за барона, и заявляя, что он крайне доволен решением сестры.

– Сильвия, подтверди своей невестке, что ты выходишь за Сельтена, – крикнул Танкред.

– Нет, нет! Спроси у Арно, – отвечала молодая девушка смеясь.

– Да, я подтверждаю, что она никогда не выйдет за него, так как помолвлена со мной. Поздравьте нас, граф и графиня Рекенштейн, – сказал весело Арно. – А вы, – обратился он к слугам, – принесите шампанского.

Танкред подпрыгнул от радости, между тем как лакеи побежали исполнять приказание.

Затем он так обнял брата и сестру, что чуть не задушил. Лилия в свою очередь поздравила их. Счастливая, она прижала Сильвию к своей груди и протянула обе руки Арно.

– Теперь я знаю, что она будет счастлива, – проговорила Лилия с чувством.

Свадьбу назначили через месяц, и Танкред настаивал, чтобы ее праздновали с надлежащей пышностью. Время проходило быстро, так как приготовления к этому торжеству дали всем много дела. Лилия была поглощена заготовлением приданого для невестки. Арно устраивал и украшал свой старый замок для приема его будущей прелестной владетельницы. Танкред деятельно занимался всеми подробностями свадебного пира и устройством блистательного фейерверка. Одна Сильвия ничего не делала и жила как в счастливом сне.

Эта деятельность и множество вызываемых ею развлечений ослабили несколько ожесточенную войну между графом и графиней Рекенштейн. Конечно, они все еще продолжали ссориться при каждом удобном и неудобном случае, но бывали минуты перемирия, когда они благоразумно рассуждали о разных вопросах хозяйственных и даже денежных.

В глубине души оба жаждали мира. Счастье Арно и Сильвии, их спокойное согласие возбуждали легкую зависть в сердце Лилии и лихорадочное нетерпение в сердце Танкреда. Тем не менее примирение не наступало, так как оба были упрямы; она не хотела сделать первого шага, а он не знал, как к этому приступить, и все добрые стремления кончались… новой ссорой.

Наконец, настал день свадьбы. С самого рассвета все было в движении в Рекенштейне. Делали последние приготовления: развешивали гирлянды, вешали шкалики^[9], которыми предназначалось осветить парк, и церковь обращалась в букет редких цветов. Танкред, осмотрев окончательно все, стал скучать; брат был в Арнобурге, дамы не показывались, шум и суета в доме действовали ему на нервы, и он велел оседлать себе лошадь и уехал, предупредив камердинера, что вернется к завтраку.

Около полудня граф, возвращаясь с долгой прогулки, въехал в небольшой лес, смежный с парком.

Лошадь шла шагом по тропинке, тянувшейся вдоль реки, воды которой, прозрачные как кристалл, катились по песчаному дну.

Молодой человек был разгорячен жарой столько же, как и тяжелыми мыслями, осаждавшими его. И вдруг ему пришло желание освежиться, окунувшись в реке.

Не размышляя более, он соскочил с лошади и привязал ее к дереву. Затем, отыскав неподалеку маленькую бухту, окаймленную мхом и окруженную живой изгородью, густою как стена, он разделся и прыгнул в воду.

Граф не подозревал, что два любопытных глаза внимательно следили за ним с той минуты, как он появился на прогалине. То были глаза человека средних лет, одетого в рваное отрепье; его красный нос и поблекшее лицо свидетельствовали, что он был пламенным поклонником Бахуса.

Едва граф, умевший прекрасно плавать, достаточно удалился, как бродяга подполз, точно змея, к его платью, жадной рукой притянул к себе весь гардероб Танкреда и скрылся в чаще леса.

Можно себе представить душевное состояние графа, когда он увидел, что из его туалета у него осталась лишь соломенная шляпа, висевшая на суку и не замеченная мошенником.

Страшно взбешенный, он разразился ругательствами, хотя все еще с лихорадочным раздражением искал вещи, отказываясь верить очевидности; но факт не подлежал сомнению, надо было с ним примириться и ждать терпеливо прохожего, которого он мог бы послать в замок.

Дрожа от бешенства и нетерпения, Танкред поместился в чаще кустарников, ближе к дороге, чтобы видеть ее в том и другом направлении, но ожидания его были тщетны. Было уже часов пять по крайней мере, в семь должны при ехать приглашенные на свадьбу, а он был прикован к месту. Лошадь его тоже потеряла терпение. Долго он слышал, как она ржала и билась, наконец, порвала, вероятно, узду, которой была привязана, так как затем по тропинке раздался ее топот; она убежала рысью, направляясь, конечно, к себе в конюшню через аллею, своим обычным путем.

В замке отсутствие графа стало возбуждать беспокойство. Его напрасно прождали к завтраку, и теперь, в час обеда, он все еще не возвращался. Охваченная недобрым предчувствием, смешанным со смутной ревностью, Лилия взяла шляпу и перчатки, намереваясь пройти парком на большую дорогу в надежде встретить мужа или узнать, по крайней мере, когда и каким путем он проехал.

Когда Танкред со своего наблюдательного поста увидел приближающуюся женскую фигуру, он хотел ее окликнуть и просить, кто бы она ни была, послать ему лакея, но разглядев, что это Лилия, промолчал; он был взбешен, но не мог решиться открыть ей свое смешное положение.

Он не имел, впрочем, времени долго размышлять, так как в эту минуту послышались тяжелые шаги и стук копыт, и на повороте дороги показался старый егерь; он был очень озабочен и вел за узду лошадь Танкреда, колени лошади были в крови.

– Где вы ее нашли, Вебер, и отчего она ранена? Не случилось ли несчастья с мужем? – спросила молодая женщина, бледнея.

– Да, графиня, есть факт, не обещающий ничего хорошего, – отвечал старый смотритель, почесывая за ухом. – Очень подозрительный человек пришел в сельский кабак и продал там платье и белье; метка белья обратила внимание кабатчика, и он послал за комиссаром; когда мошенника, который был мертвецки пьян, обыскали, то нашли на нем часы графа и запонки. Так как эта каналья не в состоянии отвечать, а я случайно был там, то комиссар послал меня в замок спросить, заметили ли кражу; но по дороге я встретил лошадь, вот в таком виде, и это внушило мне тревожные мысли.

– Ах! Очевидно, что совершено преступление! – воскликнула молодая женщина с тревогой.

– Успокойтесь, графиня, быть может, он только ранен и лежит в обмороке.

– Садитесь на лошадь, Вебер, и поезжайте скорее в замок. Пусть бьют в набат, чтобы тотчас шли на поиски, – приказала Лилия, опираясь на дерево, так как дрожащие ноги отказывались служить ей. Оставшись одна, она опустилась на пень и закрыла лицо руками. Молодая женщина была страшно поражена. Ясно, что живой Танкред не дал бы себя ограбить и даже раненый дотащился бы до дому, позвал бы на помощь; следовательно, он умер, он убит; и ее возбужденное воображение рисовало ей ужасные картины: она уже видела, что приносят обезображенный труп мужа, облитый кровью, и мгновенно мучительный упрек совести так сильно сжал ее сердце, что оно готово было разорваться. Не ответила ли она грубым отказом на его раскаяние? Не мучила ли его всячески, зная, что он ее любит? А теперь он умер, все кончено, она не может загладить обиды, которые так эгоистично наносила ему ее мстительность. Поток горьких слез хлынул из ее глаз, и, ломая руки, она воскликнула:

– Бедный, бедный мой Танкред! Я не хотела с ним примириться, а теперь уже поздно.

Убитый, прячась в своей засаде, на расстоянии нескольких шагов, следил за этой сценой, не подавая признаков жизни. «Ах, злодейка, как она меня любит и жалеет мертвого, а живому наносит лишь одни оскорбления», – шептал он, тронутый и довольный. Но увидев слезы Лилии и услышав ее восклицание, не вытерпел и крикнул смущенным и вместе с тем лукавым голосом:

– Нет, нет, ничто не утрачено, я жив и невредим. Проклятый бродяга украл лишь мои вещи, пока я купался. Так не порти своих прекрасных глаз напрасными слезами. На этот раз ты еще не овдовела.

Лилия вскочила на ноги и вскрикнула. Она не могла понять, откуда слышен был этот голос; но как только комизм положения стал ей ясен, она разразилась неудержимым смехом, и Танкред невольно вторил ей. С трудом преодолевая себя, она сказала, не то смеясь, не то сердясь:

– Это мне нравится! Вместо того чтобы крикнуть, когда мы говорили с Вебером, ты шпионишь за мной.

– А иначе разве бы я услышал твое признание в любви? Но, ангел мой, после будешь журить меня, а теперь иди, пожалуйста, в замок и пришли Осипа с платьем, мне надоело разыгрывать роль Адама в раю.

– Боже мой! Не простудился ли ты? – спросила Лилия с беспокойством.

– Нет, не бойся, я все время потел с досады и нетерпения, – отвечал молодой человек со смехом. – Но еще вот что: скажи, чтобы меня не искали и не делали шуму, пусть попросят комиссара отпустить эту пьяную каналью ко всем чертям, не надо разглашать этот глупый случай.

– Хорошо, хорошо, – отвечала Лилия, направляясь бегом к дому.

Возвратясь, она нашла весь замок в волнении. Но графиня положила конец общему смятению, объявив, что граф жив и здоров. Она послала смотрителя к комиссару, а камердинеру велела как можно скорее отнести невольному пленнику необходимую одежду.

Час спустя, одевая невесту, Лилия увидела возвращающегося мужа и указала на него Сильвии. Молодая девушка уже знала о случившемся, и обе они смеялись как без умные. Но о том, что она выдала себя перед этим несносным Танкредом, Лилия умолчала.

Она кончала одеваться, когда ей доложили, что несколько экипажей показалось в конце аллеи; бросив последний взгляд в зеркало, молодая женщина удовлетворенно улыбнулась.

В ту минуту, когда она входила в большой зал, в противоположной двери показался Танкред в полной парадной форме. Увидев жену, он покраснел и поспешно подошел к ней; присутствие слуг помешало их объяснению, но по тому, как он поцеловал ее руку, и по счастливому, смущенному взгляду Лилии оба поняли, что вражда кончена.

После ужина новобрачные уехали в Арнобург, но бал продолжался, и на горизонте занималась заря, когда Танкред проводил своих последних гостей.

Лилия вернулась к себе, счастливая и спокойная, как никогда. Она вышла на террасу и, опершись на балюстраду, устремила задумчивый взор на необъятную зелень парка, еще освещенного, который, казалось, соединялся с темной каймой леса, окружающего Рекенштейн.

Шаги Танкреда, искавшего ее, заставили ее оглянуться. Он вошел на террасу и, сияющий, растроганный, подошел к жене.

– Дашь ли ты мне наконец свою любовь и прощение, жестокая властительница моего сердца? У твоих ножек, как ты того требовала, молю тебя о мире, – сказал он, преклоняя колено.

Молодая женщина, смущенная, смеясь, запрокинула обеими руками голову мужа и запечатлела долгий поцелуй на его губах.

– Неисправимый мотылек, долго ли я буду властвовать над тобой? – прошептала она.

– Нет, нет, довольно ветреничать, – воскликнул Танкред, вставая и страстно привлекая ее в свои объятия. – Ты не знаешь, как я утомлен безрассудными увлечениями, как жажду покоя и мирного счастья у семейного очага. И потом, – он лукаво усмехнулся, – Веренфельсы созданы для того, чтобы обуздывать меня.

– Дай бог, чтобы эта власть поддерживалась неизменно, чтобы мир и любовь были всегда девизом нашей жизни, – с глубоким чувством ответила Лилия.