Bryan Cranston
A life in parts
© Ribit Productions, Inc, 2016
© Перевод. А. Загорский, 2017
© Издание на русском языке AST Publishers, 2017
Кайлу и Эми: мы сумели сделать свою жизнь достойной.
Робин и Тейлор: благодаря вам мне есть ради чего жить.
Мир – театр;
В нем женщины, мужчины, все – актеры;
У каждого есть вход и выход свой,
И человек один и тот же роли
Различные играет в пьесе…[1]
Уильям Шекспир. Как вам это понравится
Уолтер Уайт
Она перестала кашлять. Кажется, она снова уснула. Затем внезапно ее рот наполнился рвотой. Задыхаясь, она вцепилась пальцами в простыни. Я инстинктивно протянул к ней руки, чтобы ее перевернуть.
Но тут же одернул сам себя.
С какой стати я должен был ее спасать? Ведь эта маленькая дрянь, эта наркоманка Джейн, пыталась меня шантажировать, обещала выдать полиции и тем самым уничтожить все, ради чего я столько работал. Лишить меня источника денег, которые я пытался оставить моей семье, – а ведь это было единственное, что я мог оставить своим близким.
В горле у нее забулькало – она отчаянно боролась за глоток воздуха. Глаза Джейн закатились под лоб. Я почувствовал укол вины. Черт возьми, сказал я себе, ведь она всего лишь глупая девчонка. Сделай же что-нибудь.
Но если я вмешаюсь сейчас, не будет ли это просто отсрочкой неизбежного? Разве не все они рано или поздно погибают вот так? Рядом с Джейн неподвижно лежал в коматозном состоянии мой партнер Джесси. А ведь именно она втянула его во все это дерьмо. Если я сейчас вмешаюсь и выступлю в роли всевышнего, протягивающего руку помощи, Джейн убьет и себя, и Джесси, она убьет нас всех.
И я приказал себе: не впутывайся в это. Когда Джесси проснется, пусть он один увидит и осознает, что произошло. Да, это, конечно, печально. Любая смерть – это печально. Но со временем он справится с этим. Он переживет это, как и все плохое, что происходило с нами раньше. Так уж люди устроены. Наши раны затягиваются, и мы продолжаем жить дальше. Пройдет несколько месяцев, и он перестанет вспоминать об этой девице. Найдет себе другую, и все с ним будет в порядке. И правильно. Нам всем нужно двигаться дальше.
Я просто сделаю вид, что меня здесь не было.
Но я ведь здесь. И она все-таки человек.
О, господи. В кого я превратился?
Мне вдруг показалось, что я смотрю не на Джейн, не на подружку Джесси, и даже не на актрису Кристен Риттер. Передо мной была Тейлор, моя дочь. Я больше не был Уолтером Уайтом. Я стал Брайаном Крэнстоном. И у меня на глазах умирала моя дочь.
Я безумно полюбил ее с того самого момента, когда она родилась в 1993 году – немного раньше срока. Как только я увидел комочек живой плоти весом чуть меньше семи фунтов, я ощутил непередаваемую, всепоглощающую любовь к этому крохотному существу. С тех пор я ни разу не позволял себе даже помыслить о том, что когда-нибудь ее потеряю. А теперь я ясно и отчетливо видел, как она умирает. Уходит от меня.
Никакого плана у меня не было. Когда я готовлюсь к подобным непростым сценам, я никогда ничего не рассчитываю заранее. В процессе подготовки я просто пытаюсь представить, какие эмоции я могу испытать. Делю сцены на фрагменты. Но при этом всегда оставляю для себя возможность действовать спонтанно, внимательно прислушиваюсь к собственным ощущениям.
Подготовка ничего не гарантирует. Но, если повезет, она может помочь сыграть сцену по-настоящему естественно.
Меня в самом деле охватило неподдельное чувство страха – такого, которого я не ждал и который не мог даже контролировать. И это было зафиксировано камерой. Я с трудом дышу, ладонь тянется ко рту, в глазах стоит настоящий ужас.
Когда режиссер Колин Бакси скомандовал «Снято!», я плакал. Рыдания сотрясали мое тело. Потом я объяснил людям на съемочной площадке, что произошло, что я увидел. Наш оператор Майкл Словис обнял меня. Другие члены съемочной группы сделали то же самое. В особенности я помню объятия Анны Ганн, игравшей мою жену Скайлер. Мы сжимали друг друга добрых пять минут. Бедная Анна.
Она прекрасно понимала меня. Ей, актрисе эмоционально очень чуткой, после съемок трудных сцен зачастую было нелегко отрешиться от переживаний, выпавших на долю ее героини.
Подобные ситуации случаются в жизни актера. В тот раз это произошло со мной. Сцена, которую я описал, была самой мучительной для меня во время съемок сериала «Во все тяжкие», да и, пожалуй, за всю мою актерскую карьеру.
Кому-то это может показаться странным и даже отвратительным – стоять в комнате, где полно людей, камер, осветительных приборов, и делать вид, что ты преспокойно позволяешь девушке захлебнуться рвотными массами. Да еще представлять себе при этом лицо собственной дочери. И, мало того, называть это своей работой.
Но для меня это вовсе не странно. Актеры – своего рода рассказчики, выдумщики. А быть рассказчиком – это настоящее искусство.
Я не хочу, чтобы мои слова об актерской профессии звучали напыщенно. Совсем не хочу. Наша работа – это дисциплина, бесконечное повторение одного и того же, поражения, упорство, слепая удача, безграничная вера в себя и самоотдача. Часто что-то начинает получаться как раз тогда, когда у вас пропадает всякое желание продолжать, когда вы измотаны и вам кажется, что вы просто не в силах идти дальше. Переломные моменты, как правило, наступают, когда самое трудное уже позади, когда вы уже заложили фундамент успеха. Но, пожалуй, то же самое можно сказать о любой работе.
Во время съемок «Во все тяжкие» я каждый день вставал в 5:30 утра, словно автомат, варил себе кофе, принимал душ, одевался. Бывали дни, когда я чувствовал себя настолько уставшим, что не мог толком сказать, утро на дворе или вечер, пришел я со съемок или только отправляюсь на них.
Сев в машину, я проезжал девять миль от моего кондоминиума в Ноб-Хилл до «Кью студиос», которая находилась в пяти милях от аэропорта Альбукерке. К 6:30 я уже сидел на стуле в гримерной. Мне заново брили голову. Собственно, гримировали меня недолго. К 7:00 все собирались на съемочной площадке и начинали репетировать.
Съемочный день продолжался двенадцать часов, плюс час на обед – итого тринадцать. Меньше получалось крайне редко. А вот больше бывало частенько. Иногда мы работали по семнадцать часов. Многое зависело от того, где проходили съемки – в студии или на натуре.
Если день был относительно коротким, мы обычно заканчивали в 20:00. Я хватал сэндвич и яблоко – мне не хотелось задерживаться ни на минуту. Из машины я звонил жене Робин. Как ты, дорогая? Да, у меня был нелегкий день. Я разговаривал с супругой, спрашивал, как дела у Тейлор. Когда я входил в дом, мы все еще беседовали по телефону. Через некоторое время, пожелав жене спокойной ночи, я съедал привезенный с собой сэндвич, одновременно просматривая расписание съемок, чтобы понять, что мы будем делать завтра. Затем принимал горячую ванну, выпивал небольшой бокал красного вина и падал в постель.
Но каждый вечер, прежде чем отправиться домой, я шел в гримерку и брал два специально приготовленных для меня полотенца, пропитанных горячей водой. Одно я клал себе на голову, другим оборачивал лицо. После этого я садился на стул и ждал, пока полотенца полностью остынут и впитают в себя все токсины Уолтера Уайта.
В тот день, когда я увидел, как умирает Джейн, и представил на ее месте Тейлор, я зашел так далеко, как не заходил никогда прежде. После этого, сидя на стуле с мокрыми полотенцами на макушке и на лице, я долго размышлял, глядя на люстру. Я вложил все, все в эту сцену. В ней я был смертельно опасным и в то же время способным на всепоглощающую любовь. Жертвой обстоятельств и страшной угрозой. Я был Уолтером Уайтом.
Но в то же время я никогда раньше не был так похож на самого себя.
Сын
Мои родители познакомились так же, как и многие другие – на уроках актерского мастерства в Голливуде.
Мою мать звали Аннализа Дорти Селл, но все всегда называли ее Пегги. Она была довольно импульсивной, смешливой, кокетливой девушкой. В молодости в ее внешности было что-то подкупающе искреннее и простодушное. Она была одной из тех стройных блондинок с огромными голубыми глазами, которым все говорили, что им нужно сниматься в кино. И вот после двух лет работы в береговой охране и короткого неудачного брака с мужчиной по прозвищу Изи она уехала из Чикаго в Лос-Анджелес, город пустых обещаний, и с головой окунулась в кастинги, прослушивания и всевозможные мастер-классы.
Перечень штатов, в которых прошли детство и юность моего отца, Джозефа Луиса Крэнстона, был таким длинным, что я никогда не мог запомнить его целиком: в нем были и Иллинойс, и Техас, и Флорида, и Калифорния, и Нью-Йорк. В детстве я думал, что он родился в семье аферистов. С моей точки зрения, только люди, живущие вне закона, могли без конца переезжать с место на место, словно перекати-поле. Поскольку моему отцу и его брату Эдди приходилось каждые несколько месяцев менять школы, мой дед научил их драться. Речь не шла об уличных драках – он отдал их в боксерскую школу. Братья Крэнстоны оказались одаренными в этом смысле. Мой отец получил боксерскую стипендию в Университете Майами. Он дрался по всему Восточному побережью – как на ринге, так и вне его. Если верить моим ранним детским воспоминаниям, отец постоянно кого-то задирал.
И уж что-что, а рассказывать истории он умел.
Молодой, голубоглазый, физически крепкий и умеющий постоять за себя, да еще талантливый рассказчик – неудивительно, что он пользовался успехом у девушек. Да и сам он был неравнодушен к женскому вниманию. В актерских школах часто случаются романы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что через пару лет мои отец и мать связали себя узами брака, обвенчавшись в маленькой церквушке на Колдуотер-Кэньон-авеню в Студио-Сити. Моя мать стала образцовой женой 1950-х – бросила все ради того, чтобы ее муж достиг поставленной цели, а именно – стал кинозвездой.
Родители купили скромный типовой дом и продолжили действовать в соответствии со сценарием. В 1953 году родился мой брат Ким, затем, в 1956-м, я и, наконец, в 1962-м, моя сестра Эми.
Мы жили в городке Канога-Парк, на Макналти-авеню, в одноэтажном доме под номером 8175. По расстоянию это совсем недалеко от Голливуда, но на самом деле – в другой вселенной. Мы были жителями Долины, которые если чем и славились, так это своим тягучим, немного гнусавым выговором. Смена времен года в Долине почти не чувствовалась. В жаркое время года, когда уровень загрязненности воздуха был высоким, родители ограничивали пребывание детей на улице. Помню, мы играли в ангелов, лежа на спине в желтой высохшей траве и взмахивая руками, словно бабочки крыльями.
Моя мать работала в фирме «Эйвон», волонтером в Институте Брайля, была представителем компании «Таппервер», входила в родительскую группу поддержки детской бейсбольной лиги, в Ассоциацию родителей и учителей. Каждый год она своими руками шила нам костюмы для Хеллоуина.
Отец тренировал нашу детскую бейсбольную команду. Он обожал бейсбол. Я – тоже. И продолжаю любить его по сей день. Как-то раз, когда мне было четыре или пять лет, я с отцом побывал на матче «Доджерс». Тогда клуб переехал из Бруклина в Лос-Анджелес, но еще не имел своего стадиона. Поэтому «Доджерс» с 1958 по 1961 год играли домашние матчи на стадионе «Мемориал Колизеум». Он строился для проведения футбольных матчей и легкоатлетических соревнований, и его размеры и пропорции были не очень подходящими для бейсбола. С левой стороны поля забор стадиона надставили экраном, высота которого составляла сорок два фута. Даже ограждение под названием «Зеленый монстр» на знаменитом стадионе «Фенуэй-Парк» в Бостоне не превышает тридцати семи футов.
Помнится, игрок по прозвищу Уолли Мун[2], родившийся где-то среди хлопковых полей Арканзаса, умудрялся могучим ударом биты отправлять мяч почти вертикально вверх, так что он почти исчезал из виду и перелетал даже через высоченный экран. Когда это происходило, весь стадион ликовал. Это были чудесные моменты. Мне это казалось торжеством невозможного над возможным, как будто мяч в самом деле отправили прямиком на луну.
Даже после того как «Доджерс» в 1962 году переехали на собственный стадион, и даже после того как наша семья стала разваливаться, запах свежеподстриженной травы, голос комментирующего очередную игру Вина Скалли, доносящийся из динамика радиоприемника, вид бейсбольного поля – все это пробуждало в моей душе теплые чувства, дарило мне ощущение надежды.
Отец довольно часто брал нас с братом на съемки кинофильмов и телепередач, в которых был занят в качестве актера. Помню, однажды он очень удивил нас. Подведя нас с таинственным видом к трейлеру, который был прицеплен к нашей машине, он распахнул дверь, и мы увидели внутри… живого ослика! Я очень хорошо его помню. Его звали Том. Какое-то время отец держал ослика на нашем заднем дворе. Соседские мальчишки и девчонки приходили посмотреть на него, а заодно и на нем покататься. Он прожил у нас месяц или два. Потом отец его куда-то увез. Пока, Том! Рад был с тобой познакомиться.
Иногда отец привозил домой военную форму, каски, значки и прочие армейские атрибуты. Мы с братом использовали их в своих играх. Позже я понял, что отец брал их ненадолго, а затем возвращал. Подобный инвентарь на киностудиях всегда на строгом учете. Но нам с братом все эти вещи доставили много радости.
Когда отец в редких случаях приносил домой со съемок оружие, мы с братом с удовольствием играли в войну. Все мальчишки в нашей округе в таких случаях сражались с немцами, японцами или индейцами. Мы не разбирались в истории и не понимали, почему они были нашими врагами. Просто так было принято, вот и все.
А потом однажды диктор телевидения сказал: «Мы прерываем свою программу, чтобы передать сообщение особой важности». В последующие годы всякий раз, когда такое случалось, я весь напрягался, как струна.
А тогда на экране возник хмурый и встревоженный Уолтер Кронкайт и сказал: «Мы получили срочное сообщение из Далласа, Техас. Судя по всему, это официальная информация. Президент Кеннеди умер сегодня в час дня по центральному времени США». Я помню, как Кронкайт снял очки. В этот момент он перестал быть бесстрастным журналистом. Эта маска исчезла, и он превратился в обычного человека, потрясенного неожиданным известием.
Помню, кто-то в комнате ахнул. Началась паника. Мама плакала, обхватив себя руками так, словно ей было зябко. Потом она села на телефон, напрочь забыв о нас с братом. Взрослые с нетерпением ждали дальнейших новостей. Пришел отец. Вид у него был мрачный. Соседи, проходя мимо нашего дома, останавливались – людям необходимо было успокоить себя и других словами о том, что все будет хорошо. Не знаю, насколько я тогда понимал, что происходит, но я чувствовал, что это что-то очень серьезное и неприятное. Потом у нас появился новый президент, Линдон Джонсон. Он очень смешно говорил. Мне никогда раньше не приходилось слышать такого сильного техасского акцента. И еще мне казалось, что у его жены очень странное имя.
Родители тогда выглядели очень подавленными. Мы, дети, впервые по-настоящему почувствовали, что в жизни есть страх, смерть и горе. Мы не знали, что нам делать, как себя вести. Кто-то из соседских детей сказал: «Мы больше не будем играть с оружием». И мы в самом деле перестали это делать, хотя оружие нам очень нравилось. Нам казалось, что этим демонстративным жестом мы можем как-то повлиять на происходящее в мире вокруг нас. Впрочем, это продолжалось недолго. Все понемногу успокоились, и жизнь вошла в нормальную колею. Правда, это была уже несколько другая, новая нормальная колея.
Фрэнк Джеймс, человек вне закона
В то время как я был довольно общительным ребенком, мой брат Ким несколько отличался от меня. Будучи довольно замкнутым, он превосходил меня в сообразительности, но уступал мне в физическом развитии. Однако практически во всем остальном мы очень походили друг на друга – братья в полном смысле этого слова. Мы оба были очень активными и деятельными. Ким стал моим первым режиссером. Он написал сценарий и поставил в студии «Макналти-авеню гараж продакшн» пьесу «Легенда о Фрэнке и Джесси Джеймсах». Я получил роль Фрэнка Джеймса. На роль Джесси мы решили взять одного из сыновей живущего по соседству семейства Барал. В этой семье было пятеро сыновей, и мой брат выбрал на роль жестокого преступника, находящегося вне закона, среднего, Говарда. Сам Ким сыграл шерифа, нескольких жертв преступлений и жителей городка, в котором происходило дело, а также следователя и журналиста. Не знаю, почему он не привлек к постановке кого-нибудь еще – в округе было полно ребят. Возможно, он запланировал для них роль зрителей и хотел, чтобы они заплатили какую-то мелочь за возможность посмотреть спектакль.
С декорациями пришлось повозиться. Покрытые снегом горные пики мы изобразили, набросив простыни на поставленные друг на друга картонные коробки. Синий пластиковый чехол для машины превратился в бурную реку. Рядом мы положили небольшое чучело аллигатора – ведь, согласно нашим представлениям, когда-то Дикий Запад кишел этими тварями. Разумеется, кульминационной сценой постановки была смертельная перестрелка. Мы играли радостно и самозабвенно, изображая, будто хотим во что бы то ни стало покончить друг с другом.
Мой первый опыт работы в качестве профессионального актера я также получил, участвуя в семейном проекте. Отец придумал, срежиссировал и спродюсировал целую серию рекламных роликов для религиозной организации «Юнайтед крусэйд»[3], которая позже сменила название на «Юнайтед уэй». Полагаю, у ее членов не было планов развязывания кровавой религиозной войны – эта организация занималась благотворительностью. В главной роли отец снял меня. Мне в то время было семь лет. Сюжет серии рекламных клипов, о которых идет речь, был довольно простой. Сначала я играл с ребятами в бейсбол на пустыре. Внезапно мяч улетал на улицу. Я бежал за ним, выскакивал на проезжую часть и попадал под машину. Меня грузили в автомобиль «Скорой помощи», срочно везли в реанимационное отделение больницы и с ног до головы упаковывали в гипс. Потом гипс снимали, я проходил курс физиотерапии – делал гимнастические упражнения на параллельных брусьях, в бассейне, заново учился ходить. Наконец, в заключительной сцене, держась за руки с женщиной, которая играла мою мать, я радостно покидал больницу – полностью выздоровевшим.
Я очень хорошо помню, как снимались все эти эпизоды. И до сих пор не забыл чувство, которое тогда испытывал. Мне казалось, что я делаю что-то важное. Возможно, это было связано с тем, что ко мне было приковано внимание других людей. Но я думаю, дело не только в этом. Я отчетливо ощущал, что делаю нечто такое, что больше и важнее меня самого.
Сын
Мне очень нравилось сниматься у моего отца. Мне он казался крупным мужчиной – с мощной грудью и густыми темными волосами, в которых, еще до того как ему исполнилось сорок, заблестели серебристые нити благородной седины. В моем детском представлении отец был очень высоким, и лишь с возрастом я с удивлением понял, что рост его не превышал пяти футов девяти дюймов.
Я нисколько не сомневаюсь, что мой отец хотел стать «звездой». Он был настроен очень бескомпромиссно. В молодости его не устроил бы никакой другой статус. Но ему надо было оплачивать счета. Когда он не был занят как актер, отец писал сценарии и пытался зарабатывать деньги бизнесом. Как предприниматель он за свою жизнь сменил много занятий. Например, он создал компанию, которая предоставляла гольфистам, отрабатывающим удар, материалы видеосъемки – для того, чтобы им легче было совершенствовать свою технику. Открыл центр активного отдыха с батутами, а затем бар и кофейню. У него были планы создания компании, доставляющей грузы по воде на катамаранах. Он руководил журналом, выпускавшимся специально для туристов, приехавших в Голливуд, – издание называлось «Звездные дома». Был даже период, когда отец водил экскурсии в позолоченный дом Либераче.
Идей у него было хоть отбавляй. За каждую новую затею он брался с огоньком, но редко добивался успеха. Отец был очень креативным человеком с большими амбициями, но ему не хватало делового чутья. Его неудачи множились, и это угнетало его. И все же он не сдавался.
Его жизнь была типичной для актера – случайные заработки, зависимость от игры случая, от поворотов судьбы. Будучи ребенком, я не чувствовал разницы между периодами, когда семья благоденствовала и когда она балансировала на грани банкротства. Но мои родители, разумеется, ощущали это в полной мере. Скажем, в благополучный для нас период мы покупали новую машину. А некоторое время спустя продавали ее и приобретали старую. Или, к примеру, отец в какой-то момент вдруг решил пойти на большие расходы, чтобы устроить на заднем дворе настоящий бассейн. В то лето, когда он был построен, к нам часто приходили гости, а мы, дети, часами плескались в воде, пока у нас не синели губы, а потом вылезали и грелись на теплом бетоне.
На следующее лето мама сказала нам, что с купанием ничего не выйдет, потому что у нас не было денег на химикаты для очистки воды. В результате наш бассейн зацвел и покрылся ряской, словно деревенский пруд.
Мой отец как актер добился кое-каких успехов. Он снимался в нескольких телешоу, появлялся в эпизодах в целом ряде фильмов, был соавтором сценария художественной ленты под названием «Крадущаяся рука» – в ней рассказывалось о том, как мертвая рука одного астронавта преследует подростков, решивших отдохнуть на пляже. Он также принимал участие в работе над сценарием фильма «Перемалыватели трупов», довольно низкопробной трилогии, в которую также вошли «Бальзамировщики» и «Гробовщик и его ужасные приятели». Эти картины, наверное, до сих пор недобрым словом поминают те из посетителей кинотеатров для автомобилистов, которые считают, что обладают высокохудожественным вкусом.
Отец сыграл одну из ролей в ужасно неудачном низкобюджетном научно-фантастическом фильме «Начало конца». Его снял в конце 1950-х годов великий Берт И. Гордон, он же Мистер БИГ, специализировавшийся на художественных лентах с «гигантскими» существами. Он использовал технику наложения одного изображения на другое. Выглядело это весьма неубедительно. Вы наверняка помните классический сюжет о нашествии злобных гигантских стрекоз-людоедов, выращенных на экспериментальной ферме где-то в Иллинойсе.
Джо Крэнстон играет в этом фильме солдата, которого поставили часовым на крыше нью-йоркского небоскреба. Стрекозы-гиганты атакуют город. Глядя в бинокль, мой отец докладывает своему командованию по рации, что все спокойно. «В восточном секторе чисто», – говорит он. И именно в этот момент позади него вырастают усики-антенны чудовищного насекомого. Затем в кадре появляется командный пункт. Офицеры слушают доклад часового: «Их нигде не видно». Далее слышится душераздирающий вопль: «Не-е-е-ет!» Отец погибает. В общем, редкая чушь.
Всякий раз после того, когда отец появлялся в шоу или в телефильме, наши соседи на следующий день заходили к нам, чтобы сообщить свое мнение о его работе. «Мне понравились сюжет и режиссерская работа, но все актеры были какие-то бездарные». Или: «Начало было прекрасным… но концовка – это полный провал».
Так я узнал, что у знаменитостей есть критики и у них всегда находится какое-нибудь «но». Каждый считал себя вправе высказать свое мнение. Актерам в этом смысле здорово достается.
Я не могу сказать, что моему отцу не хватало уверенности в себе. Но бесконечные «но» его все же задевали. Когда дела у него шли плохо, он начинал ворчать, что многие его коллеги по цеху не заслуживают достигнутого ими успеха. Что он превосходит такого-то актера и работает куда больше такого-то. В такие моменты его бесили все без исключения. Никогда нельзя было угадать, что могло вызвать у него приступ раздражения.
Помню, как-то раз мы ехали в машине – отец за рулем, мы с братом на переднем сиденье. Нас подрезал какой-то лихач. Отец ударил по тормозам и вынужден был резко вытянуть в сторону правую руку, чтобы мы с братом не ударились головами о ветровое стекло. Автомобиль у нас на этот раз был старый и ржавый. Отец погнался за лихачом, отчаянно сигналя, и настиг его у светофора. Остановившись рядом с ним, отец опустил стекло и начал громко кричать, выражая свое возмущение. «И что ты собираешься делать по этому поводу, мужик?» – спросил лихач. Он был намного моложе моего отца. «Сверни за угол и притормози – и я покажу тебе, что я собираюсь делать», – ответил отец.
Обе машины повернули за угол и остановились. Отец приказал мне и брату оставаться в салоне. Мы с ним оба были очень испуганы. Отец вышел из машины. Лихач – тоже. Он был намного крупнее – высокий, крепкого сложения. Однако отец решительно подошел к нему и врезал ему в лицо. Тот парень пошатнулся, ударился спиной о свою машину и упал на землю. У него был расквашен нос, все его лицо было в крови.
Отец вернулся в машину и, захлопнув дверь, сказал: «Не говорите об этом маме. Она будет волноваться». Когда наш автомобиль тронулся, мы с братом посмотрели в заднее стекло. Тот парень все еще держался обеими руками за лицо, кровь лилась у него между пальцев. Вот что сделал мой отец. Он был настоящим бойцом.
Свой буйный нрав он демонстрировал не только на улице. Драки случались и у нас дома. Родители, бывало, сцеплялись друг с другом. Мы, дети, в таких случаях прятались у себя в комнатах.
Когда отец взял в аренду «Кубок Корбина», бар и кофейню при кегельбане на бульваре Вентура в городке под названием Тарзана, наши финансовые дела были уже нехороши. Его спорадические появления на телеэкране не приносили достаточно денег для содержания семьи. У отца была концепция развития заведения: он рассчитывал, что это будет место для утонченной публики. Он надеялся, что днем посетителей будет привлекать кофейня. Вечером же она должна была превращаться в клуб с живой музыкой.
Но все вышло совсем не так, как он рассчитывал. За кассовым аппаратом сидела моя бабушка. Мать взяла на себя обязанности повара и официантки. Мы с Кимом, придя из школы, убирали со столов и мыли посуду. Даже моя пятилетняя сестренка вносила свой вклад в общее дело – она разносила посетителям воду. Отец распоряжался в баре. Однако он частенько отсутствовал на рабочем месте. Может, он в это время был на пробах. А может, на свидании с какой-нибудь девицей.
Мы с братом осознавали всю шаткость положения нашей семьи, хотя и не понимали каких-то деталей. В страшном напряжении мы ждали возвращений отца, за которыми неизбежно следовали скандалы и драки.
Неудивительно, что мы искали любую возможность получить хоть какую-то передышку. Нашим любимым времяпрепровождением было посещение кино. Мы работали в кофейне почти ежедневно после школы. В три часа, если к этому времени мы заканчивали делать уроки, мы были уже у дверей местного кинотеатра, чтобы успеть на дневной сеанс и к вечеру снова вернуться в кафе.
Особенно нам нравился фильм «Кошка Балу». Это был комедийный вестерн. В фильме рассказывается о молодой школьной учительнице, которая начинает мстить за смерть своего отца и становится наводящей страх на окрестности разбойницей, объявленной вне закона. В этой картине Ли Марвин сыграл сразу две роли – легендарного стрелка Кида Шелина и наемного убийцу Тима Строна. Нам ужасно нравилось узнавать в двух разных людях одного и того же актера. Нэт Кинг Коул и Стабби Кэй в качестве музыкального сопровождения к фильму пели «Балладу о Кошке Балу». И, конечно, нам с братом очень нравилась Джейн Фонда. Она была прекрасна. Мы посмотрели «Кошку Балу» множество раз, пока его не сняли из проката, и знали наизусть каждую сцену, каждую фразу, каждый жест актеров. Вернувшись домой и искупавшись, мы перед сном разыгрывали эпизоды из картины, выступая в роли то одного, то другого героя, и распевали во весь голос: «Кошка Балу, Кошка Балу-у-у-у, она сурова и безжалостна, у-у-у-у».
За два года мы пересмотрели в местном кинотеатре множество разных фильмов. Особенно запомнились «Лодка со стеклянным дном» и «Выпускник». Я был слишком мал, чтобы понять такую картину, как «Выпускник», – когда я посмотрел ее, мне было всего одиннадцать лет. Но все же фильм мне очень понравился. Инстинктивно я догадывался о переживаниях главного героя, которого сыграл Дастин Хоффман, о его душевном смятении. Он пытался разобраться в том, как устроен мир. Ту же самую проблему пытался решить и я. У меня начинался период полового созревания. Во мне просыпался интерес к девушкам. Меня будоражила мысль о том, что какой-нибудь взрослой женщине может взбрести в голову совратить меня, что она может захотеть этого. Помните, как Дастин Хоффман с трепетом наблюдал за тем, как Энн Бэнкрофт натягивала чулки на свои великолепные ножки? Эта запретная, с моей точки зрения, картинка накрепко запечатлелась у меня в сознании и то и дело возникала в моем воображении. До фильма «Выпускник» я был уверен, что существует некий закон, согласно которому вместе могут быть люди только одного возраста.
«Кубок Корбина» оказался авантюрой. Через два года отец прогорел и вынужден был сдаться. Мои родители еще больше отдалились друг от друга.
Мы начали отвыкать от отца – он показывался дома все реже и реже, а потом и вовсе исчез.
Еще два года спустя он вместе с мамой появился в зале суда. Собираясь на судебное заседание, она надела свое лучшее платье, сделала красивую прическу и тщательно накрасилась. И хотя выглядела она хорошо, нетрудно было заметить, что ей не по себе и она очень напряжена. Кажется, она сказала нам, что идет в суд в качестве свидетельницы на процедуру чьего-то развода. Сейчас я уже не помню, когда именно мы узнали, что тогда она сама развелась с отцом. Это произошло не сразу, а лишь через некоторое время после того, как они перестали быть мужем и женой.
Тогда в холодном мраморном зале, в свете флуоресцентных ламп, мы увидели отца впервые за два года. Я помню, как он подошел к нам и присел на корточки, чтобы поздороваться. А еще через несколько секунд он изо всех сил заехал в лицо какому-то парню. Бум! Парень упал, брызнула кровь. Кто-то закричал: «Джимми! Джимми!»
Оказалось, что так звали мужа той женщины, которую мой отец увел из семьи и на которой вскоре должен был жениться. Ее имя было Синди. Вся процедура развода произошла очень быстро – примерно в течение двух минут. Всего двух минут. После этого отец исчез из моей жизни, и в следующий раз я увидел его только через десять лет.