Зачем вот это все
Я об этом думаю лет, наверное, двадцать, а может и больше. Мысли приходят и уходят, а потом снова возникают, иногда в облике фразы, а бывает и в виде образа или ощущения. Прорываясь в моём сознании через преграду сиюминутных забот, они или звучат в голове тихой мелодией, или сталкиваются друг о друга, образуя неподвластную логике турбулентность, и я чувствую себя утлой лодчонкой, которую в этом водовороте страстей бросает из одной крайности в другую, без какой-либо надежды укрыться в тихой и прочной гавани ясности и душевного равновесия.
В такие минуты я сам себе напоминаю поезд, который навсегда обречен ездить по Кольцевой, с нулевыми шансами перескочить когда-нибудь на Радиальную.
Называется сия комбинация раздумий и рефлексий “Мой Советский Союз”. Нет, не Советский Союз вообще, а именно мой, такой, каким я его ощущал и воспринимал. Ведь для каждого из двухсот пятидесяти миллионов населявших его людей он преломлялся по-своему, вызывая самые разнообразные эмоции – от полного неприятия, презрения и страха перед империей зла до признания державной мощи, значимости и, как следствие, уважения. Вероятно, имелись и те, кто испытывал чувство неземной любви к СССР, но мне они, честно говоря, не попадались. Наверное, не там искал.
В любом случае многообразие ощущений от процесса жизни в СССР было поистине бесконечным и при этом очень личным. Даже передача “Пионерская Зорька” – один из элементов процедуры идеологической обработки подрастающего поколения, – звучала для каждого пионера по-своему. Кстати, если следовать дальше по логической цепочке, то следующим этапом радиопропаганды должен был бы идти “Комсомольский Полдень”, ну а потом как получится, или “Партийные Сумерки” или “Беспартийный Закат”. Кому как повезет.
Будучи не в состоянии разгрести это хаотическое нагромождение воспоминаний, впечатлений и ощущений, я решил прибегнуть к помощи подручных средств и высыпал содержимое головы на бумагу. Я тешил себя надеждой что, подобно тому, как раскаленная сковородка придает жидкому содержимому яйца законченную и ясную форму, бумага приведёт ворох моих мыслей в упорядоченное и поддающееся анализу состояние. Так это или нет, судить не мне.
Конечно, я не возьмусь анализировать глубинные причины исчезновения СССР, ибо не обладаю для этого достаточной наглостью, не говоря уже о знаниях. Мои намерения намного более просты: описать собственные впечатления от жизни в этой стране, используя себя в разные периоды моей жизни как линзу, через которую преломлялись, усиливались или искажались разнообразные аспекты общественного бытия, такие как образование, кино-телевидение-театр, спорт, литература и т.д.
Естественно, заметки эти носят исключительно субъективный характер, и воспоминания кого-то другого, также проведшего своё детство и юность на бескрайних просторах всё того же Советского Союза, могут кардинально отличаться от моих.
Я всего лишь робко надеюсь на то, что, просмотрев представленные следы на бумаге (компьютере), мой неизвестный читатель скажет: “Точно! И я чувствовал то же самое”, и его охватит теплая волна положительных эмоций, которая окатывает меня, когда нахлынут воспоминания о прожитых годах.
Но честное-пречестное слово, я не буду особенно сильно расстраиваться и переживать, если кто-то по прочтении наоборот воскликнет: “Чепуха, не было этого’’. Этого «кого-то» я заранее прощаю. В конце концов, каждый может ошибиться. Он/она, наверное, просто забыли, или не хотят вспоминать, как было дело.
Надо сказать, что количество ностальгирующих по светлым годам эпохи развитого социализма резко увеличилось за последнее время. Разнообразные всхлипыватели и прославлятели иногда доходят до абсурда, рассказывая о невыразимо прекрасной жизни в СССР: замечательно вкусной, свисавшей отовсюду колбасе по 2.20, сладкой водке по 3.62, невиданном изобилии товарных и культурных услуг, большом энтузиазме строившего прекрасное далёко единого советского народа и нерушимой дружбе населявших страну племён, выливая при этом тонны розовой краски на всё стерпящую бумагу или обвешивая виртуальными слезами ностальгии экраны компьютеров.
Их комсомольско-романтическое помешательство явилось ещё одной побудительной причиной для написания данных полувоспоминаний-полувпечатлений. За это ностальгистам моя искренняя и безусловная благодарность.
Естественно, восприятие окружающей среды сильно зависит от возраста воспринимающего, поэтому мои заметки делятся на несколько частей, начиная с детства золотого, плавно переходящего в юность и взрослость.
После каждой главы включены диалоги двух оппонентов, называемых “Я” и “НеЯ”. Они пытаются сделать хоть какие-то выводы из написанного и объяснить автору, что же он, всё-таки, хотел сказать.
Маленький мальчик и большой Советский Союз
Моё знакомство со страной развитого социализма началось, как и у большинства советских детей, с детского сада. Я мало что помню из этого времени, но несколько фактов на веки вечные врезались в мою память. Например, нас постоянно заставляли рисовать. Сразу после прибытия в присутствие мы усаживались за длинные столы, нам выдавались альбомы с карандашами и строго настрого наказывали не покидать места до завершения рисовально-черкальных работ.
Честно скажу, перенос окружающей действительности на бумагу не являлся моим любимым занятием. Бегать и прыгать мне нравилось гораздо больше. В знак протеста я исчеркивал свои и чужие альбомы, я протестовал и вырывал страницы. Всё напрасно. Меня обвиняли в нелюбви к прекрасному, ставили в угол, а потом всё равно заставляли художественно расти.
В конце концов вся эта неравная борьба между мной и изобразительным искусством привела к тому, что я попросил папу запечатлеть в моём альбоме десять танков, по одному на страницу. На следующий день, по завершении очередного сеанса насильственного приобщения к карандашу и бумаге, я с гордостью продемонстрировал нарисованное папой изделие, за что удостоился удивлённой похвалы воспитательницы, не привыкшей к такому уровню моего мастерства. На следующий день история повторилась.
Танки становились всё лучше и лучше. Папа совершенствовался. Изделия обрастали новыми пушкими и ракетами и непрерывно улучшали ходовую часть. Будучи воплощенными в броне, они наверняка не оставили бы шансов своим реальным прототипам. Новые экземляры выпускались со скоростью, достойной харьковского танкового завода. Через несколько дней воспитательница отозвала в сторонку пришедшую забирать меня маму.
“Мы немного обеспокоены состоянием вашего сына”. “А что такое” – встревожилась мама. “Понимаете, он вдруг стал очень хорошо рисовать.” “Ну так это, наверное, не так плохо” – несколько озадаченно произнесла моя родительница. “Да, но он рисует одни только танки и ничего кроме танков” – обозначила проблему воспитательница. “Хорошо, я разберусь в чем дело” – пообещала мама и увела меня домой. По дороге я честно рассказал о нашем с папой творческом союзе. Мама совершенно успокоилась и только попросила, чтобы: “Папа начал рисовать что-нибудь другое, а то воспитательница нервничает”. “Хорошо” – пообещал я.
Танки мне уже порядком наскучили, так что смена тематики явно уже назрела. Этим же вечером я подошёл к папе и попросил его нарисовать десяток пушек, по одной на страницу. На следующий день новый сюжет был продемонстрирован заинтересованным лицам. Вы уже, наверное, догадались о дальнейшем развитии событий, так что излишние детали можно смело опустить. Могу только добавить, что разгул милитаризма в моём альбоме для рисования в целом привёл к положительному эффекту, вследствие чего уровень и направление моей живописи перестали интересовать напуганную воспитательницу.
Нас также пытались приобщить к английскому языку, но в этом вопросе суровые детсадовцы были непреклонны и научить коллектив английскому не удалось. В самом деле, зачем нам нужны были все эти “фазер, мазер, пенсил", когда под рукой были такие родные и привычные “папа, мама, карандаш”.
Другой проблемой был обязательный дневной сон, в который нас загоняли на два часа неукоснительно и ежедневно. Перед этим помещение проветривалось, в результате чего значительная часть контингента обзаводилась соплями и кашлями. Администрация детсада никакой причинно-следственной связи в этом не усматривала и требовала от родителей снабдить их чад дополными утеплителями. В частности, было объявлено обязательным ношение шарфов.
Моя мама, которая в этот момент осваивала вязание крючком, немедленно принялась за дело. В результате свет божий увидели сразу два шерстяных предмета, один для меня, а другой для любимого супруга. Папа назвал предназначенное ему изделие накидкой для телевизора и носить категорически отказался. Я последовал его примеру, подкрепив свое мнение истошным ором.
Компромисс был найден в виде извлеченного из антресолей клетчатого шарфика. Он был маленький и нешерстяной, поэтому я, скрепя сердцем, примирился с его временным присутствием на моей шее. Эра клетчатого шарфика закончилась после завершения дошкольного этапа моей жизни.
Двор как социум
Конечно, общение с большим миром не ограничивалось детским садом. Важным социально значимым элементом нашей жизни являлся двор и прилегающее к нему пространство. Мой круг дворового общения состоял из примерно десятка отроков такого же возраста. Игры были вполне обычными и состояли из футбола и “вышибалы”. Кроме того, в зимнее время практиковался “царь горы”.
Для этой цели использовался невесть как образовавшийся в центре двора холм. Зимой он покрывался толстым слоем снега, так что многочисленные падения не наносили никакого вреда ни нам, ни нашим изобильным одеждам.
Кстати, однажды мы попробовали поиграть в “царя горы” летом. Увы, наша попытка сделать любимое развлечение круглогодичным не увенчалось успехом. Наблюдавшие за процессом мамы подняли такой истошный ор, что детям пришлось отвлечься от игр и успокаивать разгорячившихся родительниц.
Иногда в наш сплочённый мужской коллектив просачивались девочки и уговаривали нас сменить тематику развлечений и поиграть, например, в “Штандер”. Суть этой игры не задержалась в моей памяти и единственное, что я помню, так это сильно уменьшенную вероятность получить мячом по голове по сравнению, например, с “вышибалой''. Эта гендерная нейтральность “Штандера” делала его в глазах девочек намного более привлекательным по сравнению с нашими традиционными забавами, но мы, видимо, были еще слишком малы, чтобы становиться подкаблучникам и, как правило, оставались верны своим пацанским забавам.
Наш двор был полон удивительных людей. Особым почтением пользовался дядя Коля, заслуженный со всех сторон ветеран и добрейшей души человек. Он никогда не жаловался на наши громкие игры, всегда с готовностью отзывался на просьбу очередной занятой домашними делами мамаши «приглядеть за Сашкой, (Ленкой, Витькой, Серёжкой и т.д.) и громче всех стучал костяшками домино по видавшему виды столу в центре двора.
Только одно загадочное обстоятельство мешало нам возвести дядю Колю в статус идеального взрослого. Дело в том, что наш кумир болел в хоккей за «чехов». Мы никак не могли взять в толк почему, когда вся страна, побросав срочные и не очень дела, с замиранием наблюдала за метаниями куска резины по льду, поддерживая что есть мочи полтора десятка хлопцев с надписью «СССР» на свитерах дядя Коля, не стесняясь и не таясь, радовался успехам команды Недоманского и Холечека. Наша детско-советская логика, в которой орущее «мы» уже начало побеждать робкое «я», никак не могла взять в толк, каким образом мужественный образ отважного фронтового разведчика и орденоносца может сочетаться с таким откровенным пренебрежением вкусами и предпочтениями большинства советского народа.
Как-то раз, зашедшие на доминошные посиделки гости из соседнего двора попытались прояснить ситуацию с дядеКолиным антиобщественным поведением и наставить отщепенца на путь истинный. Всё было бы ничего, но выбранный ими метод убеждения, основанный на угрозах физического воздействия, оказался малоэффективным. Дело в том, что дядя Коля мог без особых усилий поднять за задок автомобиль «Москвич», а однажды на спор пальцами согнул металлический рубль, так что на языке жестов его аргументы звучали куда весомее. Гости с соседнего двора этой полезной информацией не обладали и в ответ на высказанные упрёки были незамедлительно повержены на землю. Долго прохлаждаться им, правда, не пришлось, так как прямо из лежачего положения сильно осерчавший победитель переместил неблагоразумных пришельцев в мусорный контейнер, из которого их и извлёк приехавший примерно через час милицейский патруль.
Мы были не в силах долго держать в себе распиравшее нас любопытство и, в конце концов, кто-то из нас выдавил из себя это отважное «почему». Дядя Коля внимательно посмотрел на вопрошающего, а потом ответствовал коротко и непонятно: «Потому что я освобождал Прагу». При этом в его глазах промелькнули стальные огоньки. На дальнейшие расспросы мы уже не отважились.
Другой достопримечательностью нашего двора был дворник Петюня и его дражайшая половина. Наш смотрящий по двору представлял из себя классическое воплощение отечественного труженика метлы со всеми вытекающими отсюда и втекающими туда последствиями. Он знал всех жильцов по именам и фамилиям, был в курсе многочисленных семейных дел и ревностно следил за чистотой вверенного ему куска столицы. Время от времени Петюня напивался. В такие моменты он, как и полагается настоящему российскому дворнику, шёл колотить супругу.
Действо разворачивалось на глазах у всего двора и всегда протекало по одному и тому же сценарию. Наш Петюня, как правило, начинал заряжался разнообразными напитками с утра в субботу. Подходил он к этому делу основательно, ненужной спешки не проявлял и поэтому представал пред светлы очи своей супружницы уже ближе к вечеру, мучимый когнитивным диссонансом и полный разнообразных рефлексий и сомнений.
Выяснение отношений начиналось практически немедленно и после короткой и громкой перепалки «сладкая парочка» вываливалась во двор, где, не тратя время на лишние разговоры, начинала бег с препятствиями по пересечённой местности. Дворник гнался за женой, не переставая потрясать кулаками и не забывая осыпать подругу жизни разнообразными проклятиями и одному ему ведомыми претензиями. Преследуемая на ответные реплики не отвлекалась, а только истошно вопила, изредка призывая бога и людей в свидетели её неимоверных страданий. Петюню это только подзадоривало и он, как стайер перед финишной прямой, из-за всех оставшихся сил пытался увеличить скорость и изловить наконец, зловредную супругу.
Гонку наш ответственный за чистоту, как правило проигрывал и, в конце концов падал обессиленный на ближайшую лавку. Полежав на оной некоторое время и нажаловавшись дворовым зевакам на «эту суку» Петюня топал к себе домой спать. Вторая участница эстафеты, погуляв для верности ещё часок, тоже отправлялась на боковую. Наутро наш семейный тиран приползал с больной, трезвой и повинной головой к своей неразделимой половине и долго извинялся, перемежая адресованные самому себе уничижительные характеристики с возгласами «больше никогда и ни за что». Стократно поклявшись, что впредь единственным его движением по отношению к супруге будет сдувание пылинок Петюня, в конце концов, вымаливал прощение и на следующее утро радостно приступал к своим прямым обязанностям. Через некоторое время представление повторялось опять. Но не всё было так просто!
Дело в том, что и Петюнина благоверная тоже была совсем не дурочка выпить. Причём алкоголь оказывал на нашу дворничиху какое-то удивительное воздействие, открывая такие свойства её натуры, которые были совершенно недостижимы в трезвом состоянии. Она словно вместе с градусами принимала внутрь бациллы смелости, так что если вдруг её дорогой друг жизни, не прочувствовав суть момента, пытался инициировать семейную разборку, то немедленно получал скалкой в лоб. Такой реприманд кардинально менял Петюнино ощущение реальности, и он начинал извиняться задолго до наступления момента протрезвления. Дворничиха мужа любила и поэтому извинения принимались незамедлительно, после чего нашедшие счастливый консенсус голубки продолжали общение с любимой народом сорокаградусной валютой.
Как и в любом уважающем себя дворе, в нашем тоже имелись лавочки и бессменно дежурившие на них бабушки. По части информированности о делах жильцов они составляли достойную конкуренцию Петюне, а по части наличия свободного времени заметно его превосходили. Их скорпулёзному социально-экономическому анализу подвергались практически все обитатели нашего дома и характер этого анализа представлял из себя совокупность замечаний в-основном критического характера.
Особенно от них доставалось разбитной девушке по имени Люська. Бабушки называли её Шлюськой и камня на камне не оставляли от её косметики, нарядов и внешнего вида. Прилетало от них и Люськиным кавалерам. Сам предмет их повышенного внимания это нисколько не тревожило, и она сама время от времени подбрасывала дворовым прокуроршам горячий материал для их непарламентских расследований. Впрочем, Люська довольно быстро выскочила замуж и уехала в неизвестном направлении. Отъезд главной героини никак не отразился на деятельности наших присяжных заседательниц и они немедленно переключились на других жильцов.
Досталось как-то раз от них и уже вступившему в пору студенчества мне. Дело было летом и стояла такая изнуряющая жара, что необходимость носить штаны казалась досадным недоразумением, ущерб от которого надлежало минимизировать всеми возможными способами. Во исполнение этой нетривиальной мысли я и натянул на себя шорты, которые моя бабушка недавно соорудила из готовых вот-вот развалиться польских джинсов. Надо сказать, что для Москвы конца 70-х ношение шорт не являлось делом обыденным и широко распространённым. Особенно доставалось решившимся на такой эксперимент девушкам. Юношам, правда, тоже перепадало.
Однако в тот момент мне все эти сложности были неведомы и я, с удовольствием ощущая положительный эффект от отсутствия на мне полномасштабных брюк, отправился на очередное свидание с бетонно-кирпичными пейзажами родной столицы.
Проблемы недопонимания между мной и пожилой советской действительностью начались сразу же по выходу из подъезда, напротив которого, как обычно, восседали бабули и обсуждали входящих и выходящих жильцов. Мой внешний вид немедленно стал предметом подробного и беспощадного сканирования. Вердикт «виновен» был вынесен единогласно и практически без предварительных дискуссий.
Обычным следствием такого приговора являлось ядовитое малосодержательное шипение вслед уходящей жертве, но в данном случае моя аморальная выходка переполнила чашу терпения приподъездных дам. Порицание было сформулировано в прямом и ясном виде. Двойного толкования высказанные претензии не допускали.
Осуждению подверглись как внешний вид вообще, так и стиль моей одежды в частности. Были озвучены сомнения относительно моего личностного роста и затронута тема неправильного воспитания. Тезис об ошибочных жизненных ориентирах и, как следствие этого, сильно криволинейного жизненного пути был разобран особенно тщательно.
Светило солнышко, июльская Москва утопала в зелени, я собирался на встречу с друзьями и мне совершенно не улыбалась перспектива портить себе настроение дискуссией с обалдевшими от жары, сплетен и многочасового сидения на лавочках пенсионерками. Однако оставлять нападки без внимания тоже не хотелось, поэтому бабулям доверительным тоном было сообщено что: «На штаны длиньше мне не хватило средств». Бабушки примолкли и уставились на меня непонимающими взглядами. «Ну на стипендию больше материи не купишь» – внес дополнительные разъяснения обладатель коротких антиобщественных штанов. Приглушив своей материей их сознание, я отправился восвояси, донельзя довольный только что проделанной работой.
Пенсионерский шок продлился примерно месяц, после чего я опять услышал недобрые комментарии в свой адрес. Правда, на другую тему. Ранящей их художественный вкус темы шорт бабульки больше не касались.
Увы, всё когда-нибудь кончается. Мы вскоре переехали. Новый двор оказался с нулевой харизмой, безликий и скучный. Наверное, потому что рядом расположился райисполком. Так или иначе но двор, как часть жизни, перестал существовать. Но я не жалею. Детские воспоминания должны остаться в детстве. Так они сохраннее. Но давайте вернемся в беззаботные дошкольные будни вашего покорного слуги.
Хотя детсадовские времена и тянулись довольно долго, но и они в конце концов закончились и перед самым началом застойных 70-х мне было торжественно объявлено о грядущих изменениях под совокупным названием “школа”.
Школа как окружающая меня среда (и остальные пять дней)
Незадолго перед первым походом за средним образованием коллектив родственников, снаряжавших новоиспечённого ученика в дорогу, оповестил меня о начале взрослой жизни. Проникнувшись серьёзностью момента, я в первый раз в жизни обошёл лужу. Лужа отреагировала вяло, а вот родственники очень удивились.
Надо сказать, что информация об окончании детства и наступлении новой жизненной фазы доводилась до моего сведения с завидной периодичностью и я воспринимал это как естественный элемент бытия.
Второй раз о начале взрослого периода в биографии я узнал, когда направлялся в пятый класс. Такой серьёзный качественный скачок был, видимо, обусловлен появлением учителей – предметников, а также возможностью один час в неделю безнаказанно шуметь и дурачиться на мероприятиях под общим названием “пионерское собрание класса”.
Очередное упоминание о приходе новой взрослой эры пришлось на момент окончания школы. Утверждалось, что вот теперь то уж точно, теперь уж наверняка суровая взрослая жизнь опутает меня своими щупальцами и не отпустит до глубокой пенсии, когда можно будет абсолютно законно снова впасть в детство.
Спустя буквально пару месяцев, сразу после поступления в высшее учебное заведение я снова услышал очередное напутствие на эту тему. Потом в течение пяти с половиной лет был период молчания. Следующее календарное проникновение во взрослую жизнь, по мнению моих родственников, должно было совпасть с окончанием университета и поступлением на работу. После этого в течение некоторого времени мои родители, а также бабушки и дедушки тему возможного перехода в недетское состояние не затрагивали.
Я начал было думать, что уже не только вступил во взрослую жизнь, но и успел в ней основательно обосноваться. Но не тут-то было! За пару дней до церемонии бракосочетания я опять услышал старую добрую сентенцию о том, что теперь то уж без обмана, теперь не отвертеться от реалий этой самой взрослой жизни, которая коварно притаилась за ближайшим углом и ждет не дождётся встречи со мной со всеми вытекающими отсюда последствиями.
После окончания холостяцкого периода со стороны родственников информации на этот счёт более не поступало, из чего неотвратимо следует, что штамп в паспорте и есть тот рубеж, перейдя который человек оказывается по ту сторону детства. Так что я теперь озадачен вопросом, а, например, развод означал бы возврат к фазе неполной взрослости, или факт женитьбы сродни потере девственности и однажды вторгнувшийся на эту территорию представитель отряда человеков навсегда приговорён на ней оставаться.? Ответ я пока не нашёл.
При всём при том, отношение ко мне как к неразумному ребёнку не менялось, вне зависимости от накопленных лет и семейного положения.
Непосредственно перед первым школьным днём мною был получен предметный урок настоящей мужской педагогики. Дело в том, что в детстве я слегка заикался и заикание это усиливалось в момент волнения или возбуждения. Моих неравнодушных родственников весьма тревожил тот факт, что меня могут начать дразнить заикой и это пагубно отразится на самооценке, такой нестойкой в детские годы. Члены семьи наперебой давали разнообразные рекомендации, как избежать такого печального развития событий. Их советы сводились к тому, чтобы “не обращать внимания, сказать учительнице, не слушать глупых мальчиков/девочек” и т.д.''
Молчал один лишь папа. После того как поток наставлений иссяк, он отвёл меня в сторону и сказал: “ Если будут дразнить бей, бей сразу и бей больно, я разрешаю”. Всё это сильно напоминало классическое “Трехмушкетёрское”: ''Всё, что сделает предъявитель сего, сделано на благо Франции и по моему разрешению.'' Получив родительскую индульгенцию на будущее рукоприкладство, я с чистым сердцем пошел в школу.
И действительно, факт моего заикания выяснился довольно быстро, и так же быстро добрые дети начали меня дразнить. Ответная реакция в точности соответствовала папиным рекомендациям, ибо я был покладистым ребёнком и всегда слушался родителей, без сомнений и лишних слов. Надо сказать, что мой рост и вес изрядно превышал параметры, типичные для семилетних советских мужчин, так что в первый день пребывания в школе мамаша какого-то другого первоклассника посмотрев на меня, удивлённо протянула: “Не знала, что в первом классе тоже оставляют на второй год”.
В общем, факт значительного физического превосходства над сверстниками был несомненным и противостояния с однокашниками всегда заканчивались моей победой и рёвом оппонента. Так прошел день, второй, третий. Я устраивал драки каждые несколько часов. Один из обиженных мной дразнителей пожаловался старшему брату, который учился аж в третьем классе. Увы, третьеклассник оказался некачественным и также был уверенно побит.
После того, как живописными фингалами обзавелась примерно треть класса, меня вызвали к завучу. Она начала орать, едва я переступил порог её кабинета. Мне было в деталях рассказано о страшных карах, готовых в самое ближайшее время обрушится на мою заполненную безобразиями голову, и о том несмываемом позоре, которым я регулярно покрываю славные имена своих родителей.
После драматического пассажа о моём незавидном будущем и гневной сентенции о тоннах стыда, которые я должен немедленно начать испытывать, мне было предложено незамедлительно сменить линию поведения и прекратить раздавать тумаки и подзатыльники. Подождав, когда она выдохнется, я честно сообщил ей, что “не прекращу, потому что мне папа разрешил”.
Ошарашенная такой откровенностью, завуч замолчала. По напряжённому лицу школьной начальницы было заметно, что нештатная ситуация запустила в её организме интенсивный мыслительный процесс, заблокировавший обычный стиль общения с подведомственными ей школярами. Помолчав примерно с минуту, она, уже более домашним тоном, поинтересовалась причиной моей агрессивности. Рассказав ей о заикании и о папиных наказах, я ввёл её в ещё больший ступор. “А можно попросить тебя больше не драться”, робко поинтересовалась завуч. “Да вы не волнуйтесь” – успокоил я встревоженного педагога, “из моего класса больше никто не обзывается”. “А, ну иди тогда”, почти прошептала она. По выражению лица завуча было понятно, что раньше разгадывать такие педагогические ребусы ей не приходилось. Я же покинул кабинет школьной начальницы весьма довольный всем происходящим. Моё право заикаться без последствий было защищено. Проблема была решена.
Надо сказать, что по степени контрастности переход детский сад-школа был, пожалуй, самым резким и неожиданным в жизни для большинства советских детей. На вчерашнего детсадовца свинцовой плитой навалились уроки, которые надо было отсидеть от звонка до звонка. Сурового вида дяди и тёти из пятого класса и выше сновали туда-сюда по коридорам. Нахождение с ними на встречных курсах было чревато незапланированным физическим ущербом типа падения на пол или оплеухи. Кроме того, система оценок и поощрений, расщепляющая ещё вчера однородную массу первоклашек на отличников, середняков и двоечников, поселяла в детских душах смятение и сомнения относительно справедливости мироустройства.
Кстати, сейчас, по прошествии многих лет, я прихожу к выводу, что использование оценок буквально с самого первого дня было одним из главных недостатков в конструкции советского начального образования, заложившее основу для многих будущих проблем, как индивидуальных, так и для всего общества в целом. Вообще парадоксально, что в системе, формально декларирующей принцип социального равенства, вводилась практика, способствующая скорейшему возникновению прямо противоположных тенденций и не когда-нибудь, а на самом начальном этапе жизни маленького человека.
Но вернёмся к школе. Над всем этой сложной комбинации из перемен, уроков, звонков, учебников, дневников и тетрадок возвышались исполинские фигуры вершителей судеб школяров – учителей.
Их боялись, им придумывали клички и о них слагали различные истории. Они говорили, что курить в туалетах нехорошо, а сами нещадно дымили в учительской. Они приказывали нам не шуметь на переменах, а сами от души орали на уроках. Они учили нас говорить правильные слова, в которые сами не верили и совершать правильные поступки, демонстрируя при этом нечто совершенно противоположное. Они были по-своему демократичны в том, что исповедовали одну и ту же манеру общения как с первогодками, так и с десятиклассниками. И в том и в другом случае основу составлял разговор на повышенных тонах. Видимо большинство советских педагогов считало крик целебным и щедро делилась этим счастьем с учениками.
Уже в первом классе я пришёл к твёрдому убеждению, что на работу в школу принимают тех, у кого сильнее голосовые связки. Понятно, что педагогика, это большая и серьёзная наука и вопросы доставки знаний в головы учеников, а также выстраивания с ними взаимоотношений сложны и многогранны, но тогда, с колоколенки маленького человека, всё было просто и ясно. Чтобы заслужить детскую любовь, педагог должен был просто не кричать.
Именно такой была моя любимая учительница. Похожая на актрису Ирину Печерникову из фильма “Доживем до понедельника”, она только что пришла из института и боялась нас больше, чем мы её. Когда ей не удавалось справиться с классом, она уползала в свою кофточку и оттуда со страхом наблюдала за всем происходящим. Удивительно, но в её слабости была её сила. Больше всего на свете мы боялись огорчить нашу Елену Сергеевну и если кто-то по недомыслию вдруг начинал издавать излишний шум, то он или она немедленно получали звонкую затрещину.
Как-то раз, по наступлении Восьмого Марта класс выгреб всю имеющуюся наличность и несколько наиболее боевитых мальчиков отправились за цветами. Добывание этой дамской радости в городских условиях в канун всемирного женского дня было весьма нетривиальным мероприятием в советские времена. Кроме извечного дефицита, нашим соперником было всё мужское население огромного города. Положение осложняла погода, которая в тот день была совсем не весенней. Массивные сугробы совершенно не собирались таять, а разбушевавшаяся пурга нагло игнорировала календарь. Однако группу отмороженных второклассников в тот день было не остановить, и мы вернулась в родную школу с приличным букетом гвоздик.