– Фу так говорить, – сказала я.
А он мне:
– Но это же чистая правда! За каких-нибудь пять фунтов можно снять такую милую девушку, ты не поверишь! А если знаешь подходы, заполучишь милашку и даром.
Джин Рис. Путешествие во тьме
IMOGEN CRIMP
A VERY NICE GIRL
Copyright © Imogen Crimp, 2021
This edition is published by arrangement with Conville & Walsh UK and Synopsis Literary Agency
Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2023
Перевод с английского Дарьи Андреевой
Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»
© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2023
Часть 1
Глава первая
Лори в этот вечер обслуживала столики, а не стояла за стойкой, поэтому налить мне за счет заведения не могла. Но я была при деньгах и даже собиралась заказать еще один коктейль, когда сидевший рядом мужчина повернулся ко мне и заговорил:
– А я вас узнал. Вы только что пели. Это же были вы?
Я кивнула:
– Да.
Я ждала, что он скажет что-то еще. Мужчины, которые подкатывали ко мне, всегда норовили что-нибудь добавить. Обычно что-то вроде того, что я прекрасно пою, да и сама тоже ничего. И сексуальная. «Красивая» или «сексуальная» – тут они делились примерно поровну. Рвались поведать мне, что одна из песен, которые я исполняла, перенесла их прямиком в то время, когда они делали то или сё или находились там или сям, а иногда пускались в разглагольствования, которые вызывали у меня недоумение: как это мой голос мог напомнить им о бывшей подружке, или о первой жене, с которой они давным-давно не живут вместе, или о маме?
Но этот больше ничего не сказал. Тоже кивнул и вернулся к созерцанию своего бокала: взбалтывал содержимое и разглядывал дно. Меня это задело.
– И как вам? – поинтересовалась я.
– Ну… – сказал он. – По-моему, недурно.
– Угу.
– Честно? Не в моем вкусе.
– Ах вот как.
Он опять замолчал.
– Тогда что же вы здесь делаете? – спросила я.
Я сидела на вращающемся барном стуле; он положил руку на спинку и развернул меня так, что я оказалась лицом к окну. Я хотела возмутиться, но по его отсутствующему взгляду поняла, что на мою реакцию ему, судя по всему, плевать, и подумала, что устраивать сцену как-то нелепо. Да и вообще – не то чтобы я в самом деле рассердилась. Скорее понимала, что должна.
Он ткнул пальцем за окно:
– Видите вон то здание?
– Серое?
– Оно самое. Найдите глазами пятый этаж. Нашли? Видите крайнее окно слева? Это мое. Я там работаю.
– Понятно, – сказала я. – Часто сюда заглядываете?
– Вам правда интересно?
– Ну вы же понимаете, о чем я.
Он слегка улыбнулся:
– Довольно часто, да. Думаю, я и раньше слышал, как вы поете. Хотя, возможно, это был кто-то другой.
– Все мы на одно лицо, да?
Он пожал плечами:
– Я же сказал, я тот еще ценитель.
– Так чем же вы занимаетесь? – не отставала я.
– Разбираетесь в финансах?
– Нет, не особо.
– Вот видите – я же на вас не дуюсь? Собственно говоря, это и есть моя работа, сегодня вот засиделся допоздна. Так что, отвечая на ваш первый вопрос, я сюда хожу не музыку слушать. – Он говорил так, словно объяснял ребенку, что у него нет времени рисовать пальчиковыми красками – слишком много дел. – Не поймите меня неправильно: уверен, вы прекрасно поете. Но я просто выпить зашел.
– Что ж, зато честно.
– Простите, если обидел.
Он улыбнулся и отвел взгляд.
Обычно бывает так. К тебе клеится какой-нибудь тип, и либо он такой недоумок, что прикидываешься дурочкой, восклицаешь «Да неужели!» или «Как смешно!» – и хохочешь как идиотка, чтобы не спугнуть его, хотя больше всего хочешь выплеснуть ему в лицо содержимое бокала. Либо, наоборот, попадается умник – и ему неймется тебя подколоть. Подставить ножку и посмеяться над тем, как ты растянешься на полу.
Но сегодняшнего моего собеседника нельзя было отнести ни к тому ни к другому подвиду. Я затруднялась с классификацией. Его было не понять. Во-первых, он, похоже, совершенно не стремился подобраться поближе. Одну руку положил себе на бедро, другой держал бокал. Ко мне больше не лез. Пожалуй, даже наоборот, отодвинулся, и я поймала себя на том, что наклоняюсь, чтобы услышать, что он говорит. В его словах не слышалось никакого отчетливого намерения. Казалось, ему все равно, как я их воспринимаю. Он бросал фразы небрежно, как люди швыряют объедки в собачью миску – вывалил, и ладно, а уж съест их собака или нет – какая разница.
– Я как-то не сообразил, что вы ждете бурной похвалы, – сказал он. – Простите.
– Ничего страшного. Просто, видите ли, мы, артисты, очень ранимые.
– Да ну?
– Еще как! – отозвалась я. – Так что, если слушатели не визжат от восторга, я делаю вывод, что им не понравилось.
– А для вас это важно?
– Ну да, – ответила я. – Иначе я начинаю думать, что все было из рук вон плохо, а от этого в душе артиста поднимается буря. Оглянуться не успеешь, как уже клеймишь себя последними словами, говоришь себе: хватит, пора посмотреть правде в глаза, признать поражение, ничего во мне нет и не будет – и все вокруг это понимают. Кажется, как будто рухнул в яму и пытаешься выбраться, а тебя забрасывают землей. И все только потому, что собеседник посмел начать разговор с замечания о погоде или о количестве людей на афтепати, а не перешел сразу к самому главному – как восхитительно ты поешь. Ведь, честно говоря, это единственная тема, которая нас интересует.
Я усмехнулась, подавая знак, что это ирония, но он, судя по всему, ее не уловил.
– Как все сложно, – сказал он.
– Очень, поверьте.
– Ну что ж, давайте я угощу вас чем-нибудь, и мы начнем сначала. – Он указал на мой пустой бокал: – Что будете пить?
– То же, что и вы, – ответила я.
Он повернулся к бармену, и, пока делал заказ, я его разглядывала. Значительно старше меня – конец четвертого – начало пятого десятка – и симпатичный. Можно сказать, даже красивый – что-то в нем было женственное, несмотря на широкие плечи и стандартную стрижку бизнесмена из Сити. Наверное, ресницы. У него были чудесные длинные ресницы, загнутые и светлые, прямо-таки девичьи. Но красота эта была холодная. Трудно понять, что за ней скрывается.
Бармен поставил перед нами два бокала.
– Что это? – спросила я. Налито в них было явно разное.
– Попробуйте, – сказал он. – Вам понравится.
Он оказался прав – мне действительно понравилось. Напиток был густой и сладкий, как сироп. Согревал горло.
– Так на чем мы остановились?
– Собирались начать сначала.
– Ах да. Точно. Итак…
Он крутанулся на стуле и оказался лицом к лицу со мной.
– Итак, – повторил он. – А я вас видел. Вы только что пели. Это же вы были?
Я кивнула:
– Да.
– Надеюсь, вы не сочтете меня слишком назойливым. А то лезу к вам с разговорами, нарушаю ваше уединение. Если хотите, чтобы я отстал, так и скажите. Я отстану.
Я промолчала.
Он продолжал:
– Просто хотел сказать: мне очень понравилось. Голос ваш понравился. Вы прекрасно поете. Честное слово, просто прекрасно.
Я засмеялась.
– Вот спасибо! Как это мило.
– Нет, правда. Честно. Я серьезно говорю. Не смейтесь. Как вас зовут?
– Анна.
– Анна, – повторил он. – Я серьезно, Анна. Без дураков. Хотите совсем начистоту? Я и раньше вас здесь слышал. И да – погодите, не перебивайте, – да, я помню, что я вам сказал. Но это точно были вы, я уверен. И говорю вам совершенно искренне – мне понравилось, как вы пели.
Он улыбнулся и пожал плечами. Взгляд у него был пустой и невинный.
– Я уже сказал: я тот еще ценитель. Не особо в музыке разбираюсь. Но, не знаю, что-то в этом есть. В вас что-то есть. Словом – мне понравилось.
Сначала я думала, что он просто потешается, и пыталась придать своему лицу соответствующее выражение, чтобы он понял: я вижу его насквозь, просто подыгрываю. Но он продолжал: «Я уже несколько раз приходил, надеялся вас тут застать. Хотелось снова вас увидеть» – и неотрывно смотрел на меня, глаза в глаза, не бросая украдкой взглядов на мои губы, грудь или ноги, и постепенно я теряла уверенность в том, что раскусила его. Не знала, что делать с лицом. Его голос лился и лился, плавно и убаюкивающе, и я полностью сосредоточилась на его звучании, а все остальное стало ускользать: и чувства, и мысли – все отхлынуло, подобно убегающей волне.
Он между тем говорил о притяжении. О притяжении и химии – как магнит, говорил он, – и еще что-то о магнитах, и о моих глазах – да, точно, о глазах.
– Что-то в них есть такое… – говорил он. – Не могу этого объяснить, но что-то в них есть особенное, мимо чего не пройдешь. Я, конечно, не смогу описать, но оно есть, точно вам говорю.
Тут я заметила, что уголки его губ слегка приподняты и в глазах холодный, жесткий блеск, как у школьника, чей розыгрыш вот-вот раскроется. Напоследок он заявил: «Ваш голос, он, понимаете, он прямо-таки говорил со мной» – и усмехнулся; и тут я ясно поняла, что он надо мной смеется, и мне захотелось заползти под стол.
Я схватила бокал и отвела глаза.
– Что? – спросил он. – Ну что? Я же старался! Так ведь лучше?
– Значительно, – ответила я. – Спасибо.
– Слушайте, я вовсе не хотел вас рассердить. Не обижайтесь!
– Я не обижаюсь. У вас очень хорошо получилось, вы прямо талант.
– Спасибо.
– Я вам почти поверила, – сказала я.
– А кто сказал, что это неправда?
Но его глаза по-прежнему смеялись.
Он принялся рассказывать, в чем заключается его работа, а я слушала, ковыряя заусенец на большом пальце. И чувствовала себя дурой. Он решил, что я тщеславная выпендрежница, и он прав, я сама знаю, что он прав, потому и чувство у меня такое, будто он сунул мне под ноготь зажженную спичку. Я всегда терялась, когда меня дразнили, не знала, как себя вести. Была из тех ранимых детей, которые в слезах бегут к учительнице, стоит кому-нибудь сказать им гадость; которые истово верят, что во вселенной существует высшая справедливость, и убеждены, что людей, совершающих дурные поступки, обязательно настигает расплата.
Его манера говорить со мной доставляла извращенное удовольствие – и вместе с тем боль, как когда расчесываешь до крови комариный укус. Он подтрунивал надо мной, щелкал по носу, объяснял что-то и спрашивал: ну как, соображаете? А я – да – я откликалась, подыгрывала, кривлялась и ломалась, как маленькая девочка, и самой себе была противна, и думала: пожалуйста, ну хоть бы я ему понравилась!
– Что ж, – сказал он, закончив. – Вас не так-то просто разговорить, верно?
– Разве?
Я делала то самое, за что меня ругала преподавательница вокала, – в конце каждой фразы мой голос повышался, и я нервно хихикала. «Поём на опоре! – повторяла она мне. – Расслабься. Не зажимайся».
– Да-да! Вы мне почти ничего о себе не рассказали. В сущности, я только и знаю, что вас легко обидеть. Ваша очередь – расскажите о себе.
– Я бы рассказала, да как-то нечего…
Опять этот смешок – попытка защититься.
– Ну попробуйте!
Я попыталась собраться с мыслями.
Представила, как достаю, разматываю и раскладываю перед ним нити своей ничем не примечательной судьбы, и попыталась угадать: что ему придется по душе? На что он клюнет?
Нет, ни на что, ни на что он не позарится – это я уже понимала. Убого, дешево, не в его вкусе. Прозябание в четырех стенах, на которые даже картины повесить нельзя – краску испортишь; уродливая светлая мебель, какую покупают только в жилье под сдачу – покупают люди, которые сами в этой обстановке жить не собираются. Не могу я все это ему выложить. Как я нахожу длинные волосы Лори в своей щетке, а свою пропавшую одежду – в ее ящиках; и принимаю ванну лишь до тех пор, пока не услышу, как хозяева, супруги П., шепчутся внизу на площадке, – и даже если сунуть голову под воду, даже если открутить кран, все равно их слышно, как будто они в двух шагах от меня, заползли в самую ванну и шипят мне в ухо. Я представила себе, как он пробует на ощупь ткань моих откровений и думает: нет, тонковата, дешевка – и отбрасывает с пренебрежением.
Наши тусовки с Лори. Тут ему тоже смотреть не на что. Как мы с ней шатаемся по всяким лондонским притонам, дешевым барам, чужим гостиным, обставленным такой же светлой мебелью, как наша, – из того же самого каталога. Он в таких местах, наверное, и не бывал никогда. Еще не хватало. А это тошнотворное ощущение в животе, когда я лежу в кровати и слышу, как муж и жена П. шебуршатся на лестнице в темноте. Я слышу, как они нащупывают дорогу – тук, тук, тук пальцами по стене, словно жуки в древесине, – и боюсь идти ночью в туалет: а вдруг наткнусь на них, и хозяйка скажет: «Как, опять?» Когда у меня обострился цистит, я писала в грязный стаканчик из-под кофе, только бы не услышать в пятнадцатый раз: как, опять? Она сидела в засаде у лестницы, будто гигантская змея: не спится, хм? Нет. Ни за что. Ни за что не стану все это вываливать.
Нельзя показывать ему, какой уродливой жизнью я живу. Иначе испорчу впечатление раз и навсегда. Я не могу с гордостью продемонстрировать ему свой быт и спросить: ну как? Белье в неотстирывающихся пятнах; старая косметика, которая настолько слежалась и засохла, что и на лице лежит комками; каблуки, которые предательски цокают, потому что я никак не поменяю набойки и хожу на железках. Все это такая тоска! Тоска – каждый месяц пересчитывать деньги: хватит – не хватит? Ранним утром снова и снова пропевать одну и ту же ноту в репетиционной – не так, не совсем, старайся, ты можешь лучше, – и выходить оттуда поздно вечером, и не видеть перед собой серых улиц, потому что голова заполнена музыкой, тело пульсирует и напевает одному ему ведомый мотив и все вокруг налито цветом. Он этого не поймет. Как бы я ни говорила самой себе, снова и снова: все окупится, все эти бытовые неурядицы окупятся, и когда-нибудь я над ними посмеюсь, – но ему я этого показать не могу. Как бы я ни твердила эту мантру, сидя в крошечной бездушной комнатке, замерзая, потому что там вечно холодина, а за окном грустно воют сирены – это постоянное нытье улицы, назойливое, как ребенок, который клянчит и клянчит… Нет уж.
Он выжидающе смотрел на меня, и я сказала то единственное, что, на мой взгляд, прозвучало бы достойно:
– На самом деле джаз не моя специализация. Я оперная певица.
Время было позднее. Бар пустел. Смена Лори закончилась, она подошла к нам и с ходу начала атаку – держалась громко и бесцеремонно, потряхивала волосами и дразнила его. Я подумала, что сейчас он начнет подкатывать к ней, и почувствовала что-то вроде облегчения, но Лори его, похоже, не заинтересовала. Он слушал ее болтовню, нацепив вежливо-внимательное выражение, – вид у него при этом был немного страдальческий, словно она случайно забрызгала ему лицо слюной.
Наконец он сказал, что ему пора, и мы все вместе вышли из отеля. На улице он дал мне визитку и сказал: позвоните мне, пообедаем, и я сказала: ладно, и он сказал: хорошо – и ушел. Не к метро, в другую сторону.
Лори уцепилась за мою руку, и мы зашагали к метро. Это был деловой район Лондона, где куча офисов, но почти никто не живет, поэтому вечером на улицах ни души, хотя все здания освещены.
– Ну и придурок, – сказала Лори. – Он тебе понравился?
– Не знаю. Не очень.
Но его образ преследовал меня, словно отпечатанный на изнанке век, и все время, пока Лори говорила, в моей голове отдавался его голос.
В метро галдела большая компания подвыпивших парней. Какая-то женщина смотрелась в экран телефона и пальцем натягивала кожу под глазами, пытаясь ее разгладить.
Я достала книжку и сунула в нее визитку. «Манон» Прево. Я разучивала ее партию в консерватории и хотела ознакомиться с первоисточником. Лори бросила взгляд на обложку.
– Она же вроде шлюха была, да? – поинтересовалась она. – Эта Манон? По-моему, я когда-то читала.
– Не знаю. Я еще даже не открывала.
– Да точно, шлюха. Вон на обложку посмотри. Да и потом, разве мужик назовет книгу именем женщины, если она хоть чуть-чуть не шлюха, а? Тебе хоть одна такая книжка на ум приходит?
– Мадам Бовари, – отозвалась я. – Она не проститутка.
– Ну, она, конечно, на панели не стояла, но была той еще распутницей.
– Анна Каренина.
– Аналогично.
– Алиса в Стране чудес.
– Это для детей, – сказала Лори. – Не считается.
Больше мне ничего в голову не приходило.
Лори вздохнула.
– Мне вот Люк написал, – поделилась она. – Хочет встретиться.
– Ты его послала?
– Да.
Лори принялась трещать о Люке. О том, что он пытается задушить в ней творческое начало. Заставляет устроиться на работу. Одним словом, хочет ее погубить. Так и сказала: мол, она знает, что он хочет ее погубить. Все это она говорила уже не раз. Лори писательница и любит без конца перебирать важные моменты своей жизни. Ни одна моя история не могла ее удивить, ведь нечто похожее с ней обязательно уже случалось, и, вместо того чтобы слушать, она тут же принималась делиться собственным опытом.
– Я от него никогда ничего дельного о своем творчестве не слышала, – сказала она. – Если что и говорит, то совершенно невпопад. В снисходительной манере. Типа: все это очень мило, малыш, но я не уверен насчет… Поэтому я стала врать ему, что не пишу, даже если на самом деле пишу, – а то боюсь, что он попросит прочитать. И станет придираться к каждому слову. Нахмурит брови, а потом с напускным участием будет критиковать, словно разбирает студенческую работу по истории искусств. Я знаешь до чего дошла? Напишу предложение – и тут же зачеркиваю, потому что представляю, как он его прочтет и что при этом подумает и скажет. И секс у нас всегда завершался, когда кончал он, даже если я еще не кончила, понимаешь? Вот такой урод. Хрен я с ним еще буду встречаться.
Лори говорила жестко и сердито, но выглядела грустной и нервно накручивала волосы на палец. Ей двадцать восемь лет, и, по-моему, она настоящая красотка – высокая, стройная блондинка, – но уже переживает, что стареет. Иногда она заставляет меня становиться рядом с ней перед зеркалом и сравнивает наши лица: где у меня кожа гладкая, а у нее уже в морщинках.
– А ты с этим типом будешь встречаться? – спросила она.
– Может быть. А ты что думаешь?
– Поужинать я бы сходила. Почему нет? Сводит тебя в какое-нибудь приятное местечко. Мужики вроде него обычно не скупятся. Деньги у него явно водятся. – Эти слова она произнесла с презрительной интонацией, словно деньги – это инфекция, передающаяся половым путем. – Это невооруженным глазом видно.
Лори обожала чужие деньги. Она всегда их чуяла издалека и выуживала из других, словно свинья, раскапывающая трюфели.
– Костюмчик-то, – сказала она, – дорогущий. И часы. Ты на часы обратила внимание?
Я покачала головой. Ни на что я внимания не обратила.
– Ты же вроде его недавно придурком обозвала? – спросила я.
– Ну и что? Ты ж не замуж за него собираешься. Скорее всего, он женат. Знаем-знаем, все они такие.
– Кто они? Мужики?
– Мужики такого сорта.
– И что это за сорт такой?
– Которые клеят телок в барах.
– Ты считаешь, он меня клеил? Я бы так не сказала.
– Ну еще бы, – отозвалась она. – Ты так не выражаешься.
– А по-моему, он не из таких, – сказала я. – Чаще всего ведь как бывает: тебя угощают, и все – считают, что за вход заплачено. Билетик на руках, осталось только пробить. Никто даже близко не пытается что-то о тебе узнать. А этот вел себя иначе. Он… он как будто прижал меня пальцем и надавил до боли. Понимаешь, о чем я?
– Понимаю. Тебе хочется с ним переспать, потому что он секси и такой как бы мерзавец, а ты мазохистка. Бывает, что уж тут. Стыдиться нечего, Анна. Подумаешь, мазохизм, есть вещи и похуже! И видит бог, тебе давно пора потрахаться. Я не надевала сережки все то время, пока у тебя не было секса, и у меня дырки в ушах заросли.
– Спасибо за яркий образ, – сказала я.
– Всегда пожалуйста, – откликнулась она. – Так, а ведь завтра нам за комнату платить?
– Первая пятница месяца. Да.
– Может, одолжишь мне деньжат? Немного. Фунтов пятьдесят. А то я на мели.
– Без проблем.
У меня было достаточно денег. В этом месяце я отработала пару лишних вечеров и как раз получила гонорар – в сумке у меня лежал толстенький конверт.
– Могу дать хоть сейчас, – сказала я.
Я достала и протянула ей несколько купюр. Для нее не жалко. Лори никогда не отдавала долгов, но сама, когда была при деньгах, швырялась ими направо и налево, кутила от души и платила за все: за выпивку, еду и такси. Поэтому деньги утекали сквозь ее пальцы как вода, поэтому она все время в них нуждалась и поэтому исходила ядом в отношении всех, у кого они водились.
Видимо, необходимость просить у меня взаймы ее напрягала, потому что настроение у нее резко улучшилось. Мы вышли из метро и хохотали над какой-то ерундой всю дорогу по Митчем-роуд, где с наступлением темноты, несмотря на холод, собираются люди: толкутся у помпезного старого кинотеатра, переделанного в зал для игры в бинго, кричат и целуются посреди улицы, слушают музыку с телефонов, топчутся в очереди перед нейл-баром, где до поздней ночи можно не только сделать маникюр, но и купить сэндвич. Однако дальше улица затихала, и лишь манекены глазели на нас из неосвещенных витрин. В магазине париков торчали безумно накрашенные головы. В магазинах тканей красовались детские манекены в нарядных сатиновых платьях. Лори просила меня напеть то одну, то другую джазовую песенку, которые ей нравились, и подпевала, если знала слова, – «передо мною ты стояла, и через лондонский туман вдруг ярко солнце засияло», – а прохожие пялились на нас. Снова помрачнела она, только когда мы свернули на свою улицу. Замолкла и принялась вздыхать, и у меня внутри тоже возникло злое, болезненное, безнадежное чувство, которое – я знала – испытывала и она. Лори вставила ключ в замок и выпалила:
– Мерзкий гребаный домишко! Мерзкая гребаная жизнь! Зачем нам это, Анна? Пора найти приличную работу! Пора! Вот возьму и найду! Не могу здесь больше! – И распахнула дверь.