000
ОтложитьЧитал
Доходят ли до тебя мои письма? Мне здесь говорили, что почта отсюда отправляется аккуратно и на четвертый день письма получаются в Москве. Так ли? Дошли ли до тебя вчерашние лепестки мака? Он был такой красивый, ярко-красный, одинокий в сером поле, слишком ярок для грустных красок осени! Какой-то живой анахронизм, вестник бывшей красоты, прошедшего лета! Невольно напрашивается мысль о том, что вырос он такой яркий, вспоенный кровью павших здесь первых жертв этой ужасной войны. Это не литературный оборот, нет. Здесь как-то невольно приходят в голову именно такие мысли, здесь это более понятно, чем где-нибудь в Воронеже. Все-таки здесь чувствуется уже тяжелое дыхание войны, более непосредственно воспринимаешь ее ужасы.
Ну, прощай на сегодня, моя дорогая. Спи хорошо, будь умницей.
[5.]
Волочиск, 14-го октября 1914 г.
Милая Шурочка. Только что вернулся с совместной с Левитским прогулки по окрестностям Волочиска. На этот раз мы пошли, удаляясь от границы. Вышли за казарменный плац на большую дорогу. Там так хорошо: виден простор полей, так бодряще веет свежий осенний ветерок. По краям дороги опять ряд высоких тополей, а по дороге тянутся гуськом длинные вереницы пустых телег. Так мирно, так тихо! Пошли мы полями, пока не увидели вдали всё тот же Збруч, а на берегу его хохлацкую деревню. Это такая живописная картина! Мы долго любовались белыми и коричневыми мазанками, тесно сдвинутыми в кучу. Куда милей и красивей, живописней Малороссия нашей средней полосы.
Тебе всё это знакомо, я же видел Хохландию только один раз, когда прожил на даче в Воронежской губернии[134] четыре летних месяца. Должно быть, хорошо иметь хутор где-нибудь в Полтавской губернии! И народ такой приветливый, простой! Ты не удивляйся, Шурочка, что я тебе в последних письмах пишу больше о впечатлениях, полученных от природы и населения. Меня сейчас это больше всего занимает и трогает. Тут для меня много нового в этом отношении.
Осмотрели мы еще водяную мельницу примитивного устройства. Так наивно-просто стучали колеса, мололи жернова, и так просто сыпалась мука в подставленные мешки. Всё для меня ново, интересно. Зашли мы также в небольшой винокуренный завод, где управляющий-поляк любезно и вежливо нам показал всё внутреннее устройство и объяснил все детали. Одним словом, мы и с пользой и приятно провели время. Решил я непременно вернуться туда с фотографическим аппаратом, но конечно, самого главного, тонов и красок, снимок передать не может. Получится только весьма бледная копия.
Так хотелось гулять там не с Левитским, какой бы он ни был хороший человек, а с моей милой, единственной Шурочкой, которая увидит то же, что и я, и с теми же чувствами, теми же глазами! Ну, это еще будет, всё в свое время! Посылаю тебе один красно-бурый осенний листочек. Вообрази себе много-много таких листьев, яркой рамкой окаймляющих хохлацкую деревушку, белые мазанки, – и ты получишь небольшое представление о нашей прогулке.
Только что зашел Покровский, привезший сюда поезд с ранеными из Подволочиска. Он рассказывает, что он там работает без перерыва уже с 5-ти часов вечера вчерашнего дня, не спал и не обедал. Ежедневно через Подволочиск проходят около 2000–3000 раненых, часто в невозможных условиях, прямо с позиций. Сейчас в Галиции идут весьма упорные бои у подножия Карпат, и этим объясняется такое количество. Даже офицеры прибывают сюда в теплушках в страшной грязи, со спешно наложенными на поле битвы повязками. Работают на эвакуационном пункте не покладая рук. Тамошние врачи утверждают, что такое обилие работы у них чуть ли не с начала войны, иной раз по три ночи не спят.
А мы опять развертываемся и никак не развернемся. Сейчас у нас в госпитале белят стены в перевязочной и операционной. Я боюсь, что до нашей полной готовности пройдет еще неделя! Увидим.
Вчера успел еще написать длинное письмо Карлуше. Вообще писать я научился в эту войну. Пишу по крайней мере много*.
Начинаю опять слегка заниматься по-французски.
Прощай, милая.
Твой Е.
* Далее приписки на полях письма.
6.
Волочиск, 15-го октября 1914 г.
Мы всё еще стоим на той же точке замерзания, развертываемся… Конца этому развертыванию пока не видим. Сами же мы бездельничаем. Французский язык медленно подвигается вперед. Вышли с Левитским за ограду казарм, сделали несколько фотографических снимков большой дороги. Снялся я и сам под хорошеньким можжевельником в позе буки, недотроги, – одним словом, ежиком! Боюсь, что не выйдет, но замысел хорош, верно? Про то, как осень хороша и в саду, не буду говорить. Это значило бы только повторяться!
Заехал опять на несколько часов Покровский. Рассказывает, что за последние две недели через Подволочиск проследовало 20.000 раненых, а в то же время через Броды 30.000 человек! Убитых за это время в Галиции насчитывают 10.000!!! Эти цифры так красноречивы, что говорят сами за себя, комментарии излишни… Хорошо по крайней мере то, что в перевязочных средствах недостатка нет.
У нас уже второй день хворает сестра, какое-то желудочно-кишечное расстройство. Само по себе это, конечно, малоинтересно, но характерно то, что мы об этом узнали только случайно сегодня от ординатора другого госпиталя. Она лежит, ее лечит сам П. П., но сообщить коллегам он не считает нужным! А между тем говорят, что он подозревает аппендицит. Дает касторку, ставит согревающие компрессы!!! Сидит у нее почти безвыходно (захворала сестра кокетливая!). Если он уйдет, то ее начинает «тошнить», и П. П. усердно прибегает. Другие сестры слоняются тем временем по другим комнатам. Сидел у нее также долго Покровский, мрачный и угрюмый. Неприятно всё это, так пошло, мелочно и неглубоко! Да ну их!
Сегодня в «Киевской мысли» прочел перепечатку из Р. В. о безобразиях в Москве[135]. Что тебе сказать на это? Скажу только одно: мне так больно, так обидно, что даже не удержался от слез. Шурочка, неужели первоначальному глубокому порыву всех общественных классов суждено выродиться всё более и более в мелкий и пошлый шовинизм?! Неужели и в самом деле слова об освободительной цели войны так и останутся пустыми словами! Неужели только большой, большой минус в культурном отношении будет окончательным итогом всей этой войны?! Всё больше теряется вера, всё больше деятельность здесь становится тяжелым долгом, обязанностью, и всё пламенней стремишься к скорейшему окончанию войны[136].
Ты, конечно, читала о публичном выступлении членов Московского философского общества[137]. Какая путаница понятий! Какие взаимные противоречия! Какой хаос мыслей! Ведь додумался же Эрн утверждать, что без Канта немыслим был бы и Крупп![138] Это он утверждает про того Канта, основным моральным учением которого было: никогда не видеть в ближнем своем только средство, а всегда самодовлеющую цель! Это в Канте он отрицает идеализм, у него нашел восхваление грубой силы!
Хорош и Булгаков, противопоставляющий пангерманизму – панславянизм, славянофильство; вместе с Германией осуждающий и Францию, и Англию![139] Если так рассуждают наши философы, то чего же ждать от низов?! Тогда и битье стекол становится понятным, слишком понятным! Да, грустные мысли невольно приходят на ум*.
Ну ничего, Шурочка, не огорчайся. Нас с тобой этот вихрь, этот хаос не коснется. Мы останемся, какими были. Будь умницей. Твой Е.
* Далее приписки на полях письма.
8.*
Волочиск, 18-го октября 1914.
Милая моя Шурочка. Третьего дня у нас было лето, вчера ненастная осень, а сегодня с утра инеем покрыта земля, – зима. Вот какая быстрая смена. Холодно! Хотя печи и топятся изрядно, но пол холодный, дрожим. Впрочем, грех жаловаться нам, когда в окопах сейчас лежат миллионы без всякого прикрытия!
Начала воевать с нами Турция![140]
Еще дальше отодвинулся момент возвращения домой, к Шурочке, к работе… Так уж устроен человек, что даже мировые события рассматривает под углом зрения личного своего счастья и несчастья. У меня всё больше крепнет убеждение, что громадный минус в культурном отношении будет единственным итогом всей этой чудовищной войны! Как ты думаешь?
Я тебе сегодня послал телеграмму с просьбой выписать нам «Русские ведомости» до востребования с 1 – го октября до 1-го января. Хотим также попросить тебя выписать нам и «Русское слово» (не для меня, конечно) с 1 – го ноября, тоже до конца года. Прости, что на тебя сваливаем такую скучную миссию, но ведь ты это сделаешь охотно? Выяснилось, что до востребования здесь можно получить все газеты.
Сегодня от тебя письма не было. Значит, будет завтра. Получил я сегодня впервые открытку от Вилли. Удостоился. По обыкновению, он весьма краток: поздравляет (с днем рождения. – Сост.)[141], жмет руку; рад в будущем, когда кончится вся эта история, не раньше июня-июля будущего года, увидеться со мной и побеседовать о прошедшем; советует записывать всё интересное, характерное. Я из этих строк только понял, что он желает что-то выяснить, узнать истину. Да, сильно должно затронуть всё, что связано с этой войной, нас, немцев в России.
Сегодня шутя немного повозился с коллегами, началась сильная одышка. Вообще мне кажется, что в последнее время одышка у меня опять начинает усиливаться. Попросил Левитского исследовать. Он нашел увеличение размеров сердца, слева на полпальца за mammilaris (сосковую линию. – Сост. у, затем аритмию и некоторую слабость тонов, без акцента, у основания ему даже послышался небольшой шумок. Да, придется примириться с мыслью о хроническом миокардите со всеми его прелестями: одышкой, расстройством компенсации, водянкой и т. д. Наложила на меня печать Морозовская больница![142]
Наш госпиталь туго продвигается вперед, должно быть, и завтра мы не откроемся. Зашел к нам сегодня комендант станции, очень симпатичный прапорщик, и рассказывал много интересного о первых боях до Гнилой Липы[143], в которых он участвовал, а также о порядках в госпиталях, в которых он лежал. Последую совету Вилли и буду записывать.
Был сегодня в бане. Загар с острова Нагу продолжает держаться без изменений. Я думаю, что до конца войны со мной останется это воспоминание о прекрасных днях…
Опять играл в преферанс, проиграл много денег, каюсь.
Фотографии печатаются медленно, по несколько дней каждый снимок. А малороссийские хаты вышли премило!
Сколько я тебе сегодня всяких фактов сообщил, а для души ничего! Ну уж прости. Как-то иной раз выходит так, в другой раз эдак.
Прощай, моя милая. Целую много, много раз. Пиши.
Твой Ежик.
* Предыдущее письмо утрачено.
9.
Волочиск, 19-го октября 1914.Ну вот, Шурочка, я дождался и второго твоего письма. Милая, пиши каждый день. Так хорошо, когда с уверенностью можешь себе сказать: сегодня получу письмо от своей Шурки. У нас сейчас довольно нудно. Я даже заметил, что я сегодня впервые скучал, самым обыкновенным образом скучал! Как-то не хотелось ни читать, ни заниматься, ни даже в потолок плевать. С остервенением играли в преферанс, но удовольствия не получил и здесь.
Погода серая, нудная, и вот твое письмо! Это прямо манна небесная после 40 дней, проведенных в пустыне. Почаще бы этой манны! И ты пишешь так хорошо, так ласково! И так хочется к тебе, быть с тобой, сознавать твою близость, твое бесконечно хорошее влияние на меня… Когда это будет? А пока кругом только холод, дождь и ветер, – не яркая золотая осень, а осень бури и непогоды, поздняя ненастная осень! Вот видишь, и я немного подпал под влияние окружающего, но думаю, что ненадолго. Это невольная реакция на вынужденное бесполезное сидение. Как только начнется работа, кончится и уныние. А работы не будет и завтра.
Мы, кажется, закончили оборудование госпиталя. Но в последние дни отмечается некоторое затишье в Галиции, уже два дня не везут раненых. А завтра П. П. уезжает на несколько дней во Львов за жалованьем (20-е число!). Это, конечно, столь важное дело, что отказываться от него для открытия госпиталя никак невозможно! Так что мы откроемся, должно быть, не раньше четверга.
Ты пишешь так соблазнительно: хочешь прислать мне посылку, готовишь мне подарки, говоришь даже о возможности своего приезда сюда… Было бы так хорошо! Ты спрашиваешь, где здесь можно остановиться. Здесь есть какие-то «Петроградские номера». Говорят, что там жили и врачи, но насколько там прилично, не знаю. На всякий случай нужно справиться.
Ты, Шурка, только не приезжай внезапно, лучше раньше сообразоваться с нашей работой, заранее сговориться. А как было бы хорошо!.. В Подволочиске более прилично, но оттуда сообщение не всегда правильное. Я бы коллегам показал свою женушку, а ты бы посмотрела, какие у меня коллеги. Ну, это еще впереди.
Ты мне хочешь прислать теплые вещи. Мать тоже пишет, что хочет сделать то же. А нам стало теплее. Мы сегодня замазали окна, топим печи по два раза вдень, – и не так холодно, стало даже тепло. Я думаю, что теплые вещи мне сейчас не нужны. У меня имеется теплое белье, есть и шерстяная вязаная фуфайка. Вот о каких прозаических вещах я тебе пишу. А сладости всякого рода мы примем с превеликой благодарностью, не откажемся.
Ты, Шурочка, укоряешь меня за то, что я напомнил о своем долге. Я этого не помню. Во всяком случае, если и напоминал, то не в смысле сознания своих обязательств по отношению к тебе, а просто при арифметических расчетах.
От матери тоже получил сегодня письмо, пересланное из Воронежа. Она пишет, что смерть брата видимо сплотила всю семью, что отношения всех стали более мягки и сердечны. Артур успел вполне помириться с Гуго, сознал свою неправоту. Это все-таки значительный плюс в нашем большом минусе…
Николая Ивановича [Скворцова] за его поздравление и память я поблагодарю лично письмом. Вообще мне грех жаловаться на отношения к себе коллег, верно ведь? Целую.
Твой Е.*
Страшно хочется слушать хорошую музыку!
* Далее приписка на полях письма.
10.
Волочиск, 20-го октября 1914.
Сегодня почему-то от тебя нет письма! Я сам пошел на почту, но потерпел неудачу. Ну, должно быть, завтра получу целых два. С отчаяния целый день резался в преферанс. Так и знай: если ты пропустишь день, я в наказание буду играть в карты! Придется тебе из двух зол выбирать меньшее и писать аккуратно.
Зато получил опять из Риги две открытки, от Артура с женой и от Эдит. Вот видишь, возьми с них пример, они меня стали прямо-таки бомбардировать письмами.
Зашел в «Петроградские номера», спросил о ценах. Маленькое каменное двухэтажное зданьице, внизу лавки, наверху несколько комнат по полтора рубля. Хозяева, евреи, утверждают, что номера чисты, а там кто его знает. А я на всякий случай уже подготовляю почву, сообщаю всем, что женат и громко спрашиваю себя, не выписать ли жену сюда в Волочискхоть на недельку. Когда еще это будет, но ведь будет?!
Сегодня приехал сюда один коллега из другого госпиталя, из Львова. Он встречает свою жену, которая завтра утром должна приехать. Он рассказывает, что во Львов сейчас совершенно запрещен въезд частных лиц, и что ему пришлось выпросить разрешение у Бобринского[144] на одну неделю. Без особенного разрешения не пропускают даже жен к раненым мужьям-офицерам.
Здесь в Волочиске мы находимся еще в России, и здесь законы общероссийские. Почта здесь тоже получается исправно, не цензурированная. Письма же из Львова и адресованные туда просматриваются почти все военной цензурой. Адресованные в действующую армию получаются с опозданием в полтора месяца! Сейчас почти все госпитали во Львове свернулись, нет работы. Всех раненых теперь почти сразу эвакуируют в Россию. Это и лучше, там всё же условия более благоприятны. Блажко тоже еще находится во Львове.
Уехал сегодня П.П., и никто об этом не сожалеет. Мы же продолжаем сидеть в бездействии. Впрочем, львовский коллега рассказывает, что они там тоже работали только одну неделю, что больше 50 человек зараз у них не было. Это за три месяца войны! Мы и то работали в Воронеже целых три недели. Этот же коллега рассказывает, что ему удалось как-то получить командировку в Москву, – сопровождать транспорт раненых австрийцев. Благодаря этому он провел в Москве два дня. Если бы можно было и мне так устроиться!
А во Львове считают, что война теперь, после открытия военных действий Турцией, продлится еще два года! Я этому не верю. По-моему, она закончится самое позднее будущим летом.
Вот я тебе пишу, а рядом пишет Раф. Мих. Левитский. Это удивительно, как быстро он пишет письма, в 10 минут он успевает иногда написать два длинных письма. Он аккуратно ежедневно пишет своей жене. Мы иногда друг над другом подтруниваем. Но теперь он очень огорчен, – нет писем от жены! Почему-то ни он, ни она не получают ничего, обмениваются телеграммами. Не хочу я, чтобы твои письма затерялись. Не должно этого быть!
Милая, ты мне готовишь подарки, выдумываешь, как бы получше встретить при возвращении! Хорошая моя, как я хочу к тебе! Какая ты у меня все-таки единственная! Прощай дорогая.
Твой Ежик.
Волочиск, 22-го октября 1914 г.
Милая, дорогая Шурочка. После двух дней перерыва я наконец сегодня получил сразу два твоих письма и одну вырезку из газеты. Наконец-то! А я всё ждал да ждал. Мне как-то не по себе последние дни. Опять сильно дает о себе знать сердце, усиливается одышка, при малейшем движении чувство стеснения в груди, постоянная тахикардия. Даже после умывания общая слабость. Всё это так напоминает мне первые два месяца после дифтерита, опять период слабости сердца. Это, конечно, опять всё улучшится, явления опять станут минимальными, как эти два года, но всё же! Нехорошо всё это. Так это унизительно для человека, если его благосостояние зависит от его тела, что немощное тело может отравлять ему жизнь.
Началось после бани. Я порядочно парился, усердно мылся. Придется все-таки привыкнуть к мысли, что я человек уже не нормальный. Придется избегать по возможности всякой физической работы в более или менее крупном масштабе, лыжи и теннис сдать окончательно в архив.
Ты, Шурочка, пишешь, что для меня далеко сейчас всё, что связано с Морозовской больницей. Нет, наоборот, всё это мне близко бесконечно, и всё более далеко становится то, что делается здесь и дальше, на войне. Всё это становится мне всё более безразличным. Я начинаю не видеть смысла и цели во всем, что происходит здесь. Всё это становится чуждым, не своим, и хочется в Москву, вернуться к привычной и дорогой работе. Может быть, всё это от нашего глупого, бессмысленного бездействия и кончится, как только начнется постоянная работа, но сейчас мне нудно и скучно. Да, Шурочка, я не боюсь высказывать громко эти слова, как будто бы мне несвойственные.
Погода унылая, делать нечего, люди слишком знакомы, тело немощно, и вот – не то чтобы дух стал не бодрым, но так, временами кислятина какая-то. Хочется поскорее выйти из этого положения, сдвинуться с этой мертвой точки. Но вера в будущее есть, бодрость духа не потрачена! <…>
Милая, получил я сегодня письмо от матери и письмо от Алекс. Аф. [Морозова]. Мать мне тоже готовит посылку, так что на днях буду совсем богатым. Алекс. Аф. всё еще сидит в Черкассах, госпиталь его работает вовсю, полон, есть также и много заразных. Не понимаю, неужели жена его сидит в Москве! Он пишет, что ему скучно, развлечений никаких. Значит, она в Москве. Что ты на это скажешь? Должно быть, она боится заразы! <…>
За почтой мы ежедневно посылаем денщика. Отделение в одной версте от нас, недалеко от станции, в местечке Волочиск. Это местечко тянется на несколько верст по одной дороге до самой границы, где находится главная его часть. По ту сторону – Подволочиск австрийский. На всякий случай еще раз повторю, что очень просят коллеги выписать «Русское слово» с 1 – го ноября до 1-го января до востребования. «Русские ведомости» я надеюсь получать с послезавтрашнего дня.
Милая Шурочка, скучное письмо я тебе сегодня написал. Я сознаю это, но что же поделать, скучно как-то на душе, хочется к тебе, в Москву, в Морозовскую больницу, за обычную работу, главное – хочется к тебе, тебе.
Твой скучный Ежа.
Волочиск, 23 октября 1914.
Вот и сегодня получил письмо от тебя, милая Шурочка, от 19-го числа. <…> Как я люблю получать твои письма! Хочется не один, а два раза в день получать их! <…> Я тебе вчера написал нехорошее письмо. Жаловался на сердце и ныл со скуки. Правда, сердце и сейчас мало радует, всё те же явления. Правда, и сейчас работы нет, всё та же бездеятельность, но все-таки общий фон получился слишком мрачный.
Я начну вести правильный образ жизни, то есть не буду больше играть в карты, что все-таки волнует, буду избегать лишнего физического напряжения, буду беречь себя, с завтрашнего дня начну даже принимать в небольших дозах строфант. Если бы я не побоялся напугать своих домашних, то я попросил бы даже для себя комиссии, потому что сейчас я работник плохой. Но так, думаю, может быть, как-нибудь и обойдется, ведь бывают же периоды ухудшения. Ну, больше не буду об этом писать, это материя скучная, всё равно словами ничего не сделаешь.
Милая Шурочка, ты тоже не беспокойся, ведь такая штука тянется много лет, иной раз эта слабость сердца проходит даже совсем. С завтрашнего дня опять примусь за чтение и за французский язык, который я последнее время слишком забросил, тогда и настроение улучшится. Мне немного совестно за то, что я тебе пишу обо всем этом. Ты на моем месте смолчала бы, я знаю, но и ты была бы неправа. И я всегда буду утверждать, что о здоровье своем следует заботиться, что это не совестно делать.
В общем, дни наши здесь текут однообразно, без всякого оживления. Зимовать здесь мне не хотелось бы, тем более что и н[ужник] холодный! (Pardon!) Вот видишь, как я красиво выражаюсь! П. П. еще не вернулся из Львова, нам от этого ни холодно, ни жарко. <…>
Вот я сейчас пишу и чувствую, что пишу совсем не то, что надо и что хочется, а что-то такое нудное, скучное, тягучее. И колеблюсь я, стоит ли отправлять такое письмо, но решаю, что стоит. Пускай ты увидишь меня и с самой неприглядной стороны. Шурочка, совестно мне, что я так перед тобой раскис, что мы как будто поменялись ролями. Но раскис я, поверь, не оттого, что сердце меня напугало, а оттого, что это безделье начинает угнетать меня и что я не верю больше в то, что эта война дает что-нибудь положительное, и поэтому хочется отстраниться от нее.
Главное, я теперь нисколько не сомневаюсь в том, что наша работа здесь если и будет, то бестолковая и никому не нужная, что я в миллион раз больше пользы принес бы в стенах Мороз[овской] б[ольни]цы, откуда ты стремишься! Ты сама посуди, какая цена работе, в смысл которой не веришь! Я еще понимаю работу непосредственно на поле сражения, там хотя бы кипучая нервная деятельность. А здесь? Толчение воды в ступе, мелкие интриги и больше ничего.
Я тебя, Шурочка, не совсем понял, что ты хотела сказать – «не погас бы огонек» во внешнем смысле? Во внутреннем, конечно, я также мало сомневаюсь в невозможности угасания нашего огонька, как и ты. Не на одну войну хватит!
Милая, дорогая Шурочка, прости мне два последних безалаберных и нудных письма. Мне совестно, но скрывать от тебя не хотел ничего. Это временно и скоро пройдет. Прости, дорогая.
Твой глупый Ежик.
13.
Волочиск, 25-го октября 1914 г.
Милая! Вчера утром я не получил от тебя писем и уже огорчился, но вечером я еще раз сам пошел на почту и получил, правда, не письмо, но зато посылку от Шурочки и «Русские ведомости». Я так был рад! Возвращались мы с Левитским полем, большой дорогой, а слева над горизонтом начала подниматься полная луна, – так красиво. Мне так хочется вместе с тобой смотреть на всё красивое и так обидно, что это пока невозможно! Левитский усердно помогал носить посылку, рассчитывая, что и на его долю перепадет, и не ошибся. Я думаю, что, несмотря на обилие посланного, скоро от всего останется одно прекрасное воспоминание.
Милая, как ты старалась выбрать всё то, что мне в свое время нравилось. Какая у тебя память на все эти вещи! Милая, дорогая, когда, распаковывая, я наткнулся на твои снежинки (вероятно, хризантемы. – Сост.), Левитский многозначительно отвернулся, это, дескать, не для нас. А они, бедные, уже засохли и падали с веток… Милая моя, славная, как мне хочется к тебе! Сейчас у меня немного женская психология, – личное счастье выше общественного. Конечно, только так, временное настроение, но правда, война уже не захватывает так, как раньше, а душа устает от этой вечной напряженной бездеятельности, и стремишься невольно опять к осмысленной жизни…
Ты последнее мое письмо откинь, оно нехорошее, там слишком сгущены краски. Я его тебе послал как исторический документ, что вот и с твоим Ежкой бывают такие минуты, и нечего ему задирать нос, когда то же случается и с другими. Но все-таки доля истины в этом есть, нельзя скрывать.
А сегодня утром я сразу получил два твоих письма, от 20 и 21/Х. Почему ты, Шурочка, упоминаешь про разбитое корыто, да еще подчеркиваешь? Какое может быть разбитое корыто? Нет, Шурочка, будет не разбитое корыто, а будет счастливое возвращение и светлая совместная жизнь! Я нисколько не перестаю в это смело и твердо верить, и тебе советую делать то же самое.
Значит, ты думаешь в феврале иметь возможность приехать ко мне. Еще больше трех месяцев! Как бесконечно долго! Да буду ли я еще здесь, в Волочиске? Идет слух, что отсюда два госпиталя будут отправлены на Кавказ. Не мы ли? А хорошо бы, Шурочка. Там все-таки теплей и природа замечательней, да я еще ни разу не был там, на юге. Как хорошо было бы встретить там весну! Весна! Когда еще она будет? А уж как мне хочется поскорей весну! Зима еще не началась, а уж все помыслы устремляются дальше, за ее пределы.
Посылаю тебе, Шурочка, с сегодняшнего дня письмом очередные фотографии. Конечно, на снимке и отдаленного намека нет на красоту осени в хохлацкой деревне. Да если бы можно было бы изобразить в красках, да в больших размерах! А так только весьма бледная копия.
Хочу написать матери Кольки Гефтера[145], спросить ее, что и как ее сын, жив ли он еще и где стоит. От Кутьки тоже ни слуха ни духа.
Вчера и сегодня у нас, наконец, опять солнце, и сразу стало веселей, светлей и на душе. Левитский просит и от своего имени передать тебе благодарность за посылку, ведь и на его долю здесь много. Милая! И мне хочется тоже тебя поблагодарить, но не словами, а крепко-крепко обнять и крепко-крепко поцеловать в губы, взасос! Милая моя, надежда моя, хорошая моя, дорогая моя женушка, ох уж и поцелую же я тебя при следующей нашей встрече! Жарко будет!
Твой неисправимый Ежа.
14.
Волочиск, 26-го октября 1914.
Ну и дела, Шурочка! Не успели мы здесь развернуться окончательно и принять больных или раненых, как получили уже и новый приказ: немедленно свернуться и отправиться в Подволочиск, сменить там 130-й госпиталь и принять всех больных этого госпиталя, который отправляется дальше, за Львов в город Сам-бор у подножья Карпат. Всё бы ничего, но вот какой казус, – в этом 130-м госпитале до сих пор лежали исключительно только венерические больные, и нам, таким образом, суждено превратиться в венерологов! А я никакого понятия не имею ни о сифилисе, ни о триппере! Ну, ничего, надо и этому поучиться. Левитский кое-что в этом понимает и покажет нам, – даже любопытно для первого раза. Нельзя же так замыкаться в рамках своей узкой специальности. Но каково? Думали, что на Кавказ, а получили такую конфетку!
Не знаю даже, как и домой написать, ведь если напишешь правду, то придут в ужас! Напишу, что у нас там будут лежать больные с внутренними болезнями, незаразные. Здесь в Волочиске имеется, между прочим, и холерный госпиталь, сейчас там больных осталось немного. Там по очереди работают по десять дней младшие ординаторы всех расположенных здесь восьми военных госпиталей. Скоро подходила моя очередь. От этого удовольствия я теперь освобожден.
В Подволочиске нет холеры. Условия жизни, в смысле внешнего комфорта, там, конечно, тоже будут лучше. Даже здесь все остальные госпитали, даже после нас приехавшие, устроились много лучше, чем мы. Ведь наш П. П. прямо Богом обиженный человек в этом отношении. Что ему подсунут, то и берет с благодарностью: казарму – так казарму, сарай – так сарай. Жить мы там будем все-таки как-никак в городе, а не черт знает где. Конечно, в идейном отношении наша работа там будет хромать: поехать на войну и лечить сифилитиков! Но что же? Не одними идеями питается человек… Да к тому же мы, вероятно, там останемся тоже недолго, – поработаем с месяц, а там милости просим подальше, куда-нибудь в Самбор.
По крайней мере, будет некоторое разнообразие, и я тебе по секрету скажу, что я, в сущности, рад, потому что казарма здесь мне противна до глубины души, хирургия наша оказалась бы тоже на высоте воронежской, и удовлетворения я бы здесь не получил всё равно. А условия при этом нехорошие: неуютно, холодно, одиноко, скучно. Там будет новое, еще неизвестное! Ты меня понимаешь? Не заразы же я буду бояться!
Самый важный вопрос тоже регулируется пока еще вполне удовлетворительно, мы денщика нашего по-прежнему будем посылать сюда в Волочиск за почтой. Дело в том, что по ту сторону границы почта уже приходит через цензуру и доходит по назначению черт знает когда. Должно быть, и Р. В. тогда нельзя будет уж получать, а здесь можно. Так что пока всё обстоит благополучно. Впрочем, ординатор другого госпиталя, вместе с нами приехавшего сюда из Воронежа, мне сегодня показал целый ворох писем, адресованных в действующую армию и полученных им теперь. Написаны с августа месяца! Значит, и твои письма еще дойдут. Вот видишь, дела у нас какие! Что ты на это скажешь? A la guerre comme a la guerre, нельзя требовать себе только интересное. <…>
Милая, сегодня получил твое письмо от 22-го октября. Я тоже огорчен, что мое письмо от 17-го пропало. Ты меня спрашиваешь, что я писал в нем. А вот что: получил я в этот день впервые после долгого перерыва письмо от тебя, такое светлое и бодрое, такое праздничное. Получил также и от матери письмо и от отца открытку. Писал я, что я себе как умел устроил праздник[146], – наломал в саду снежинок, таких же, как и в прошлом году в Морозовской б[ольни]це, только не таких пышных, срезал себе веток с яркими осенними листьями, такими огненно-холодными, и всё это расставил и развесил в нашей комнате. Писал я тебе письмо, а над моей головой свешивались белые нежные снежинки… Писал я, что ты – моя дорогая, бесценная Шурочка, а что еще писал – не знаю.
Вернулся вчера из Львова П. П., принес жалованье. Веселей от его приезда не стало. Больная сестра [милосердия] поправляется. Покровский мне сообщил по секрету, что намерен после войны сыграть свадьбу! Быстро! Война приносит не одно только горе, кое-кто находит и свое счастье.