Глава 1
Говорят, именно в это время – в начале мая – в Северном Ледовитом океане вскрываются льды, высвобождая огромные массы холодного воздуха. Именно в эти дни цветет черемуха и, по приметам, холодает. Воздух из Арктики приходит всегда. Но Катя не всегда чувствовала его так остро. Она сама казалась себе Снежной Королевой, в сердце которой застряли льдинки, и некому их растопить. Жизнь словно остановилась на этой холодной злой ноте, ни о чем больше не думалось, как только – о них.
Ночами вместе с холодным воздухом приходили ужасные сны – в них Катя видела то, что увидела у Сони дома, точнее, что осталось за кадром, но легко было додумать. Она и додумывала.
Пойти с этим всем было не к кому, один только Антон оставался преданным слушателем. Он по-прежнему подрабатывал съемкой обучающих фильмов для своих психологов, у которых учился, но диалоги с ним отсутствовали, скорее, это были диалоги с камерой.
Катя, как все эти годы, садилась на высокий стул посреди большой холодной студии и говорила все, что в голову взбредет.
– Знаешь, я заметила, что совершенно перестала смотреть комедии.
– Не отвлекайся. Скажи, как тебя зовут.
– Я серьезно, совсем.
– Ты и раньше их не смотрела.
– Да, я вообще не люблю кино. Особенно теперь.
– Расскажи, что произошло. Только сначала скажи, как тебя зовут, и смотри в камеру, хорошо?
– Ты знаешь, как меня зовут! – Катя разозлилась, спрыгнула с высокого табурета и пошла к выходу, на ходу надевая куртку.
– Старуха, ты не меняешься.
– Старухи уже не меняются, Антон.
– Ну что, что ты завелась-то? Я привык, что на позитиве ты не приходишь, но сегодня что-то особенное.
– Не получается, извини. Дай зажигалку. Отвыкла я, понимаешь? Как такое можно говорить на камеру?
– Я не психоаналитик, – он пожал плечами, – это же обучающий фильм для студентов. Ты же не в первый раз. У нас все по одной схеме, иначе это не возьмут. Я снимаю то, за что мне платят, это методика, они по ней учатся, станут психологами.
– Я в курсе.
– Пойдем просто выпьем тогда. Без камеры. Или еще попробуем? Ты же мне так хорошо все рассказала по телефону, а тут вдруг сорвалась.
– Мне раньше это помогало, Антош. А теперь перестало. Видимо, я все-таки меняюсь.
– Ну что ты загоняешься, сказала бы, что мужик твой тебе изменил. Рассказала бы, что чувствуешь, туда-сюда. Подружка увела мужика, тысячи баб ежедневно переживают что-то подобное, чем ты лучше?
– Я сейчас дам тебе по морде.
– За что, интересно?
– Ты все упрощаешь. Это даже не измена, это… Они просто за моей спиной. Все это время. Я ей плакалась, все рассказывала, она гладила меня по голове, утешала, а потом выходила и шла к нему. Или он стоял внизу у подъезда и ждал, когда я выйду, чтобы к ней подняться.
– Очень красиво смотрится, – Антон задумчиво выпустил колечки дыма в потолок, – снять бы такое. Но это чисто игровой фильм.
Катя поморщилась.
– А что в таких случаях советуют делать психологи?
– Не загоняться они советуют. Жить полной жизнью, в бассейн записаться, мужика нового завести.
– Как красиво ты куришь. И как отвратительно разговариваешь…
– Это не я, это ж психологи, – он противно засмеялся, широко раскрывая рот, – я тебе совсем другое бы посоветовал.
– Интересно, что же?
– Ты девка горячая. Не успокоишься, пока не отомстишь. Найми там кого-нибудь, пусть кости ему переломают.
– Ага. И сразу полегчает.
– Зря ты смеешься, полегчает.
– Я лучше найду настоящего психоаналитика. А кости переломаю тебе.
– Найди. Только психоаналитики – штука опасная, ты это учти.
– Чем же?
– Ну, как… Ты ему о себе – все. Он тебе о себе – ничего. Он у тебя – один-единственный, а ты у него – восьмая с утра. Он для тебя – облегчение, разгрузка, а ты для него – работа, рутина, объект наблюдения. Он домой приходит и жене со смехом рассказывает, как ты сегодня…
– Все, прекрати. Проводи меня до машины, а то фонарь во дворе не горит.
– Темного двора боишься, ты-то? Боишься кого-нибудь замочить в терапевтических целях? – Антон опять заржал.
– Я тебе позвоню. Может быть.
– Дай сигаретку напоследок, а то я допоздна тут без курева. – Антон обчистил ее на полпачки и, видимо, чувствуя себя виноватым, добавил: – А психотерапевта я тебе найду, я ж для института делаю программы, спрошу ребят… порекомендуют… Но ты, слышишь, сбрось пар, не оставляй этого так. Ты же женщина кавказская, должно полегчать.
– Я позвоню тебе.
«Кавказская? Что он может знать? Это просто предположение?»
Светофоры выкатывали ей навстречу зеленые горошины, но раздражение не унималось.
Дома она сразу же бросилась к тому единственному собеседнику, который уже много лет помогал ей разобраться со своими мыслями.
«Дорогой дневник! Надеюсь, у тебя все хорошо, потому что ты никого не любишь. Кроме, разумеется, меня. У тебя на душе спокойно, а душа у тебя точно есть, и эта душа – моя. Я часто задумываюсь о том, какую огромную часть себя человек отдает, фиксируя свои мысли на бумаге, невольно создавая новые образы, другую реальность. Даже устная речь иногда создает что-то, существующее физически отдельно от нас. Да, произнесенное слово имеет энергию.
Какая чушь. Как ужасно разговаривает Антон. Может, я, правда – кавказская женщина? Что же, проверим».
На следующий день она уже заняла свой первый наблюдательный пост – напротив Сониного подъезда. У Митиного дома сидеть было бесполезно – там ведь жена, не приведет же он туда любовницу.
Да и сколько времени уже потрачено на его окна! Все лавочки, бордюры и кусты в его дворе были Кате родными. И вот – она снова у подъезда, снова караулит его.
Сколько прошло времени? Четыре года? Да, уже почти четыре… А воз и ныне там, только поменялся подъезд.
Как раз с подъездом-то она и ошиблась – за трое суток почти непрерывного дежурства никто из них не появился.
Значит, уехали снимать. Значит, она рядом с ним.
Катя бесконечно прокручивала в голове болезненные сцены, представляя их вместе за завтраком, на работе, на прогулке… Как они держатся за руки.
Это была почему-то приятная боль. Ей казалось, что они должны быть страшно счастливы, особенно Соня. Каждый день быть с ним рядом, заботиться о нем, разговаривать с ним, знать, что вечером ляжете в одну постель – это ли не счастье?
Соня как раз так не считала. Точнее, это счастье ее изрядно измотало. Разговоры постоянно перерастали в ссоры на производственной почве, а до постели надо было еще дойти. Физически дойти. Если Митя в постели почему-то вдруг оказывался трезв, то моментально засыпал от усталости и нервного напряжения.
Соня тоже валилась с ног уже к обеду, поэтому они никогда даже не говорили о личных отношениях. Трудно было вообще сказать, почему они считались любовниками.
Знали, конечно, все – съемочная группа жила в другой гостинице, где был и Сонин номер. Но все знали, где ее искать, если она понадобится.
Разумеется, это никого не удивляло, съемочный процесс требовал вдохновения.
С этим вдохновением как раз обстояло труднее всего.
Соня и работала вдохновением – остальные специальности она пока освоила не так хорошо.
Еще работая над сценарием, Митя не позволял главному герою ни одной реплики без оглядки на Соню. Постоянно возникали вопросы о смысле каждого поступка, о смысле этой истории в целом. И Соня, не смущаясь даже редким присутствием живого автора сценария, объясняла им обоим – кто такой главный герой, «для чего он у нас именно такой», что будет дальше и чем сердце успокоится.
Иногда она просила время на раздумье. Но уже через несколько часов Митя звонил ей из дома и полузадушенным голосом, боясь разбудить Машу, спрашивал тревожно: «Ну?» И Соня выдавала очередную концепцию, новый поворот, лихо закрученную сюжетную линию. Митя тихо стонал от восторга, тут же требовал: «Напиши!» Автору сценария это почему-то не доверялось. Соня писала.
Разумеется, это был ее первый сценарий, но со своей задачей она справлялась отлично, поэтому список задач постоянно рос и ширился.
Никто в съемочной группе не догадывался, что это ее первый фильм, что раньше она даже не интересовалась кино, да и не мечтала, если говорить совсем уж откровенно.
Спортсмену обычно не до реализации своих творческих способностей, поэтому для нее самой стало открытием это «киноразвлечение», как она любила говорить.
Неожиданно для нее самой стало интересно, Митя многому ее учил, показывал все то, что можно сделать в кино руками и головой. Но вот то, что делается, как говорится, святым духом, было ему недоступно.
Оба они молчали об этом, пока Митя держался на ногах. И только в беспамятстве, в тщетных попытках поставить этого алкаша на ноги, вытаскивая его за шиворот из алкогольной лужи, Соня орала, как базарная баба: «Своолааачь! Бездарь несчастный! Феллини недоделанный!»
Митя поначалу агрессивно сопротивлялся, но слово «бездарь» сразу успокаивало, он безвольно повисал на ее шее, шлепался на пол, как неуклюжий кот, и принимался рыдать.
Словом, это были бурные ночи, весьма бурные.
Ничего такого Катя себе не представляла.
Наоборот, ей мерещились идиллические картинки, отзывающиеся в сердце сладкой болью жалости к себе. Она не могла отвлечься, подумать о чем-то другом.
Расхожую фразу о том, что месть – это блюдо, которое едят холодным, она во внимание не принимала. Нужно было выпустить пар. Но не на кого – голубки явно пропали. Несколько взломов их почты конкретной информации не дали. Нужен был кто-то из съемочной группы, но никого из них, очевидно, в Москве тоже не было. Значит, кто-то из актеров, кого Митя время от времени снимал. Были у него свои любимцы.
Превозмогая отвращение, она просмотрела за вечер всю его фильмографию – по списку актеров, конечно. И на одной фамилии она задержалась, понимая, что попала в яблочко. Лучшего сообщника все равно было не найти.
Поздним вечером того же дня она настойчиво позвонила в знакомую дверь.
Открыла сама Анна – перепуганная чьим-то поздним визитом. Видимо, она уже спала, но Анна побежала открывать поскорее, пока звонок не разбудил детей.
Увидев Катю, она сразу почему-то впустила ее в квартиру, стараясь вспомнить, где видела эту девушку.
– Добрый вечер.
– Да, здрассте, – Анна засеменила за ней в комнату, – а вы, простите, кто?
Катя резко развернулась к ней лицом. На него падал яркий свет от лампы сбоку.
Анна тупо смотрела на это лицо, так и не улавливая сходства. Ей достаточно было бы перевести взгляд на портрет матери или просто на зеркало в прихожей, чтобы понять…
А гостья тем временем явно знала расположение вещей в квартире, была здесь не впервые. Она уверенно прошла в дальний угол, плотно закрыла дверь в детскую и села за овальный стол в центре комнаты.
Внутри она колебалась – никак не могла выбрать правильную тактику. С одной стороны, лучше аккуратно выведать, прикинувшись веником, с другой – раз уж явилась среди ночи, надо говорить все.
– Я – Катя, – ничего умнее она не придумала, – а выпить у тебя есть?
Такая наглость, да еще и приправленная панибратским «ты» от этой девчонки, навела Анну на мысль о том, что происходит, пожалуй, что-то исключительное. Либо она сумасшедшая, либо…
– Катя… Хорошо… Что-то случилось?
– Да. Что-то случилось. Я сейчас расскажу, ты налей мне пока, что есть поближе, чтобы на кухню не ходить.
Анна, как зомби, открыла скрипучую дверцу антикварного буфета.
Она помнила и ненавидела этот буфет с детства, как и комод в прихожей, но это был «чиппендейл», чье имя казалось ей в детстве очень смешным, а отец всегда накрывал комод скатертью, когда в дом заходили посторонние – почтальоны, водопроводчики. Даже нового участкового врача однажды не впускал, пока не замаскировал это чудовище на ножках.
«Восемнадцатый век, доченька, такое не во всех музеях найдешь», – говорил он Анне, оправдывая свое странное поведение. Боялся, что увидят, поймут, наведут грабителей на квартиру.
Да, она хорошо помнила выражение его лица, как он говорил это…
Анна налила из графина коньяк в рюмку и обернулась на Катю.
Лицо отца снова возникло перед ней, но уже словно в женском обличье. Ей даже показалось, что свет стал гаснуть, пришлось опереться спиной о ненавистный буфет.
– Пейте.
Девушка, так похожая на отца, поманила ее к себе изящным движением тонких пальцев. Как официантку.
Анна подошла как во сне. Поставила рюмку на стол и села напротив.
– Так с кем случилось?
– С Дмитрием Мальцевым.
– С кем?
Это было столь мягкое продолжение кошмара, что Анна даже не поняла, о ком идет речь.
А гостья вздохнула, повертела рюмку в руках и придвинула ее Анне обратно.
– С Дмитрием Мальцевым, – повторила она устало.
Ей уже надоела эта тупая гусыня, собственная мать. И вся затея померкла, разочаровала, показалась тусклой и ненужной.
Не утруждая себя объяснениями, Катя молча встала и направилась к двери.
– Я не поняла – с Митей? А что с ним?
– Ничего страшного, жив-здоров и даже счастлив. Я просто хотела узнать, где он.
– У меня узнать? А при чем тут я? – ошалело переспросила Анна, совершенно уже ничего не понимая.
– Ну, ты же знаешь, где он. Или узнаешь, если захочешь. В конце концов, ты могла бы мне помочь.
– Да с какой стати вы врываетесь сюда ночью? – Анна почувствовала, что просыпается и снова обретает власть над собственным рассудком, – кто вы и почему вы решили, что я буду вам в чем-то помогать?
Катя развернулась уже в куртке. Похлопала в задумчивости рукой по дверному проему.
– Могла бы и помочь раз в жизни, раз уж ты моя мать…
Свет окончательно померк у Анны в глазах. Единственным ярким пятном в комнате светился материнский портрет рядом с проклятым буфетом.
«Надо выкинуть или продать всю эту музейную рухлядь», – в который раз подумала она, хватаясь за эти последние обломки разумных мыслей.
Это лицо на портрете, как и лицо девушки в дверном проеме, не оставляло никаких шансов.
Она сразу все поняла, все вспомнила, кожей почувствовала, что эти слова – чистая правда.
«Инфаркт», – догадалась Анна, шаря рукой по столу.
В руку удачно попала рюмка с коньяком.
Коньяк помог, судорога отпустила на волю сжавшееся сердце, комната снова вернулась на место.
На соседнем стуле сидела Катя с озабоченным лицом.
– У тебя слабое сердце? Ты хоть скажи, мне важно понимать свою паршивую наследственность. Мне со слабым сердцем до твоего возраста не дотянуть.
Анна попробовала что-то сказать, но звук не шел. Она глотала воздух, пока Катя не налила вторую рюмку.
– Да пей же ты, пей, не тряси руками, больше прольешь… Вот так…
– Ядд… Ядд…
– Господи, зачем я только сюда пришла… Что же все нервные-то такие, дохлые. Какой яд, а?
– Ядддуумала… Я думала… Мне сказали, что… это был мальчик.
Катя улыбнулась.
– Да, это даже оригинально. А ты сама не умела отличать мальчика от девочки?
– Я даже не видела ребенка… Тебя, – и Анна наконец заплакала, – я всегда искала мальчика.
Они просидели до рассвета. Анна совсем пришла в себя, даже сварила кофе.
Все, что она узнала в ту ночь от дочери, казалось ей неправдоподобным и невозможным, но совершенно реальным.
Лучшим доказательством было Катино лицо. Лицо, форма рук, шеи, все ее жесты…
Она рассматривала девушку во все глаза, удивляясь новым деталям, ракурсам и позам – Ирина Васильевна, конечно, молодая, живая, нетленная. Еще не испорченная чопорностью, не обремененная семьей, не перекрашенная в блондинку, влюбленная, брошенная, затаившая месть красавица-цыганка. Словно природа, побежденная бабкой, взяла оглушительный реванш, создав это прекрасное дикое существо, которым Ирина Васильевна и должна была стать, но не захотела. Но и что-то еще было в ней знакомое, родное, что шло изнутри, перебивало женское коварство матери и смягчало грубую красоту до нежной прелести. Упрятанная глубоко, это была, безусловно, слабая ранимая душа великого режиссера, остроумного балагура и нежнейшего отца, по которому Анна тосковала каждый день с самого момента его смерти. Его фотография даже после смерти матери так и хранилась не на виду, а между страниц «Маленького принца», которого Анна читала тогда, в роддоме.
Сейчас она показала эту фотографию Кате, которая, безусловно, и так знала, кто этот человек – его знала вся страна.
– Знаешь, я почему-то всегда считала, что именно он создал твою мать, – Катя вернула фотографию на место и закрыла книгу, – как актрису. Образ, амплуа.
– Неет, что ты. Она никому не позволила бы. Она создала себя сама. Мама была очень сильным и одаренным человеком, просто она себе не нравилась. Всегда не нравилась. Вот всем нравилась, а себе – нет. Так часто бывает. Отец, разумеется, давал ей кое-какие профессиональные советы, как иначе. – Анна задумалась. – Это же надо было, чтобы ты тоже влюбилась в режиссера. Я понимаю – повторить внешность, но повторить судьбу – это пугающе.
– Ой, ладно, скажешь тоже – повторить судьбу. Он-то на меня плевать хотел, – Катя встала, сладко потягиваясь, и подошла к окну.
Уже вовсю верещали птицы, где-то ритмично скреблась метла дворника – главная примета утра.
– Да ты что, маленькая, не родился еще такой мужчина, чтобы на тебя, как ты говоришь, плевать хотел, ты в зеркало-то посмотри. – Анна фальшиво засмеялась.
Таким способом она пробовала Катину реакцию на слово «маленькая», но актрисой она была плохой, совсем плохой. Замаскировать попытку не удалось. Катя резко обернулась.
– Давай без этого, хорошо? Не надо мне… Игры в дочки-матери… Лучше скажи, кто мой отец.
Анна смутилась.
– Грузин он был.
– Был? Что, умер? Погоди, как это – грузин? Ты не путаешь?
– Он был актер, Катя. – Анна назвала фамилию.
Катя присвистнула, вернулась и села рядом с матерью, ошеломленно ее разглядывая.
– Но погоди… Да он тебя лет на тридцать был старше. Если я не путаю.
– Ну… Поменьше. Но прилично.
– И как же вы?! Нет, стоп, не надо. Я не буду задавать тебе банальных вопросов вроде того, любила ли ты его, знал ли он обо мне.
– Катя, даже я о тебе не знала, зачем было говорить ему? Мама сказала, что тебя усыновили, что ребенок попал в хорошую семью. Она настояла. Я что могла…
Катя молчала. Не укоряла, не спорила, ни в чем не обвиняла – в чем теперь можно было обвинять?
– Мама, значит, настояла… Мда… Нормальная русская баба Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна…
– Да какая русская, цыганка она была, чуть ли не из табора. Всю жизнь скрывала, я только от отца узнала, когда ругались, он ее называл «цыганской ведьмой» – она сразу сникала, даже плакала. А ничто другое не могло ее остановить.
– Цыганская ведьма? О как, – Катя удивленно подняла вверх свои черные, с роковым изгибом, совершенно цыганские брови, – может, мне гадать научиться?
– А что ты смеешься, она и язык этот знала. Не знаю уж – какой он там у цыган. Мы дачу снимали в … нет, не помню, в каком году… Я в школу еще не ходила. Там на площади встретили цыганку. Она стала что-то маме говорить, показывая на меня, что беда будет. Ну, что они обычно говорят. Шла за нами почти до самого дома, все просила мою руку показать, завывала и пугала, что «дочка бедовая», так мама развернулась и так страшно что-то ей сказала на непонятном языке – цыганка в ужасе шарахнулась от нас и убежала, представляешь?
– Представляю. – Катя встала. – Пора мне. Дети скоро встанут. Муж-то твой где?
– Муж в командировках по полгода, он аудитор. А старшие дети у отца в Венгрии, сейчас каникулы. Только Лизка дома, она через полчаса проснется.
Провожая свежеобретенную дочь до двери, Анна все искала какие-то слова, но понимала, что вся ее жалкая чувственность разобьется сейчас о холодный камень. Представляла, как Катя посмотрит на нее презрительным маминым взглядом и скажет: «Ты бездарность», или что-то подобное. Мать часто так говорила. Поэтому лучше было молчать, а еще лучше – сказать что-то будничное, отвлечь себя и Катю от судьбоносности момента, заговорить демонов.
– Так что, тебе нужно просто узнать, в каком они городе?
– Хорошо бы еще кого-то оттуда. Из съемочной группы. Имя, фамилия, контакты и все что сможешь. Вдруг знакомые есть. Я же не смогу все сама, помощник нужен.
– А ты уверена, что это все тебе нужно?
– Так, не начинай! – Катя ухмыльнулась. – Я же кавказская женщина, месть – святое дело. Зарежу – может, полегчает.
– Как – зарежешь? – Анна даже оперлась на комод, накрытый кружевной скатертью.
Чуть не упала, уронила ключи, перчатки, все, что на нем лежало. Кряхтя, стала собирать.
Катя погладила оголившуюся древесину.
– Ого, это что, восемнадцатый век? – Она наклонилась над комодом. – Ох ты… Да это «чиппендейл», мать моя в кедах… Но откуда? Он и в Англии-то не во всех музеях есть… Ну, ты живешь… Шикарно как.
– Ты разбираешься в мебели? – удивилась Анна.
– Что тут разбираться, я же не на облаке живу. Любой поймет, ты посмотри, красота какая. Ты сама купила?
– От родителей досталось. – Анна помрачнела.
– Ладно, я побегу. Телефон я тебе написала на фотографии твоего отца. Там же, в книге.
– Когда? Там же и ручки не было, как ты успела?
Катя подмигнула ей, вышла и нажала кнопку лифта. Наверху сразу зашуршало, и медленно стали опускаться его запутанные серые кишки.
Анна стояла на пороге с лицом робким и слабым.
– Что? – буднично спросила Катя уже из лифта, словно мать сейчас могла бы отдать ей забытые перчатки или настоятельно попросить застегнуть куртку.
– Он же все-таки не только мне отец был, но и дед тебе, Кать.
– Кто? Аа… Да какой он мне, к черту, дед, – и захлопнула дверь.
А перчатки все-таки забыла…
Заметила уже в машине, когда схватилась за холодный руль.
Календарная весна была в разгаре, но ночью еще подмораживало, а машина стояла здесь много часов.
Возвращаться не хотелось, тем более, что припарковалась она в двух кварталах от дома, ну что за ерунда – перчатки.
Однако что-то заставило ее вылезти из машины и пойти обратно. Во дворе она оседлала какого-то уродца, призванного воспитывать у детей чувства прекрасного. Все раздумывала, заходить или нет. Перчатки были единственные, но пришлось бы снова ее увидеть… А, может, она и хочет ее увидеть, но ищет повод?
Стали появляться первые прохожие, из дома выходили люди, спешили на работу. В подъезд забежала какая-то женщина, Кате даже показалось, что номер квартиры она набрала на домофоне знакомый. Но от подъезда до детской площадки было далеко. Видимо, действительно – подсознание тянуло подняться и увидеть снова, что-то сказать, услышать в ответ нормальные человеческие слова, а не рассказ о генеалогическом древе. Может быть, даже обнять. Может быть…
Ах, сколько же ей еще сидеть в бесконечных чужих дворах, карауля, высматривая, пытаясь стать своей совершенно, в сущности, посторонним людям! Почему такой тяжелый поиск своей судьбы, почему всегда одна, всем чужая, никому не нужная…
Когда к дому подъехало такси, Катя опомнилась. Начинались пробки, нужно было что-то решать.
Она уже встала и уже двинулась со двора прочь, когда увидела Анну. Это она вызывала такси. В чем-то нелепом абрикосовом, наверченном поверх пальто. И дорожная сумка в руках.
«Как странно… Она ведь ни словом не обмолвилась, что уезжает. Да и как там дочка останется одна, она же маленькая?»
Через пять минут Катя снова жала ту же самую кнопку звонка.
Повернулся ключ, и в проеме двери нарисовалась чужая пожилая женщина, совершенно никакого отношения к этой семье не имеющая – это была явно няня, та самая няня, которая минут десять назад прошмыгнула мимо нее в подъезд.
Она выжидательно смотрела на Катю, но тут из комнат выбежала маленькая девочка. Обняв нянины колени, она смущенно поздоровалась.
– Здравствуй, – Катя невольно улыбнулась, – как спалось, Лиза?
Лиза тут же уткнулась в нянину юбку.
– Там Аня… Она внизу в такси, попросила книгу забрать. Сказала, в самолете почитает. Мы вместе с ней едем.
– Какую книгу? – Няня сразу заглотила наживку. – Где взять?
– Там на столе. «Маленький принц» называется.
– Сейчас принесу. Ой, Лиза, отпусти, я же упаду.
Катя сразу присела на корточки, поманила Лизу к себе.
– Куда мама уехала, сказала?
– Нет, не сказала.
Вернулась няня, протянула книгу.
– Только не понимаю, почему в самолете, она же на поезде поехала. Какой самолет, в Ярославль-то.
– Ну, это я оговорилась, – Катя быстро раскрыла книгу на нужной странице – фотография была на месте, – поездом. Само собой.
– А вы тоже туда, да?
– Конечно.
– Вы тоже актриса? Лицо-то знакомое, – заискивающе улыбнулась няня.
– А вы не узнали? Обидно.
– Да узнала я, узнала. Счастливого вам пути, чтобы все было хорошо. Пойдем, Лизок. Да! Дмитрию Юричу привет передавайте, скажите, в следующий раз напеку пирожков его любимых, сейчас-то некогда было, я ж не знала.
Катя даже не успела поменять выражение лица.
– Передам, если увижу. Неужели вы и с ним знакомы?
– А то как же, он у нас бывает, да. Очень жареные любит пирожки-то. Я ему всегда говорю – нельзя вам с вашей язвой, Дмитрий Юрич, давайте я вам печеных сделаю. Куда там, разве ж послушает! Ну, ангела вам на дорогу!
Лифт почему-то не ехал. Да, конечно, надо же нажать кнопку.
Катя вышла, пытаясь вспомнить, зима на улице или все-таки лето. Ни то, ни другое. Яркое солнце, холод, ветер. Знакомый уродец во дворе, обшарпанный сталинский дом. Машина стояла за поворотом.
– Беерта, – ласково погладила Катя пыльную крышу, – Берточка… Ты одна у меня осталась. Не продам тебя, старушка. Всюду обман. Нас предали, Берта, нас снова предали. Зачем нужна мать, если она такая?
Катя расплакалась прямо тут, на холоде, привалившись к грязной машине, как в прежние времена рыцарь мог бы обнять своего коня – единственную родную душу.
В Ярославле Анну никто, разумеется, не ждал. Дмитрий Юрьевич, язвенник и любитель жареных пирожков, с пяти утра бегал по окрестностям в сопровождении оператора Валторны, коммерческого директора татарина Равиля и главного художника, который, точнее, которая была уже третьей с начала фильма.
Соня стояла у машины с его косухой в руках, готовая в любой момент броситься к маэстро – подать, поднести, посоветовать, капать корвалол, искать врача или срочно вносить правки в сценарий. Она выглядела измученной, но так здесь выглядели все – никто не наносил макияж, все напяливали с утра то, что было под рукой, а волосы женщины перевязывали резинками – вот и вся прическа.
К полудню отчаянно захотелось есть.
Соня, борясь с усталостью, забралась на холм и решилась побеспокоить честную компанию.
– Мить, надень, – потыкала она в режиссера его же курткой, – надень, ветер-то какой. Тебе только заболеть не хватало.
Он, не отвлекаясь от разговора с Валторной, взял куртку в руки, но дальше не шевельнулся.
– Надень, – продолжила она канючить, – четырнадцать градусов, свитер у тебя тонкий.
Валторна замолчал. Митя не повернулся.
– Хорошо, не надевай. Только я ухожу, а ты будешь болеть один. Лечить тебя никто не будет, решать твои проблемы тоже будет некому. Равиль, дай ключи от машины.
– А мы на чем вернемся?
– А вы не вернетесь, вы все здесь сдохнете. – Соня развернулась и стала быстро спускаться.
Митя уже семенил следом.
– Что ты заводишься, видишь, мы же работаем. Ну, Сонечка…
– Я устала. Тебе надо есть. И мне надо есть.
– Хорошо, сейчас поедим, ты права. И мне надо собрать всех посовещаться.
– Что-то случилось?
– Нам надо отснять за три дня восемь сцен. Все, что должно быть на улице, все эпизоды.
– Почему за три дня?
– Потом листья распустятся. Это же видно будет в кадре.
– Так можно же сперва снять то, что идет в начале, а потом пусть они и в фильме распускаются, там тоже может быть весна.
– Нет, так нельзя. Мы по порядку не можем, всех актеров здесь неделю держать не будешь, денег-то на это нет. Надо все за три дня. Те, кто занят у нас в первых сценах, еще не приехали, поэтому другого выхода нет.
Соня помолчала. Ее давно перестали удивлять непродуманность и нелогичность съемочного процесса.
Митя все время повторял, что все – живые люди, обстоятельств много, денег мало, поэтому задача режиссера – подстраиваться и решать проблемы, а не творчеством заниматься. Он так, впрочем, и делал.
Сзади посигналила машина – ребята возвращались в гостиницу, все, видимо, устали, недоспали.
Уже втискиваясь на заднее сиденье, Соня догадалась спросить:
– А почему ты решил, что листья распустятся через три дня? Именно через три?
– Так биолог же был, помнишь, приехал проконсультировать. Почки смотрел, ножом их резал. Говорит, при такой погоде – три дня.
Соню с Митей завезли в гостиницу первых.
Анна догнала их в полутемном коридоре, схватила Митю за рукав. Соня не слышала их разговор, оставаться ей показалось неловким, да и страшно хотелось пить, а в номере была вода.
Митя не вернулся. Через полчаса она нашла его в холле, он сидел с Анной в углу, на Митю страшно было смотреть – плечи опущены, сгорбившийся маленький старичок.
Есть он не пошел. Работать тоже.
После обеда она не выдержала, открыла своим ключом. Митя лежал на кровати, свернувшись калачиком, в куртке и ботинках. На стуле рядом с ним стояла начатая бутылка портвейна.
Соня задохнулась от ужаса:
– Ты с ума сошел! Там ребята тебя разыскивают, время же идет, а ты тут разлегся! Ты можешь хотя бы три дня не пить, мы же и так ничего не успеем!
– Она приедет меня убивать. Она меня уже ищет.
– Кто, Анна? – тупо переспросила Соня.
– Не Анна. Дочь ее.
Повисла пауза. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, Соня не восприняла всерьез эти слова – устроила скандал, выволокла бы этого недоделанного гения на площадку и заставила работать. Но речь шла именно о Кате, поэтому работа на время отошла на второй план.
Соня присела на край кровати. Митино лицо под очками было мокрым.
– Ты что, Митька, ну что такое… – Она сняла очки, хотела встать за салфетками, но он схватил ее за руки, ткнулся в них губами и, сотрясаясь всем телом, разревелся по-настоящему.
– Митечка…
Она осторожно высвободила одну руку, погладила его по остаткам волос, по рукаву куртки.
Постепенно он успокоился. Икая, пересказал ей все, что услышал только что от Анны.
Соня молчала, даже не искала слова утешения. Ей самой было страшно, да и не осталось никаких сил.
«Бросить бы все это к чертям собачьим», – мелькнула мысль.
Постепенно он затих и заснул.
Она тихо встала, забрала бутылку и вышла из комнаты, заперев дверь.
Телефон сразу зазвонил, как подкараулил.
«Интересно, откуда она звонит… Может, уже здесь», – мелькнула мысль.
– Да.
– Что за манера у тебя стала отвечать таким коротким и сухим приветствием?
– Катя, чего ты добиваешься? – Соня обреченно вздохнула.
– Я добиваюсь, чтобы вы сдохли. Кажется, это было бы логично, правда?
– Ты очень нелепо выглядишь в этой ситуации. Я не враг тебе, и Митя не враг.
– А тебе? Друг, как я понимаю? И довольно близкий, правда?
– Мне он начальник. Я такая же вышедшая в тираж спортсменка, как и ты. Только у меня нет своего бизнеса. Мне надо как-то устраиваться в жизни, чтобы себя прокормить.