99 дней

Katie Cotugno

99 Days

© 2015 by Alloy Entertainment and Katie Cotugno

© О. Медведь, перевод на русский язык, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Эта книга для девочек.

День 1

В первый вечер после моего возвращения в Стар-Лейк Джулия Доннелли закидывает наш дом яйцами, и поэтому я понимаю, что никто ничего не забыл.

– Настоящая торжественная встреча, – говорит мама, выйдя из дома на лужайку, встает рядом и обводит взглядом жидкую склизкую жижу, стекающую с кособокой викторианской сирени. По всем окнам дома размазаны желтки. В кустах валяется скорлупа. Сейчас немногим больше десяти утра, а все это уже начинает пованивать гнилью и серой и запекаться на раннем летнем солнце. – Им, наверное, пришлось идти за этими яйцами в Costco.

– Ты можешь перестать? – Мое сердце колотится. Я уже забыла, точнее, попыталась забыть, какой была моя жизнь до того, как год назад я сбежала отсюда: распланированный с беспощадной точностью террор Джулии с целью привлечения меня к ответу за все мои тяжкие преступления. Ноги в ботинках на шнуровке вспотели. Оглядываюсь на спящую улицу за пределами длинной обдуваемой ветром подъездной дорожки, отчасти ожидая увидеть, как она проезжает мимо на древнем семейном «Бронко» и любуется своей работой. – Где шланг?

– Ох, оставь. – Маме, конечно же, совершенно все равно. Вскинув голову с копной волнистых светлых волос, она дает мне понять, что я слишком остро реагирую. Когда дело касается мамы, все не так уж важно: президент США мог бы закидать ее дом яйцами, сам дом мог бы сгореть, и это было бы для нее сущим пустяком. Это отличная история, говорила она мне, когда я ребенком приходила сообщить о какой-нибудь несправедливости: что в школе все по-прежнему или что меня последней выбрали для игры в баскетбол. Запомни это, Молли. Однажды я придумаю отличную историю. Мне ни разу не приходило в голову спросить, кто из нас будет рассказчиком. – Я попрошу Алекса прийти днем и убрать это.

– Ты смеешься? – визгливо спрашиваю я. Мое лицо покраснело и покрылось пятнами. В данный момент мне лишь хочется уменьшиться до размеров пылинки, но я ни за что не позволю маминому разнорабочему смывать с дома наполовину готовый омлет только из-за того, что все в городе считают меня шлюхой и не преминут напомнить об этом. – Мам, я спросила, где шланг.

– Следи, пожалуйста, за тоном, Молли. – Она качает головой. Я чувствую ее запах, спрятавшийся между запахами яиц и сада: духи с ароматом лаванды и сандала, которыми она пользовалась с моего рождения. Мама совсем не изменилась с тех пор, как я уехала: по серебряному кольцу на каждом пальце, тонкий черный кардиган и порванные джинсы. Ребенком я считала маму самой красивой женщиной в мире. Когда она ездила в турне и читала свои романы в магазинах Нью-Йорка, Чикаго и Лос-Анджелеса, я лежала на животе в гостиной Доннелли и рассматривала авторские фотографии на обложках всех ее книг. – Даже не смей меня обвинять. Не я сделала это с тобой.

Я поворачиваюсь к ней, стоя на траве – находясь в том месте, куда ни за что на свете не хотела бы возвращаться.

– А кого мне тогда обвинить? – спрашиваю я. На секунду я позволяю себе вспомнить то холодное противное чувство, когда, учась в одиннадцатом классе, увидела в апреле статью в «Пипл». Там были самые ужасные и шокирующие сцены из романа и блестящая фотография моей мамы, на которой она прислонилась к столу: последний роман Дианы Барлоу «Дрейфующая» был основан на сложных отношениях ее дочери с двумя местными парнями. Пришло понимание, что теперь все тоже будут об этом знать. – Кого?

На мгновение мама кажется очень уставшей, даже старше, чем я думаю: какой бы эффектной она ни была, она удочерила меня в возрасте сорока лет, и теперь ей ближе к шестидесяти. Но потом она моргает, и усталость исчезает.

– Молли…

– Слушай, не надо.

Я поднимаю руку, чтобы остановить ее; мне совершенно не хочется это обсуждать. Хочется оказаться в каком-нибудь другом месте, не здесь. Девяносто девять дней между сегодняшним и первым днем первого семестра в Бостоне, напоминаю я себе. Пытаюсь глубоко вдохнуть и не сдаться непреодолимому желанию рвануть к ближайшей автобусной станции настолько быстро, насколько позволят ноги. Разумеется, не так быстро, как они смогли в прошлом году. Девяносто девять дней, и я уеду в колледж.

Мама стоит во дворе и смотрит на меня: она как всегда босиком, темные ногти и тату розы на лодыжке – этакий микс Кэрол Кинг и первой леди байкерской команды. Однажды это станет отличной историей. Она сама мне это сказала, призналась в том, что последует, так что нет никаких причин через столько времени недоумевать, что я рассказала ей самый важный секрет в своей жизни, а она написала об этом бестселлер.

– Шланг в сарае, – наконец отвечает она.

– Спасибо.

Сглатываю вязкий ком в горле и направляюсь на задний двор, морщась из-за неприятного пота, собравшегося на пояснице. И, спрятавшись в сине-серой тени дома, позволяю себе заплакать.

День 2

На следующий день я прячусь в своей комнате с закрытыми занавесками, ем лакричные конфеты и смотрю на ноутбуке странные документальные фильмы на Netflix, точно раненый беглый преступник из последней трети фильма Клинта Иствуда. Вита, мамина строптивая старая кошка, входит и выходит, когда ей вздумается. Здесь все точно так же, как я оставила: сине-белые обои в полоску, яркая желтая чашка, пушистое серое одеяло на кровати. Над столом, прямо возле доски с приколотым расписанием занятий по легкой атлетике висит фотография. Ее сделали в фермерском доме Доннелли, на ней – Джулия, Патрик, Гейб и я, мой рот открыт от смеха. Рядом – картина, нарисованная маминым другом-дизайнером, когда я была еще ребенком. Даже расческа, которую я забыла взять с собой во время безумного побега из Стар-Лейк после выхода статьи, все еще лежит на комоде, словно ждет, что я приползу сюда с кучей колтунов в волосах.

Я не могу отвести взгляда от этой фотографии, к ней как будто прикреплен какой-то магнит, притягивающий мое внимание с другого конца комнаты. Наконец вытаскиваю себя из кровати и снимаю ее, чтобы рассмотреть поближе: она была сделана летом перед девятым классом, на семейной вечеринке. Мы с Патриком тогда встречались. Вчетвером – я и тройка Доннелли – мы устроились на старом убогом диване в сарае за домом, Джулия отпускает какую-то шутку, а Патрик обвил меня рукой за талию. Гейб смотрит прямо на меня, хотя до произошедшего я никогда этого не замечала. Держа в руках эту дурацкую фотографию, я словно сыплю соль на рану.

Я знаю, что Патрика этим летом нет дома – тайком слежу за ним на Фейсбуке. Он участвует в какой-то волонтерской программе в Колорадо, расчищает заросли и учится бороться с лесными пожарами. Он об этом мечтал с тех пор, когда мы маленькими детьми бегали по лесу за домом его родителей. Так что столкнуться с ним в городе в любом случае невозможно.

И, наверное, нет никаких причин из-за этого расстраиваться.

Кладу фотографию на стол картинкой вниз и прячусь обратно под одеяло, скинув Виту на ковер – в мое отсутствие эта комната принадлежала ей и собаке, о чем совершенно ясно намекнул налипший слой шерсти. В детстве мне казалось, что я – принцесса, спрятанная на третьем этаже башни маминого старого, заселенного привидениями дома. Теперь же, через неделю после выпускного, я снова так себя чувствую – запертой в волшебной башне, откуда совершенно некуда выбраться.

Достаю из пакетика последнюю конфету, и в этот момент кошка запрыгивает на лежащую рядом подушку.

– Уйди отсюда, Вита, – приказываю я, снова скидываю ее и закатываю глаза, когда она, дернув хвостом, важно выходит за дверь. Мне кажется, она почти сразу же покажется снова.

День 3

Вита не показывается.

День 4

Имоджен тоже. Когда я узнала о своем приговоре провести в Стар-Лейк все лето, мысль о встрече с ней была единственным, что придавало мне терпения, но пока мои сообщения «Привет, я вернулась» и «Давай погуляем» остались без ответа. Возможно, она тоже меня ненавидит. Мы с Имоджен дружили с первого класса, и в конце одиннадцатого она довольно сильно меня поддержала: сидела вместе со мной в школьной столовой, тогда как все остальные за нашим столом загадочно исчезли, а перешептывания превращались во что-то похуже. Правда в том, что я не предупредила ее о том, что уехала в Бристоль – частную школу для девочек, спрятавшуюся, точно ракетная база, посреди пустыни возле Темпе, штат Аризона.

Точнее, смоталась под покровом темноты.

К следующему дню я уже девяносто шесть часов находилась без человеческого общения, поэтому, когда мама стучится в дверь и сообщает, что придет уборщица, я достаю из стопки вещей, уже скопившихся на полу, чистые шорты. Мои футболки и нижнее белье все еще лежат в огромной спортивной сумке. Вероятно, ее все же придется распаковать, хотя, по правде говоря, я бы лучше три месяца жила на чемодане. Присев на корточки, замечаю под стулом старые кроссовки. Шнурки все еще завязаны с последнего раза, когда я их надевала: в тот день, когда вышла статья, все случилось внезапно. Я считала, что каким-то образом смогу обогнать национальную публикацию. И убежала настолько резко и быстро, насколько смогла.

Меня стошнило на пыльной обочине дороги.

Уф. Изо всех сил стараюсь выбросить это воспоминание из головы, хватаю фотографию с троицей Доннелли – она все еще лежит на столе изображением вниз – и засовываю подальше в ящик комода. Затем зашнуровываю ботинки и еду в центр Стар-Лейк на старом «Пассате».

На улице достаточно прохладно, чтобы открывать окна, но, направляясь к небольшому островку цивилизации, который представляет из себя центр города, даже через выстроившиеся вдоль дороги сосны чувствую слегка заплесневелый запах озера. Главная улица города небольшая и находится в беспорядке, повсюду закусочные и запущенные продуктовые магазины, а роллердром не открывался с самого 1982 года. Примерно с тех пор сюда никто не приезжает отдохнуть. В шестидесятых и семидесятых прибрежная полоса озера с бесконечной зеленой ниткой гор Катскилл была популярным местом отдыха, но, сколько я себя помню, в Стар-Лейк всегда сохранялась атмосфера того города, каким он был до этого. Словно, отправляясь на веселый отдых, ты по ошибке попадаешь на медовый месяц бабушки и дедушки.

Я ускоряюсь, проезжая мимо пиццерии Доннелли, и чуть опускаюсь на сиденье, будто я – член уличной банды, пока не останавливаюсь у кофейни «Френч Роуст». Там с девятого класса работала Имоджен. Открываю дверь навстречу запаху свежемолотых зерен и какой-то мрачной песне на радио. Здесь почти пусто, наступил период затишья. Имоджен стоит за стойкой, темные волосы падают на глаза, но вот она поднимает голову на звон колокольчиков, и на ее симпатичном лице отражаются вина и паника, которые она быстро прячет.

– О господи, – произносит подруга, придя в себя, обходит стойку, быстро и аккуратно обнимает меня. Затем, придерживая за плечи, выпрямляет руки, точно двоюродная бабушка, желающая посмотреть, как я выросла. И это в буквальном смысле мой случай: после отъезда в Аризону я набрала семь килограммов. И хоть она ничего не говорит, я чувствую, как она оценивает меня. – Ты здесь!

– Я здесь. – Мой голос звучит странно и фальшиво. На ней тонкое платье, поверх которого надет фартук, сбоку на руке темно-синее пятно, словно она допоздна рисовала пером один из портретов – так же, как в детстве. Я каждый год покупаю ей на день рождения новый набор навороченных маркеров. А в Темпе я зашла в интернет-магазин и оформила доставку. – Ты получила мои сообщения?

Имоджен то ли кивает, то ли качает головой – непонятно.

– Да, мой телефон в последнее время как-то странно себя ведет, – говорит она, голос в конце повышается, будто она не уверена. Затем подруга как всегда изящно пожимает плечами, хотя со средней школы роста в ней сто восемьдесят сантиметров. И при этом ее никогда не дразнили. – Надо купить новый, этот совсем уже плох. Идем, сделаю тебе кофе.

Она огибает стойку, проходя мимо подставки с чашками для желающих посидеть на продавленных диванах, и передает мне стаканчик навынос. Я не уверена, намек это или нет. Она отмахивается, когда я пытаюсь расплатиться.

– Спасибо, – говорю я, беспомощно улыбаясь. Не привыкла перекидываться с ней парой слов. – Так что, школа дизайна?

Я видела в Инстаграме ее фотографию, на которой она улыбается в толстовке Род-Айлендской школы дизайна – значит, осенью она уедет туда. Когда слова срываются с губ, я понимаю, как дико, что я узнала об этом таким образом. Когда-то мы рассказывали друг другу все – точнее, почти все.

– Осенью мы станем соседями, Провиденс и Бостон.

– Ох, да, – как-то отрешенно произносит Имоджен. – Кажется, там час езды, да?

– Да, но час не так уж много, – неуверенно отвечаю я. Между нами словно река, и я не понимаю, как выстроить мост. – Слушай, Имоджен… – начинаю я, а потом неловко замолкаю. Мне хочется извиниться, что пропала с радаров, хочется рассказать о маме и Джулии, о том, что я здесь еще на девяносто пять дней и боюсь. О том, что мне нужны союзники. Мне хочется рассказать Имоджен все, но не успеваю я вымолвить хотя бы слово, как из кармана ее фартука доносится предательский сигнал входящего сообщения.

Вот тебе и неисправный телефон. Имоджен густо краснеет.

Я глубоко вдыхаю.

– Ладно, – говорю я, пряча за ухо непослушные, волнистые каштановые волосы, и в этот момент открывается дверь. В кофейню протискивается целая компания женщин в одежде для йоги, которые принимаются заказывать низкокофеиновые напитки с обезжиренными сливками.

– Увидимся, хорошо? – спрашиваю, пожав плечами. Имоджен кивает и машет на прощание.

Я выхожу к припаркованной машине, целенаправленно игнорируя огромную вывеску «МЕСТНЫЙ АВТОР!» на стекле небольшого книжного магазина через улицу. «По невероятно низкой цене в $6.99!» – плюс мое достоинство – можно приобрести миллион копий «Дрейфующей» в мягкой обложке. Я столько внимания уделяю тому, чтобы игнорировать ее, что лишь в последнюю секунду замечаю засунутую под дворники записку. Это послание от Джулии, написанное розовым маркером на оборотной стороне меню китайского ресторана: грязная шлюха.

Меня на секунду бросает в холодный пот, который потом сменяется горячим потоком стыда; накатывает дурнота. Тянусь и вытаскиваю меню из-под дворника, бумага намокает в моем кулаке.

Ну, конечно, вот он, пристроился у светофора в конце квартала: большой оливковый «Бронко» семьи Доннелли. Патрик помял его в десятом классе осенью, когда сдал задом в почтовый ящик. На этой машине учились ездить все трое детей этой семьи, в нее мы забивались в одиннадцатом классе, когда Гейб подвозил нас в школу. Черные волосы Джулии блестят на солнце, загорается зеленый, и она уносится прочь.

Я заставляю себя сделать три глубоких вздоха, затем сминаю меню и кидаю на пассажирское сиденье машины. Еще два отправляются туда же, и только потом я выезжаю на дорогу. Крепко сжимаю руль, чтобы руки перестали дрожать. Джулия стала моей подругой еще до того, как я познакомилась с ее братьями. Наверное, логично, что именно она ненавидит меня больше всех. Помню, как столкнулась с ней здесь же вскоре после выхода статьи. Когда она повернулась и увидела меня с латте в руке, на ее лице отразилась неподдельная ненависть.

– Какого черта я везде тебя встречаю, Молли? – полным недовольства голосом спросила она, как будто и правда хотела понять, как решить эту проблему, чтобы это не происходило из раза в раз. – Ради бога, почему ты просто не свалишь?

Я отправилась домой и тем же вечером позвонила в Бристоль.

Но теперь мне некуда сбежать: хочется лишь поскорее добраться до дома, спрятаться под одеяло и смотреть документальные фильмы про глубокий океан или что-то подобное. Тем не менее я заставляю себя остановиться на заправке, чтобы заполнить пустой бак и набрать лакричных конфеток.

Я не могу провести так все лето. Правда?

Я как раз вставляю для оплаты кредитку, как на мое плечо опускается огромная рука.

– Убирайся отсюда! – произносит глубокий голос. Я разворачиваюсь и с колотящимся сердцем готовлюсь к драке, но потом понимаю, что это восклицание, а не приказ.

И понимаю, что оно исходит от Гейба.

– Ты дома? – с недоверием спрашивает он, по его загорелому лицу расползается широкая улыбка. На нем потертые шорты цвета хаки, очки-авиаторы и футболка из Нотр-Дама. Кажется, он рад меня видеть больше, чем кто-либо еще.

Я не могу сдержаться: начинаю плакать.

Гейб не моргает.

– Эй, эй, – мягко произносит он, обнимает меня и стискивает. От него пахнет кусковым мылом с фермерского рынка и высушенной на веревке одеждой. – Молли Барлоу, почему ты плачешь?

– Не плачу, – протестую я, хотя бесцеремонно размазываю сопли по его футболке. Отстраняюсь, вытираю слезы и качаю головой. – О господи, не плачу, извини. Позорище какое. Привет.

Гейб продолжает улыбаться, пусть даже немного удивленно.

– Привет, – говорит он, тянется и ладонью вытирает мне щеку. – Добро пожаловать обратно. Как дела? Вижу, ты наслаждаешься своим возвращением в теплое лоно Стар-Лейк.

– Ага. – Шмыгаю носом и беру себя в руки. Господи, я и не понимала, что так сильно нуждалась в дружеском плече, это даже смешно. Ладно, признаюсь, понимала, но не думала, что так сорвусь. – Все просто здорово. – Засовываю руку в открытое окно машины и отдаю ему смятое меню. – Вот это, например, приветственная открытка от твоей сестры.

Гейб разглаживает бумагу и смотрит на нее, затем кивает.

– Странно, – говорит он голосом спокойным, как гладь озера посреди ночи. – Этим утром она положила такую же и на мою машину.

Мои глаза округляются.

– Серьезно?

– Нет, – отвечает Гейб и улыбается, когда я кривлюсь. Его глаза темнеют. – Но правда, ты в порядке? Хреново и ужасно с ее стороны так делать.

Я вздыхаю и закатываю глаза – из-за себя, из-за ситуации, из-за тошнотворной абсурдности созданного мною бардака.

– Все… неважно, – отвечаю я, пытаясь говорить спокойно или близко к тому. – Я в порядке. Что есть, то есть.

– Но это несправедливо, тебе не кажется? – спрашивает Гейб. – В смысле, если ты – грязная шлюха, то и я тоже.

Я смеюсь. Ничего не могу поделать, хотя очень странно слышать от него эти слова. После произошедшего мы ни разу это не обсуждали, даже когда вышла книга – и статья, – и мир начал рушиться на моих глазах. Возможно, прошло достаточно времени, чтобы это теперь казалось ему пустяком, впрочем, он, похоже, такой один. Видит бог, для меня это все еще совсем не пустяк.

– Это уж точно, – соглашаюсь я, а потом смотрю, как он сминает меню и кидает его через плечо, но бумажка приземляется в семи шагах от мусорки. – А ты знаешь, что раскидываешь мусор? – спрашиваю я, усмехнувшись.

– Добавь это к списку, – говорит Гейб. Кажется, его совершенно не волнуют такие оплошности в соблюдении законов. В выпускном классе он был президентом школьного совета. А мы с Патриком и Джулией развешивали по школе его предвыборные плакаты. – Слушай, люди ведут себя по-скотски. Моя сестра ведет себя по-скотски. И мой брат… – Он замолкает и пожимает плечами. Его каштановые волосы локонами прикрывают уши: они светлее, чем у брата с сестрой. Волосы Патрика почти что черные. – Ну, мой брат это мой брат, но его все равно здесь нет. Чем завтра занимаешься, работаешь?

– Я… пока ничем, – признаюсь я и тут же смущаюсь своей отчужденности: мне стыдно, что здесь практически никто не хочет меня видеть. У Гейба всегда был миллион друзей. – В основном прячусь.

Гейб кивает. А потом говорит:

– Как думаешь, завтра ты тоже будешь прятаться?

Я сразу же вспоминаю, как мне было десять или одиннадцать, и я наступила у озера на стекло, а Гейб донес меня на спине до дома. Вспоминаю, что мы целый год врали Патрику. Мое лицо опухло от слез, и в голову как будто запихнули что-то из ваты.

– Я не знаю, – наконец отвечаю я, но при этом заинтригована. Может, все дело в постоянной боли от одиночества, но встреча с Гейбом подсказывает мне, что что-то произойдет, на пыльной дороге покажется поворот. – Возможно. А что?

Гейб улыбается мне, как церемониймейстер, как человек, подозревающий, что я в предвкушении, и желающий удовлетворить его.

– Заберу тебя в восемь, – вот и все, что он говорит.

День 5

Гейб приезжает минута в минуту и, дважды ударив по клаксону, дает понять, что ждет снаружи. Я быстро сбегаю по лестнице, ботинки шумно стучат по паркету. Мои волосы распущены.

– Ты куда-то идешь? – кричит из кабинета мама. Она удивлена, что вполне естественно, так как до этого момента мой круг общения состоял из Виты, Оскара и маленького робота от Netflix, дающего рекомендации на основе уже просмотренного. – С кем?

Мне не хочется ей говорить – порыв соврать сродни рефлексу. Нет желания снова становиться материалом для книжного клуба Опры. А потом решаю, что мне все равно.

– С Гейбом, – объявляю я, голосом бросая ей вызов. И, не дожидаясь ответа, выхожу за дверь.

Он ждет меня на подъездной дорожке, в магнитоле играет диск Боба Дилана. Музыка такая звонкая и знакомая. Его родители были хиппи: Чак носил волосы до плеч, пока Патрику и Джулии не исполнилось пять, и мы оба выросли под такую музыку, звучащую в их доме.

– Привет, незнакомка, – говорит он, когда я сажусь на пассажирское сиденье. – Уже разрушила сегодня какие-нибудь дома?

Я фыркаю.

– Пока нет, – уверяю его, закатив глаза, и пристегиваюсь. И только выдохнув, понимаю, что весь день нервничала из-за этого момента. Конечно, можно было и не переживать – это всего лишь Гейб, которого я знала еще с детского сада; Гейб, мой сообщник по преступлению. – Но понимаешь, еще рано.

Мы выезжаем за пределы города и едем пятнадцать минут до грузовика с хот-догами, стоящего на парковке у обочины дороги, куда в детстве нас возили его родители. Стоянка окружена гирляндами, столы липкие от влажности и слишком толстого слоя глянцевой краски. Семьи шумными компаниями едят мороженое. В коляске суетится ребенок; на детской площадке на фоне последней синевы сумерек играют мальчик и девочка. Рука Гейба касается моей, пока мы стоим в очереди. И я думаю, он стал шире в плечах и более красивым со времени нашей последней встречи – целых два года назад, перед его отъездом в Нотр-Дам. Он теперь поразительно высокий.

Мы садимся на свободный столик, мои ботинки и стильные кожаные шлепки Гейба встали на скамейке рядышком. Он берет огромный бумажный пакетик с луковыми кольцами, в воздухе повисают аромат жареного теста и дымка от гриля. С того момента, как Патрик заявил, что больше не хочет меня видеть, я ни к одному парню не сидела настолько близко, как сейчас к Гейбу. Я ни с кем не встречалась в Темпе.

– Так почему ты вернулась? – спрашивает Гейб.

Делаю глоток лимонада и отмахиваюсь от зависшего над коленом комара.

– Закончила школу, – отвечаю я, передернув плечами. – После выпуска мне было некуда деваться. Я, наверное, могла бы сбежать, но…

– Не можешь прятаться, – заканчивает Гейб, ссылаясь на вчерашний разговор на заправке. Мы с минуту сидим в уютном молчании – странно вот так находиться рядом с ним. До произошедшего из всех Доннелли я была наименее близка к Гейбу. Не ему я рассказывала свои секреты: все изменилось, когда наши отношения с Патриком полетели к чертям. Я никогда не делилась с ним всем, что меня беспокоило. Наверное, логично, что теперь он единственный, кто будет со мной общаться.

Мы едим хот-доги, и Гейб рассказывает про школу в Индиане, где изучает биологию, как он проводит время этим летом и что работает в пиццерии, чтобы помочь маме.

– Как она? – спрашиваю я, вспоминая толстый серый хвостик и легкую улыбку Конни. После смерти Чака она не ушла в себя, а пошла вперед, вскинув голову. Когда мне было четырнадцать, у папы Гейба, Патрика и Джулии случился сердечный приступ прямо за столом, посреди спора Гейба и Патрика по поводу того, чья очередь поливать из шланга их моторную лодку «Салли Форт». Следующим летом Конни продала эту лодку. И теперь сама управляет пиццерией.

– В порядке, – отвечает Гейб, и я улыбаюсь. Мы разговариваем обо всяких пустяках: о костюмированной вечеринке, на которую он ходил пару недель назад, где все парни оделись своими мамами, и о том, что смотрим по телевизору.

– Ого, – смеется Гейб, когда я делюсь по-настоящему искрометными фактами про сухой закон и трансконтинентальную железную дорогу, которые почерпнула из документальных фильмов. – Ты серьезно проголодалась по человеческому общению, да?

– Заткнись, – смеюсь я, и он с виноватой усмешкой предлагает мне последнее луковое кольцо. Я гримасничаю, но все равно его беру – ведь не скажешь, что он не прав.

– Итак, – говорит Гейб, все еще улыбаясь. У него голубые, как озерная вода, глаза. На другом конце парковки заводится машина и выезжает на дорогу, прорезая летнюю темноту ярким светом фар. – Как бы там ни было, Молли Барлоу, я рад, что ты вернулась.