Зона обетованная

С нарочитой, но вполне правдоподобной неловкостью, он боком, боком протопал мимо улыбающейся Ирины, толкнул дверь в спальню и, чуть не сорвав дверную занавеску, исчез в темноте. Слышно было, как тяжело скрипнула кровать, и в доме стало невыносимо тихо. На этот раз даже ветра не было слышно, словно и он замер в ожидании, кто из нас первый шевельнется, скажет слово. На ее месте я бы не выдержал и секунды подобной неподвижности. А она как ни в чем не бывало стояла, улыбалась и словно выжидала, кто из нас первый не выдержит. Первым не выдержал я.

– Вы, кажется, умеете разгадывать чужие мысли?

Мне самому показался неуместным тон моего вопроса, но меня уже понесло.

– Как меня зовут, вы уже отгадали. Может быть, отгадаете, чего мне сейчас больше всего хочется?

Лицо ее стало серьезным. Она внимательно посмотрела на меня и кивнула:

– Если вы немного подождете. Я переоденусь и приведу себя в порядок.

Она скрылась в комнате, которая предназначалась для моего ночлега. Я повернулся к хозяйке. Без Омельченко я чувствовал себя гораздо увереннее.

– Надежда Степановна, я не понял. Мы что там, с ней вместе будем?

Жена Омельченко неожиданно рассмеялась.

– Испугался?

– Не испугался, но определиться не помешает. Еще подумает чего-нибудь.

Хозяйка продолжала смеяться.

– Она-то не подумает, а ты, гляжу, извелся уже.

– Ничего не извелся, просто странно несколько.

– А ты у нее спроси: вместе или по отдельности проживать будете? Мне самой интересно, какой она тебе ответ даст.

Я понял, что надо мной смеются, и обиженно замолчал.

Она так стремительно вышла к нам, что я невольно вздрогнул. На ней было сверкающее просторное платье, густые светлые влажные волосы тяжело падали на плечи. Подойдя ко мне вплотную, она подняла обнаженные руки. Ладони почти касались моих висков. От неожиданности я замер. Теплый, влажный, нежный запах ее тела и каких-то очень тонких духов совершенно перебил острые, назойливые запахи стола, догорающих в печи дров и даже запахи трав, которыми был насквозь пропитан этот дом. Забыв обо всем, я до головокружения вдруг захотел притянуть ее к себе и уткнуться лицом в завораживающе сверкающее платье.

– Спокойно, спокойно, – быстро и тихо сказала она и, отступив на шаг, бесшумно опустилась на стул Омельченко.

– У вас сейчас, Леша, такая каша в голове, что все мои усилия будут абсолютно безнадежными. К тому же, я была, кажется, неосторожна.

– Да уж, – пробормотал я, облизав пересохшие губы.

– Меня удивляет другое, – быстро сказала она. – Вы, оказывается, совершенно трезвый. Не пьете?

– Это он от тебя протрезвел. Пил наравне с моим, а моего так просто с ног не собьешь. Действуешь ты, Ирина, на мужиков, как электричество.

– Значит, отгадывание мыслей откладывается? – поспешил я перебить не очень приятный для себя разговор.

– Обстоятельства благоприятные, но вы не в форме. Слишком много впечатлений. Не можете сосредоточиться. Что-то вас очень сильно взволновало. Кажется, беспокоит какой-то человек. Не можете понять его. Правильно?

– Всегда есть человек, которого не можешь понять, – не сдавался я. – Для волнений тоже поводов достаточно.

– Да я тебе без всякого угадывания скажу, о чем он сейчас больше всего беспокоится, – снова засмеялась хозяйка. – В одной комнате ты с ним ночевать будешь или мы его на сеновал определим, подальше от соблазна?

– Ой, Леша, ради бога, не беспокойтесь. Я думала, вам все рассказали. Совершенно не могу спать в тепле и духоте. Напросилась в летник. Вы, наверное, не заметили – там, через комнату, вторые сени и летник.

Чувствуя себя полным дураком, я пожал плечами.

– Действительно, не заметил. Странные у вас привычки.

– Неважные у меня привычки, – глядя в сторону, сказала она. – Вас не было, я проснулась, выхожу – чьи-то вещи, куртка. Должен был приехать один человек. Я подумала – может, он? Посмотрела документы – увидела вашу фамилию, фотографию. Растерялась. Нехорошо получилось, вдруг увидит кто-нибудь?

Она внимательно посмотрела на меня. Я отвел глаза.

– Почему-то мне показалось знакомым ваше лицо. Говорят, это бывает, когда предчувствуешь, что человек сыграет важную роль в твоей жизни. Так что приготовьтесь, вы уже вошли в мою жизнь.

Что-то словно подтолкнуло меня. Хотел промолчать, но не смог.

– А вы в мою. И, кажется, не только в мою. Говорят, вы очень похожи на Ольгу…

Она так резко встала, что я отшатнулся. Как-то брезгливо, как мне показалось, обошла меня и исчезла. Ни звука шагов, ни скрипа, ни стука закрываемой двери. Словно растворилась в полутемном пространстве большого незнакомого дома.

– Зря ты это, – недовольно сказала хозяйка. – Если вправду ничего не знаешь, молчи, слушай, что другие говорят. А знаешь и утерпеть не мог, лишь бы её зацепить, тогда не знаю… Может, у вас так принято… Я-то, дура, подумала, не из таких ты. Петру еще попеняла, что мудрит на пустом месте.

– Да что знаю-то, что знаю?! – чуть заорал я. – Тычусь, как щенок, в ваших проблемах, недомолвках. Не знаю я ни черта! Не знаю! Как с собакой. Вы сказали, я повторил. Про Ольгу ваш муж сказал, я про нее и понятия не имел. Только и сказал, что похожа. Не понимаю, что здесь обидного?

– Обидного ничего, – не сразу сказала Надежда Степановна. – Не в обиде дело.

– А в чем? – спросил я и оглянулся на дверь, за которой скрылась Ирина.

– Так если бы знать, – с какой-то безнадежной тоской сказала моя собеседница и тоже посмотрела на дверь. – Вылитая. И волосы, и глаза, и голос. Фигурой, разве, та покрупнее, и то сейчас сомневаюсь. Я так думаю, – заговорила она шепотом, – родственница ее какая-нибудь. Может, и сестра, как мой толдычит. Так ведь не говорит ничего, не признается. И фамилия другая, и отчество. Вот и думай, что хочешь. Конечно, если бы Арсений Павлович объявился, тогда другое дело. Мы ведь его ждали. И она, как я примечаю, ждала.

– А при чем тут вообще Арсений Павлович? – устало пробормотал я, отчаявшись в чем-либо разобраться.

– Так ведь он… она… Ольга то есть… Правда, что ль, не знаешь?

Очевидно, выражение моего лица окончательно убедило хозяйку, что все сказанное ею полнейшая и ошеломляющая для меня неожиданность.

– Еле его тогда в чувство привели. Думали, руки на себя наложит. Хорошо, что совсем без сил был. Может, тогда и началась у него эта болезнь поганая? Говорят, с тоски она начинается. Когда человек жить не хочет.

Потрясенный, я молчал. Неожиданно подумалось, что мне иногда все-таки приходило в голову – ничего я не знаю о своем любимом начальнике орнитологической лаборатории. Я всегда отмахивался от этих мыслей, приписывая их слишком очевидной незаурядности этого человека и своему слишком короткому с ним знакомству. Надеялся, что когда-нибудь узнаю его лучше. И вот теперь, кажется, начинаю кое-что узнавать. Пока только кое-что. Зато какое! Впрочем, внимательнейшим образом вслушиваясь в каждое слово рассказа Надежды Степановны, я почему-то думал, что всего я так никогда и не узнаю. В том, что мне открывалось в эти минуты, было гораздо больше непонятного и необъяснимого, чем если бы я вообще не знал ничегошеньки. И самой необъяснимой во всем этом была Ольга.

* * *

В поселке она появилась вместе с Арсением два года назад, в начале того самого проклятого лета. Птицын, который заранее был извещен о прилете Арсения и необходимости сопровождать его до озера Абада и уже загрузивший под завязку лодку, в которой едва осталось место для двоих, был неприятно поражен появлением веселой, энергичной и очень красивой женщины, которая выглядела в этих местах, по его выражению, «как бантик на мушке», и сгоряча, несмотря на свое благоговение перед Арсением, чуть вовсе не отказался от этого, давно подготавливаемого нелегкого путешествия. А тут еще зарядивший без передышки дождь со снегом, черная, ошалевшая от полноводья река, смывающая с островов и низких берегов весь накопившийся за несколько лет мусор. Стремительная, взъерошенная, страшная вода несла грязь и вырванные с корнем деревья.

– Мы сошли с ума, – улыбаясь, сказала женщина. – Нас перевернет на первом же перекате.

– Может, переждете, пока распогодится? – с плохо скрытой надеждой спросил Птицын. – А мы с Арсением Павловичем двинем осторожненько. Пока доберемся, пока то, другое, а там и вы подгадаете. Лодке троих все одно не потянуть.

Женщина внимательно посмотрела на Птицына, потом повернулась к Арсению.

– Видишь, Сергей тоже не хочет, чтобы я ехала с тобой. И погода против, и река. Может, все-таки не судьба?

– А ты и не поедешь со мной, – решительно сказал Арсений. – Поедешь с ним. Лучше него никто этой реки не знает. Доставит, как пушинку.

– А ты? – встревоженно нахмурилась женщина. – Я тебя не понимаю… Будешь ждать вертолет?

– Буду ждать вас.

– Что ты имеешь в виду?

– Я тут сговорился… Сторож с базы дает на неделю «казанку». Налегке обгоняю вас и жду. Сергей потом угонит «казанку» обратно. За это я починил старику телевизор и собрал старый мотор. Все довольны, все счастливы.

– Вот где ты пропадал вчера весь день. А я на тебя обиделась.

– Не дело это, Арсений Павлович, – проворчал Птицын. – Вас на шивере, как пить дать, замотает. «Казанка» волну рубит. Зароется носом – и хана.

Женщина снова встревоженно нахмурилась и, ничего не сказав, внимательно посмотрела на Арсения.

– Ты мне веришь? – спросил тот и улыбнулся.

Порыв мокрого ветра хлестнул по лицам и, вывернув наизнанку росшие неподалеку кусты, помчался наперерез течению к далекому правому берегу.

– След ветра на воде… – непонятно и грустно сказала она и отвернулась. Потом тихо добавила: – Я стала верить предчувствиям. Это не к добру.

– Что же ты предчувствуешь? – все еще улыбался Арсений.

– То, о чем я думаю, почему-то не имеет продолжения, – с испугавшей Птицына тоской сказала она и надолго замолчала.

Птицын помнил каждое слово этого разговора и не раз потом говорил, что если бы они послушали тогда его, а не Арсения, все сложилось бы иначе. А в разговорах с людьми, которым безоговорочно доверял, добавлял, что и сам он почувствовал в те минуты отчетливую тень непонятной страшной беды, которая вплотную подобралась к стоявшим рядом с ним людям.

– Правильно она соображала: какое продолжение при таком раскладе? Еле докултыхались. Не лето, а сплошная катастрофа природы. Всемирный потоп подобным образом должен начинаться. Дождь со снегом с утра до ночи, зверь ушел, в тайге воды по колена, река не шумит даже, а воет, как падла какая… А у них в полном противоречии с происходящим – любовь. Ну какая, подумай, любовь в таких условиях? Палатка, нары, дым от сырых дров день и ночь. Тут люби, не люби, через неделю не хуже моей дурной сучонки взвоешь. Была у меня лайка… Посмотрел я на них, посмотрел, да и говорю сам себе: «Он-то ладно, ко всему привычный, а вот если эта московская дамочка хотя бы с полмесяца выдержит, не сорвется, в голос не заголосит, может, и сложится у них это дело».

– А они? – не выдержав, спросил я Птицына, когда он рассказывал мне об этом.

– Они? – переспросил тот, и его лицо сначала застыло, а потом исказилось болезненной гримасой. – Чего они тогда понимали? Кроме друг дружки ничего. Может, потому и случилось все. Конечно потому. В жизни, когда по сторонам не глядишь, концовка, как при автомобильной катастрофе. Чем больше скорость, тем тяжелее последствия.

Птицын и недели не пробыл с ними. Помог на первых порах устроиться. Спилили с Арсением несколько лиственниц для более основательного жилища, разнесли и установили по маршрутам приборы. Постепенно предубеждение Птицына против совершенно неуместной в этих местах и в этих условиях женщины проходило. Она ни разу ни на что не пожаловалась, всегда была чем-то занята, по тайге ходила легко и бесшумно, что не всегда удается даже опытному таежнику. Еда на маленькой печурке в палатке всегда устраивалась без особых хлопот и суеты, как всегда бывает у хороших хозяек. Даже обычный суп из консервов получался у нее по-особому вкусным, а процесс принятия пищи неожиданно превратился в ритуал приобщения к чему-то почти домашнему, во что трудно было поверить, сидя на наспех сколоченных нарах и прислушиваясь к шуму дождя, скрипу и шороху ветвей, гулу все более и более сатанеющей реки. Птиц в то лето не было слышно, потому что почти не выпадало дней не то чтобы солнечных и теплых, а просто хотя бы притихших, не пропитанных насквозь моросью или проливными дождями. Лишь изредка с хриплым карканьем тяжело летел через реку ворон, да в редкие безветренные часы простуженно верещала в кустах стланика кедровка, негодующая не то на погоду, не то на торчащую из палатки и нещадно дымившую трубу.

С какой-то пугающей меня отчетливостью, вплоть до запахов и красок, я представил себе эти несколько дней, которые пробыл с Арсением и его таинственной спутницей Сергей Птицын, вплоть до того, как, наверное, неловко и неуютно было им забираться в отсыревшие холодные спальные мешки и подолгу лежать без сна, прислушиваясь к монотонному шуму и стону непогоды, потрескиванию дотлевающих углей в печурке и сдерживаемому дыханию друг друга. Но стоило мне попытаться представить себе дни, когда они наконец остались вдвоем, у меня ничего не получилось. Воображения хватило лишь на мечущиеся отблески догорающего огня, чуть освещающие лица, и в этом тревожном погасающем свете женщина в серебристо-сером платье медленно приподнимала тяжелую мокрую полу палатки и, шагнув вперед, навсегда исчезала в беспросветном, холодном, задыхающемся от ветра пространстве ночи…

– Мой ведь как? – тихим монотонным голосом рассказывала хозяйка. – Что поперек или другим не под силу, обязательно на рожон попрет. Так и тут – побежал напрямки помощь оказывать. Будто бы без него не обошлись. Сколь народу на ноги подняли – подумать страшно.

– Сразу на Глухую, к Арсению? – спросил я.

Этот, казалось бы, совсем простой вопрос подействовал на хозяйку самым неожиданным образом. Она замолчала и, похоже, решила не продолжать свой рассказ. А мне всего-навсего хотелось уточнить, почему именно к Арсению решил поспешить на помощь Омельченко? И хотя моя твердая уверенность во всемогуществе Арсения была уже слегка поколеблена невнятно тягостными намеками на случившуюся трагедию, я, тем не менее, все еще был совершенно уверен, что уж кто-кто, а Арсений способен найти выход из самого безвыходного положения, и помощь Омельченко вряд ли была так ему необходима. По моему разумению, и Омельченко, хорошо зная моего шефа, должен был рассуждать примерно так же, и поэтому я невольно высказал свое сомнение.

Молчание, казалось, никогда не кончится, и я уже хотел встать, извиниться за доставленные хлопоты и глупые вопросы, но Надежда Степановна, очевидно, что-то решив для себя, очень тихо, почти шепотом сказала:

– Так разве угадаешь… Покойников одних целый вертолет доставили. Когда у нас еще такое бывало? Места у нас, конечно, серьезные, но чтобы так-то… Ну, мой и вздернулся. Я, говорит, сам разберусь, что тут к чему. Считал, что пришлому человеку без помощи или без подсказа в местах здешних ни в жизнь не разобраться. Кто-то свой их наводил – в этом даже сомнения не было.

– А этого так и не поймали? Башку.

– Считай, поймали, да толку-то…

– Как это?

– Так. В том же самом виде и поймали, как дружков его.

– В каком виде? – все еще не понимал я.

– В каком, в каком… В каком побросал их, когда не нужны стали. Только он их в спину, а его спереди приложили. От башки у этого самого Башки и половины, сказывали, не осталось. Так что, кто помогал, кто его самого, поди теперь, разбирайся. Кто только голову не ломал, чего только не придумывали и не выдумывали, все без толку. До сей поры ночь темная. Разве теперь что стронется.

– Почему вы так считаете?

– Тебя вот принесло. Тебе что, во всей тайге места больше не нашлось?

– Да я и понятия не имел.

– Ты, может, и не имел, а кто-то другой имел.

– Меня все в один голос отговаривали. И до сих пор отговаривают.

– Арсений, что ль, отговаривал?

– Больше всех.

– Тогда и вовсе концы не свести.

– Какие концы? Вы хоть дорасскажите, что и как.

– Рассказывай, не рассказывай… Я ж говорю – ниточки ухватиться не сыскали.

– Значит, кто-то поумней всех оказался?

– Выходит, так. Ладно, спи давай, давно пора. А то и я с тобой как девка молоденькая засиделась. Петухи скоро запоют.

– Какие петухи?

– Это я так. За полночь уже перевалило. Мы здесь рано укладываемся, к таким посиделкам непривычные.

– А Ольга? Что у них там случилось? Я хоть и не знаю ничего, но вывод сам напрашивается. Если с ней что-то, то Башку только Арсений. Ее что, убили?

И снова безмолвное пространство надвинулось на нас из глубины спящего дома – ни шороха, ни скрипа, ни дыхания. Сначала мне, правда, показалось, что слышно, как снег хлесткими огромными хлопьями бьет в окна и стены, но прислушался и понял – не то чтобы снега, ветра не слышно. Все замерло вокруг, все было неподвижным и почти нереальным в этом безмолвии и неподвижности.

– Может, убили, а может, и не убили, – вдруг совершенно спокойно сказала Надежда Степановна и тяжело поднялась из-за стола. – Кроме бандюги этого ничего больше не отыскали. Рядом с палаткой самой лежал. А ни ее, ни золота, которое он тащил на себе от самого того проклятого ручья, ни слушинки, ни дышинки. Словно и не было ничего. Как Серега Птицын говорит – «до сих пор покрыто мраком неизвестности». Правильно Петр сказал: нечего тебе там гоношиться. От греха подальше.

– Не понимаю, Арсений где был, когда все это произошло?

– С ним тоже крутили-вертели, – остановившись перед дверью в спальню, с какой-то покорной усталостью ответила хозяйка. – Каждый его шаг с рулеткой обмеряли. Да только ничего у них не сложилось. И за два дня не поспеть с того места, где его отыскали. Мой-то в самых главных свидетелях оказался. Он Арсения Павловича за вторым перевалом отыскал. Карай отыскал.

– Ничего не понимаю. Как он там оказался?

– К старателям за помощью подался.

– Арсений? За помощью? Он сам кому хочешь поможет. За какой помощью?

– Лодку у них унесло. Берег подмыло, что ли? В общем – унесло. А без лодки оттуда пустое дело выбираться. А она ногу еще повредила. С больной ногой разве по горам двинешься? Осыпь на осыпи. После таких дождей и вовсе полное самоубийство. Даже для здорового. Так и получилось. Если бы не мой, кто его знает, как сложилось. С того свету на себе доставил.

Услышанное ошеломило меня.

– К каким он старателям пошел? К тем?

– К тем. К покойникам. Ладно, а ты мы с тобой до утра не переговорим. Об этом только начни.

Она откинула занавеску.

– Подождите! – чуть не закричал я. – А она? Ольга?

– Я ж тебе сказала – ни ее, ни золота. Ни следов никаких. Такой снег тогда поднялся, не хуже, чем сейчас. И время почти то же самое. Через неделю годовщина.

– Так может… она?

– С больной-то ногой? И золотишко – не то что унести, не поднять с бабьими силами. Один этот душегуб и мог его снесть. На злобе на одной. – И уже из-за занавески, из темноты добавила: – Да и ружья у нее никакого не было, с лодкой унесло. Лодку-то потом сыскали. А ему жаканом промеж глаз. С близкого расстояния. Бабе такого не сладить. Никакие нервы не выдержат. Он же ужас какой страхолюдный был, Башка этот. Сказывали, увидишь – сомлеешь. Под два метра, да еще горелый весь. В лагере мужики живьем сжечь хотели, а он стену проломил – и в снег. Зверь, а не человек. Хотя чего зверей понапрасну хаять…

И еще неразборчиво пробормотав что-то, она замолчала.

* * *

В эту ночь я долго не мог заснуть. Голова раскалывалась от боли. Я ворочался с боку на бок в жаркой, непривычно мягкой постели, придумывал самые невероятные разгадки случившейся несколько лет назад таинственной трагедии, пытался вообразить какие-то продолжения и бог знает какие приключения, ничем, впрочем, не кончавшиеся, поскольку ни одного вразумительного конца я так и не смог придумать. Провалившееся наконец-то в сонное забытье сознание вдруг с пугающей реальностью высветило фигуру убегающего, то и дело оглядывающегося Башки, изуродованное лицо которого, несмотря на то что я никогда его не видел, представилось мне отчетливо и ярко, до малейшей детали, до страшных, выцветших, почти белых глаз, насмешливо щурящихся на меня и подмигивающих: – что, мол, отстаешь, фраер, – догоняй, спеши! Потом увиделась стремительная, черная, взбудораженная река, которая самой серединой ревущего переката, зажатого голыми нависающими скалами, несла беспомощную с заглохшим мотором лодку, в которой оцепенел неразличимый и в то же время до боли знакомый человек. Лодка то терялась среди бурунов, то в смертельном единоборстве с водоворотом проносилась вплотную к мокрым скользким камням, задевая их гулким дюралевым бортом…

Скрежещущий звук разбудил меня. Я приподнял голову. Память еще отчетливо хранила недавний сон, и я не сразу понял, где нахожусь: темнота, незнакомые неразборчивые массы вещей, незнакомые запахи. Повернулся к окну – его смутный прямоугольник сразу определил мое местонахождение в непонятном со сна пространстве. Не отводя от него глаз, я опустил голову на подушку и уже почти засыпая разглядел легкую фигурку, бесшумно скользнувшую через прямоугольник и растворившуюся в темноте, в той стороне, где была дверь в соседнюю комнату. Решив дождаться возвращения ночной путешественницы, я устроился поудобнее, чтобы неловким движением не выдать свое бодрствование, уставился на окно, за которым по-прежнему в полную силу хозяйничали снег и ветер, и… через несколько минут заснул. Уже во сне ко мне вплотную подошла незнакомая женщина и, обжигая теплым дыханием, долго и пристально смотрела в глаза. Я протянул руки, но вместо живого горячего тела они прикоснулись к чему-то вязкому и холодному. Попытался их отдернуть, но руки, стиснутые непонятной силой, было не пошевелить. Сзади кто-то дурашливо хохотал, больно, но якобы дружески бил по спине. С трудом поворачивая голову, я видел то Арсения, то Омельченко, то ухмыляющиеся рожи бичей, а насмешливый голос Черепкова назойливо втолковывал мне, что я самый элементарный дурак из типичных младших научных сотрудников, которых все, кому не лень, используют в своих личных корыстных интересах. И поскольку это явление закономерное и в научных кругах никем не оспариваемое, мне остается только смириться с обстоятельствами и немедленно написать на его имя докладную, объяснить, почему я до сих пор не приступил к выполнению задания командировки, почему до сих пор не связался с Птицыным…

– Птицыным… Птицын, Птицын… – слышалось сквозь сон.

Я с трудом раскрыл глаза.

В комнате было почти светло.

– Что ты мне все – Птицын, Птицын, – раздавался из соседней комнаты голос Омельченко. – Надо было твоему Птицыну, нарисовался бы чуть свет. А то до сих пор носа не кажет, полдень уже на дворе.

Я с ужасом потянулся за часами. Полдень не полдень, но десять уже почти набежало. Стараясь не шуметь, я стал торопливо одеваться. Надежда Степановна заглянула в комнату в самый неподходящий момент, когда я, прыгая на одной ноге, другой старался попасть в штанину.

– Встал, – громко объявила она, и в комнату, словно дожидался, сразу вошел Омельченко. Не обращая на мое смущение ни малейшего внимания, он дружески хлопнул меня по спине, да так, что я со всего размаху снова плюхнулся на кровать. После чего объявил: – Счастлив твой бог, Алексей. Нашел я тебе кадру. Не то чтобы на все сто, но на подсобную работенку сгодится. Я насколько понял, ты в нем не шибко и нуждаешься – подсобить чего мало-мало и все дела. Так?

– Так, – ошарашенно кивнул я, еще не осмыслив до конца радостную для себя новость.

– Согласился на все условия. Да и погодка вроде утихомиривается, – продолжал грохотать хозяин. – И снегу помене, и ветер пожиже. Глядишь, денек-другой – и полные ладушки. Ты как насчет ландариков, а? Баба у меня полный таз напекла. Морду споласкивай и к нам, хватит дрыхнуть. Я тебя жалеючи не будил. Перебрали мы с тобой вчера, ничего не скажешь, было дело, которое мы для ясности замнем и забудем. Давай, давай, кадра уже сидит, дожидается, снег копытом роет, на аванс надеется. Ты ему все сразу-то не давай, помаленьку, пока в норму войдет. Как оклемается полностью, тогда и договоритесь.

– Мне теперь вам только в ножки бухнуться остается за все, что вы для меня сделали, – сказал я и, упав на колени, коснулся лбом медвежьей шкуры у самых ног Омельченко.

Настроение у меня было прекрасное, Омельченко хохотал и еще раз двинул меня по спине, в доме вкусно пахло чем-то печеным и жареным, все таинственное и непонятное до поры до времени отодвинулось в небытие. Умываясь, я думал о том, как мне повезло, что меня встретил Омельченко. Все складывается наилучшим образом. Остается только дождаться, когда утихомирится ветер.

Я вышел в прихожую и остановился в недоумении. За столом сидел Рыжий из вчерашней компании бичей под аэрофлотовской лестницей. Как ни в чем не бывало он пялился на меня и щерил в улыбке острые зубы. Под левым глазом у него красовался солидный синяк, которого вчера, по-моему, не наблюдалось.

– Чего стал? Проходи, – позвал Омельченко. – Знакомить не буду, сами разберетесь, что к чему. Мое дело собачье: нашел, привел, просьбу удовлетворил. Так или не так? – спросил он почему-то Рыжего, а не меня.

– Я объяснял вам, Петр Семенович, у научного сотрудника сомнения будут. Мы вчера беседу на эту тему проводили, можно сказать, безрезультатно.

– Так вы ее без меня проводили. Со мной – совсем другое дело. Побеседовали и договорились. Ты, Валентин Батькович, не жмись, выкладывай все как есть. Тогда и доверие появится.

– А чего выкладывать? Вон у меня весь выкладон под глазом нарисован.

– За что? – сделал вид, что удивился, Омельченко.

– За то, что согласился помочь молодому перспективному ученому. Соответственно отоварили.

– А сказал, что по моей просьбе?

– Сказал, да только поздно. Сначала отоварили, потом расспрашивать стали.

– Ну и…?

– Ну и – пнули. Катись, говорят, защищай диссертацию. А мне что? Они сейчас в городе в кабак запузырятся, а на мои башли вся гулянка два раза до магазина и обратно. А тут, глядишь, перебьюсь худо-бедно месячишко-другой. Потом весна, потом лето – и все дела.

– В каком смысле – «все»?

– Все по-новой. Нам как у Кибальчиша – ночь простоять да день продержаться. А что дальше будет, Бог да прокурор рассудят.

– Легкий ты человек, – неодобрительно сказал Омельченко. – Да мне-то что: детей не крестить. Поможешь парню, и то ладно.

– Больно место он серьезное для своих научных наблюдений определил. Сам-то он в курсе? – спросил Рыжий Омельченко, словно меня не было рядом.

– Теперь в курсе. Им там по плану положено. Вот и выпнули новичка. До меня только одно категорически не доходит – почему тебе Арсений Павлович ни словечка? Мог бы прояснить обстановку.

Откровенно говоря, этот же самый вопрос мучил меня с той самой минуты, как я узнал про трагедию на Глухой. Объяснения этому я до сих пор так и не отыскал, но сейчас, не задумываясь, решил защищать и Арсения, и себя, поскольку недоверие к Арсению переходило на меня чуть ли не автоматически.

– Во-первых, когда эта экспедиция затевалась, Арсений Павлович собирался в нее вместе со мной. Наверняка рассказал бы все, если бы не заболел. Я-то не знал сначала, что он заболел, думал… В общем, всякую ерунду думал, не разговаривал с ним. Это уже во-вторых, почему он не сказал. В-третьих, как умный человек, он прекрасно понимал, что мне все равно все изложат. В институте почему-то не изложили. В-четвертых, кажется, он был уверен, на Глухую мне не попасть, «дохлое дело», как он говорил. В-пятых, как я понимаю, все это для него глубоко личное. Надежда Степановна правильно сказала – скорее всего, болезнь его с этого самого и началась. В-шестых…

– Закругляйся, – сказал Омельченко. – Все ясно. Тебе самому-то как? Не расхотелось после всего, что узнал?

– Мое дело – пернатые, – твердо заявил я. – Ни золотишком, ни прошлой уголовщиной не интересуюсь. Мне только неприятно, что вы ко мне из-за всех этих дел относитесь как черт знает к кому. А это работе мешает. Или может помешать. Чего, например, твои кореша вчера на меня окрысились? – обратился я к вздрогнувшему от неожиданности Рыжему. – Им-то чем я мог помешать? Какое им дело, где я буду работать?

– Так они это самое… – заволновался Рыжий. – Думали, по-новой все начинается. Их тогда, знаешь, сколько туда-сюда таскали?

– За что их могли таскать, если они ни при чем?

– Ну, Алексей, когда сеть заводят, не спрашивают, карась ты, щука или нельма. Всех подчистую гребут, – вмешался Омельченко. – Потом уже разбирать начинают, кого обратно в реку, а кого на засол или в уху. Ладно, давайте чай пить, а то Надеждины ландорики остынут.

Мне показалось, что разговор принял неприятный для него оборот, и он хочет прекратить его.

– Похмельем не маешься? Может, по стопарику? – спросил он меня.

– За знакомство, – сразу повеселел Рыжий.

Неожиданное его решение прийти на помощь «молодому перспективному ученому» не только озадачило, но и насторожило меня. Пожалуй, не стоило торопиться с радостным согласием образовать вместе с ним маленький дружный коллектив.

– А что вы про Птицына тут говорили? – неожиданно для своих собеседников переменил я тему разговора. – Проснулся, слышу – Птицын, Птицын. Странно, что он до сих пор не пришел. Арсений Павлович говорил, что он обязательно должен встретить. Не исключался вариант, что он со мной согласится на Глухую…

– Вот и я говорю, – появилась на пороге комнаты хлопотавшая на кухне хозяйка. – Один молодой, несмышленый, другой алкаш – долго ли до беды. А говорить потом на тебя будут. Мало, что ль, собак понавешали? А Сергей человек надежный…

– Где он твой надежный, где? – взорвался Омельченко. – Я чуть свет – к нему. Дом на замке. Что, я за ним гоняться должен? Мало ли куда он намылился!

– Я его попросила на прииск съездить, – неожиданно вмешалась в разговор бесшумно появившаяся в комнате Ирина. И снова при виде ее у меня перехватило дыхание. Могло ли мне еще сутки назад прийти в голову, что у черта на куличках, на самом краю света встречу женщину, при первом взгляде на которую позабуду и свои зароки, и смертельную обиду на все без исключения существа противоположного пола. Правда, мой первый взгляд на нее совсем не сулил романтических мечтаний и беспокойных снов. Хотя сердце у меня все-таки упало, когда она выудила из куртки бумажник. Но, в конце концов, все разъяснилось. А я… Вел себя вчера – хуже не придумаешь. Надо бы теперь извиниться. Обязательно надо, а то она меня так и будет считать дураком и дубиной. Некстати вспомнив правила хорошего тона, я торопливо вскочил, как и полагается при появлении дамы, раскрыл рот, чтобы произнести что-нибудь вежливое, и неожиданно для самого себя брякнул: – Зачем?