000
ОтложитьЧитал
© Коршунков В.А., 2022
© Издательский дом «Неолит», 2022
Предисловие
«Anima» – по-латински «душа». От этого слова в латыни (а затем и во многих современных языках) появилось обозначение животного – «animal». Как бы такую «душу» ни понимать, но в животных её обнаруживали ещё римляне-язычники. Образованные христиане тоже, как правило, полагали, что у зверей есть душа.
В славянских языках «животное» – от слова «живот» (что означало «жизнь»). Получается: существо, которое живёт – не более того. Слишком часто отношение к живущим рядом с человеком бывало бездушным.
Речь здесь пойдёт, в основном, о домашних питомцах. Прежде всего, о кошках и собаках. В последние десятилетия они становятся прямо-таки членами семей. Они у нас уже почти личности. Но так было не всегда.
В книге исследуется отношение к животным у разных слоёв населения России в прошлом – у неграмотных крестьян и дворян-помещиков, жестоких детей и религиозных стариков, городских обывателей и творческих личностей, у томных любительниц собачек и суровых охотников. Всё это по материалам XVIII–XIX веков и XX века (особенно первой его половины, когда кое-где ещё сохранялся традиционный уклад быта).
Котики-собачки, лошадки да коровки выводят на непростые сюжеты, связанные с проблемой отношения к телу в русской культуре: убийство для потехи, препарированные звери, ставшие чучелами, сохранение мёртвой плоти в знак благодарной памяти, посмертные маски, монстры в Кунсткамере, Ленин в Мавзолее.
Важные сведения выявляются при анализе художественной и мемуарной литературы. Если автор не стремился выстраивать сюжет вокруг судьбы животного (как Лев Толстой в «Холстомере» или Чехов в «Каштанке»), а просто описывал связанные с животными ситуации, то мимолётно сделанные штрихи бывают информативны и выразительны. Ещё были использованы архивные документы, устные рассказы и воспоминания, публикации прессы, разнообразная научная и научно-популярная литература по истории, антропологии, этнографии, филологии.
В других странах издано множество монографий и популярных изданий по так называемым антрозоологии и зооантропологии (то есть о взаимодействии людей с животными), выходит несколько специальных журналов. В России эта тематика становится предметом осмысления только в последние годы.
Внимание будет направлено, главным образом, не на животных, а на людей – тех самых, которые прежде вели себя не так, как свойственно нам, теперешним. И потому отношение к охотничьему псу и комнатной левретке, деревенской кошке и дорогостоящему скакуну весьма показательно для понимания изменчивой культурно-антропологической ситуации.
Глава 1
Бременские музыканты
Жили мужик да баба и не знали, что есть за работа; а была у них собака, она их и кормила и поила. Но пришло время, стала собака стара; куда уж тут кормить мужика с бабой! Чуть сама с голоду не пропадает. «Послушай, старик, – говорит баба, – возьми ты эту собаку, отведи за деревню и прогони; пусть идёт куда хочет. Теперича она нам не надобна! Было время – кормила нас, ну и держали её». Взял старик собаку, вывел за деревню и прогнал прочь.
Из русской народной сказки «Собака а дятел»[1]
В фольклоре многих народов имеются сказки про животных, которых хозяева вышвырнули из дома. От них избавляются, потому что они перестали приносить пользу: конь уже стар, кот вороват или чересчур блудлив, а барана хотели зарезать – вот он и сбежал. Животные сбиваются вместе и начинают самостоятельную жизнь в лесной избушке. Немецкий вариант этого фольклорного сюжета – сказка «Бременские музыканты» (популярный у нас одноимённый мультфильм – о другом). Четырём героям немецкой сказки в 1951 году в Бремене на Рыночной площади возле старинной ратуши был поставлен памятник («Skulptur der Bremer Stadtmusikanten»). Если уместно сравнивать традиционный сюжет с его позднейшим восприятием, то можно отметить архаичную крестьянскую жестокость хозяина, человека фольклорного, и – по контрасту – благодарную память нынешних горожан о животных-изгнанниках.
Имеют ли душу животные?
Николай Герасимович Помяловский (1835–1863) родился в семье петербургского дьякона. В восьмилетием возрасте его зачислили в Александро-Невское духовное училище (иначе говоря, в бурсу). Там он постепенно превратился в матёрого, закалённого суровой жизнью бурсака, которого оставляли на второй год за дерзость и неуспеваемость. Секли, как сам он вспоминал, чуть ли не четыре сотни раз. После восьми лет такого учения Помяловский перешёл в семинарию. Педагогические приёмы и нравы были там немногим лучше. Парень же оказался умным и даровитым. Вместе с некоторыми сотоварищами он, будучи в старшем классе, стал выпускать рукописный журнал «Семинарский листок», в котором, по его намерениям, должен был выявиться идеал семинариста. Привычка к типичному для бурсаков разгулу сказалась и на этом благородном начинании: публицисты-старшекурсники стали собираться по ночам – устраивали танцы и театральные представления, переходившие в пьяные оргии. Когда начальство обо всём узнало, нескольких самых активных участников этаких творческих вечеров исключили из семинарии. Помяловского не выгнали. Он закончил-таки обучение, хоть и с дурными оценками.
Человек увлечённый, пытливый, ищущий, Помяловский задавался вечными вопросами, уже после семинарии активно занимался самообразованием, много читал, вольнослушателем посещал лекции в университете. Одно время преподавал в воскресной школе и в Смольном институте. Большое влияние оказали на него статьи Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. Рано стал писать и сам. В 1861 году в знаменитом журнале демократического направления «Современник» были опубликованы его повести «Мещанское счастье» и «Молотов». А затем внимание читающей публики стали привлекать выходившие один за другим «Очерки бурсы». Помяловский успел создать ещё несколько рассказов, а также подготовить статьи на педагогические темы. Он уже нигде не служил, вёл сумбурную жизнь профессионального литератора, пьянствовал. И умер на 29-м году.
Памятник Бременским музыкантам в Бремене
Уже в том ученическом, самиздатском «Семинарском листке» Помяловский поместил несколько научно-нравственных рассуждений. Одно из них называлось так: «Попытка решить нерешённый и притом философский вопрос: имеют ли животные душу?» Вот что жгуче интересовало начинающего писателя, педагога, публициста, несостоявшегося священника: так есть ли у зверей душа?[2]
Христианский взгляд на эту проблему, собственно говоря, не обязательно должен исходить из дихотомии «тело – душа». Нередко выстраивали триаду: «тело – душа – дух». Концепция триады наличествует уже у Отцов Церкви[3]. Если так, то животные, особенно высшие, тоже могут претендовать на право иметь душу. Средневековые религиозные мыслители склонялись к тому, чтобы считать человека хозяином природы – качественно иным, чем прочие живые существа, поскольку человек обладает разумом и душой (духом). Хотя среди них находились и те, которые задумывались, не наследуют ли царствия небесного также и животные[4]. Нередко утверждали, что душа (понимаемая как нечто вроде жизненной силы) присуща и растениям[5]. Именно дух – отражение божественной сущности в человеке, и духа у иных живых существ быть не может никак. Впрочем, даже у столь давнего и разработанного религиозного учения, как христианство, нет полной ясности в вопросе, который не подлежит эмпирическому исследованию[6][7]. Православные мыслители склоняются к тому, что если душа у животных и есть (пусть отличающаяся от человеческой), то молиться «можно… не столько за них, сколько по поводу них» (курсив автора. – В.К.у.
Этой проблемой задавались не только богословы. Известный немецкий психолог В.М. Вундт (1832–1920), анализируя проявления душевной деятельности человека, не отделял их от подобных же проявлений в жизни высших животных. Для него эмоции, страсти, чувствования человека и зверя были сходными и представлялись только разными вариантами, различными ступенями единого феномена[8]. Русский перевод исследования Вундта подпал под судебное преследование из-за цензурных ограничений: в опубликованном 1-м томе было усмотрено вредное антирелигиозное направление. Однако такие выводы, в принципе, могли быть приняты просвещёнными деятелями Церкви. В издававшемся при Харьковской духовной семинарии журнале в 1889 году поместили разбор сочинения о душе человека и животных. Получалось, что животное близко к человеку, у него тоже есть душа. «Но эта душа животного однако заключена вполне в сфере чувственности, совершенно охвачена материальным. Проникая и действуя в нём, она не в состоянии освободиться от него. Не способная ни к какому сверхчувственному акту, она проявляется только в чувственных движениях, ощущениях, представлениях». Она «как бы материальна», неотделима от телесности. А душа человека – субстанция самостоятельная[9].
Современный мыслитель, профессор философии христианства в Оксфордском университете Ричард Суинбёрн, который в обстоятельной монографии анализировал проблему души, считал, что доказательства существования души даже более убедительны, чем доказательства существования Бога. Сам он – сторонник идеи эволюции. По его убеждению, живые существа эволюционно произошли от неживой материи, затем сформировались высшие животные, среди них – обезьяны, и уж от них произошёл человек. А душа есть не только у людей, она и у высших животных имеется. Приверженец теории дуализма, то есть резкого разграничения тела и души, Суинбёрн полагал, что научного объяснения эволюции души не существует (вероятно, это так и останется неведомым). Он писал: «Животные сознают свою жизнь – они чувствуют, мыслят, они могут преследовать свои цели, у них есть желания и есть чаяния. И, таким образом, у животных имеются души. Но есть различия между осознанием жизни у животных и у людей, а значит, и между свойствами их душ… Два таких различия вполне очевидны. Человеческое мышление выстроено сложным образом, у него есть логическая структура, которой нет в мышлении животных. И ещё люди используют моральные категории». Кроме того, человеку, в отличие от животного, дана свобода воли[10].
Однако в прошлом среди большинства русских людей господствовало убеждение, что у животных души нет или же, по крайней мере, их душа – качественно иная, чем у людей. Говорили, что у них вместо души – пар. Крестьяне Владимирской губернии на рубеже XIX–XX веков знали: из всех зверей только у медведя душа имеется, и считали, что туман происходит от зарытых в землю животных. Впрочем, владимирские мужики полагали также, что людские души бывают мужскими и женскими, а «у бабы не душа, а голик»[11] (то есть веник).
А. И. Куприн в рассказе «Лесная глушь» (1898) передавал разговоры полесских крестьян. Один сказал, что хоть мужчины («чоловики») пьют да ругаются, а при случае и воруют, но всё же Бога не забывают – не то что баба: «Або она что понимает? Або она что чувствует?..» «Это ты правильно, – поддакнул сотский. – У бабы заместо души пар, як у собаци»[12]. Души у бабы нет – как и у собаки…
Британский учёный Стив Смит изучал русские народные представления о душе в начале XX века и реакцию простых людей на атеистическую пропаганду большевиков. По его наблюдениям, в народе «существовали разногласия и по поводу того, обладают ли душой животные, хотя большинство всё же склонялось к мысли, что она у животных есть»[13]. Да, согласно фольклорно-этнографическим данным, в славянской народной традиции у зверей и птиц иной раз признавалось наличие души[14]. Например, вологодские крестьяне считали, что душа есть у кошки, причём душа «чистая», потому как кошке, в отличие от собаки, разрешается находиться в церкви и даже в алтаре[15].
Надо иметь в виду, что народная трактовка души была нечёткой, приблизительной, да к тому же заметно варьировалась – в различных местностях, субэтнических и конфессиональных группах[16]. Где именно находилась душа у человека – в крови, сердце, в верхней части груди или чуть ниже, – об этом судили по-разному[17]. Судя по многочисленным языковым данным, душа могла быть органом пищеварения – ведь это она «принимает» или «не принимает» вкусное и не вкусное[18]. «…Кроме очевидного сходства в осмыслении души и сердца как органа средоточия эмоций, душа в большей степени, чем сердце, наделяется материальными характеристиками» и сопоставима с потрохами[19]. Душу и дух наделяли разными свойствами – по крайней мере, это явствует из анализа лексики и фразеологии русского языка[20] (однако такое различение не соотносится с христианским). С одной стороны, душа, согласно народным представлениям, – это то, что отличает человека от животного или от иноверца[21] (очевидно, такое укоренилось под воздействием православного учения). С другой стороны, душой могли наделять животных и даже предметы[22], но поскольку душу человеческую понимали весьма материально, то это отнюдь не означало, будто в звере (и тем более – вещи) готовы были распознать чувствующую и разумную тварь. При таком понимании человека и животного главным свойством, отличающим одно существо от другого, судя по всему, было телесное строение: внутри человека имелись те органы, с которыми связывались его душевно-интеллектуальные свойства[23].
Почти всеобщая вера в бессмертие души человеческой укрепляла наивно-религиозную иерархию живых существ, в которой животные считались заведомо низшими тварями. Человек определённо мыслился венцом Божьего творения, всё мироздание было приспособлено Богом для человека. Твари земные и морские предназначались ему на потребу. Никакого «зелёного» экологизма и даже особенной любви к животным среди населения России прежде не было. Животные, что были даны Богом человеку, использовались прагматично, потребительски – будь то кормилица семьи корова или лошадь, без которой крестьянину как без рук, либо охотничья собака, вообще-то высоко ценимая, но не слишком любимая, и уж тем более кошка, которая зачастую становилась промысловым пушным зверьком.
Баба-мистик и создание мифа
Главный герой повести Помяловского «Мещанское счастье» (1861) – молодой разночинец, выпускник университета Егор Молотов. Автор рисовал его с себя самого, разве что избавил от некоторых собственных неприглядностей.
В этой повести есть интересный эпизод. Как-то раз, гуляя по лесу, Молотов неподалёку от реки наткнулся на захоронения. «Егор Иваныч вышел на лужайку и на ней увидел две небольшие могилки. Это заняло его. “Кто бы тут похоронен был? – думал он. – Как странно – в лесу!” Оглянувшись кругом, он увидел, что его отовсюду окружает лес».
Тогда он вышел на дорогу, дождался проходящих баб и обратился с вопросом к старшей из них:
«– Не знаешь ли, тётушка, чьи там могилки?
– Где это, барин, могилки?
– Вот тут и есть, у реки, на лужайке.
– А! – вскрикнула баба. – Есть могилки, есть… это Мироновы детки… двое померло…
– Отчего же они там похоронены?
– Кто… детки-то? а некрещёны померли».
Молотов не понимал. Тогда она стала объяснять: «Известно, некрещёное дитя да померло – это всё одно что дерево. Где ни закопай, всё равно… В нём и духу нет… это уж такой человек… без духу он родится… пар в нём… Этаконького и не окрестишь, так и помрёт… бог не попустит, нет…
– Откуда ж ты взяла, что в некрещёном духу нет? – спросил Молотов.
– А чего ж христианское дитя да без крещения помирает? разве можно? – не можно… Иной и вовсе мёртвенький родится… у этого и пару нет… Некрещёное дитя, так, знать, и родится не святое дитя.
Баба развела руками и замолчала. Подивился Молотов бабьему смыслу.
– Прощай, тётушка, спасибо, – сказал он».
Кажется, молодой интеллигент не всё понял, но очень заинтересовался и самим этим случаем, и рассуждением пожилой крестьянки. «Ещё более подивился Молотов бабьему смыслу, когда после оказалось, что поверье о некрещёных детях у бабы было чисто личное, что оно в деревне никому не известно. Ему попалась баба-поэт, баба-мистик. Может быть, ей самой до сих пор не приходилось объяснять себе непонятную для неё судьбу некоторых детей, и вот, лишь только пришёл ей в голову вопрос о детях, она, не желая оставаться долго в недоумении, сразу при помощи своего вдохновения миновала все противоречия и мгновенно создала миф. И очень может быть, что этот миф перейдёт к её детям, внукам, переползёт в другие семьи, к соседям и знакомым, и чрез тридцать – сорок лет явится новое местное поверье, и догадайтесь потом, откуда оно пошло. Не одна старина запасает предрассудки, они и ещё и ныне создаются. Удивительно то чувство, с которым простолюдин относится к природе: оно непосредственно и создаёт миф мгновенно»[24].
Странные могилки в лесу оказались связанными с поверьями о душах некрещёных младенцев и с простонародными представлениями о том, где и как следует таких хоронить. Ребёнок, душа, погребение… Казалось бы, при чём здесь природа? А ведь под конец этого отрывка говорится об отношении простолюдина «к природе»: дескать, это чувство – «непосредственно» и оттого оно «создаёт миф мгновенно».
Николай Герасимович Помяловский
Когда Помяловский мимоходом, как нечто само собой разумеющееся, увязывает народные поверья и обряды с отношением «к природе», то он следует отголоскам модной тогда «мифологической» теории в фольклористике. Она появилась в Германии в первой половине XIX века. Согласно этой теории, миф – грандиозное создание «народного духа» и «народной поэзии». В такой трактовке мифология, по сути, не отличалась от «народной поэзии», то есть фольклора. А фольклор толковался только как народное творчество – причём, высокопарно выражаясь, поэтическое. Ключевое понятие «народ» понималось в самом обобщённом, романтическом, идеализированном смысле. В народе и в творениях его баснословия воплощался некий улавливаемый чуткими натурами народный дух. Когда же учёные брались толковать, комментировать, исследовать миф, то они исходили из убеждения, что в его основе лежит обожествление природы. Дескать, народная фантазия использовала применительно к явлениям природы поэтические метафоры – так и сформировались мифологические сюжеты. Значит, за деяниями языческих богов и подвигами мифических героев кроются солнечные затмения, грозы и бури, чередование времён года, разливы рек и т. п.
Крупнейшим в России последователем германской «мифологической» теории был Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871). Изучая народно-поэтическое, мифологическое творчество славян, он написал трёхтомник с показательным названием «Поэтические воззрения славян на природу». Этот огромный труд вышел в 1866–1869 годах[25]. В нём рассматривались самые разные стороны древней религии и мифологии, а ключевое для «мифологической» теории слово «природа» фигурировало прямо в заголовке[26].
Правда, публикация трёхтомника Афанасьева пришлась уже на время после 1863 года, когда умер Помяловский. Но тут следует иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, сам Афанасьев брал за образец труды германских учёных, вместе с методами исследования и терминологией. Все эти наши «поэтические воззрения», «воззрения на природу», «мифические сказания» и т. п. – просто-напросто кальки с немецкого. В германской же науке такие термины стали применяться гораздо раньше, чем в русской. Заглавие труда Афанасьева, по сути, воспроизводит название двухтомного сочинения знаменитого учёного Вильгельма Шварца (1821–1899), первый том которого вышел за несколько лет до того, в 1864 году – «Поэтические воззрения на природу, в их отношении к мифологии, у греков, римлян и германцев»[27]. Во-вторых, на рубеже 1840-1850-х годов, ещё до издания своего трёхтомника, Афанасьев опубликовал множество статей о «народной поэзии» в журнале «Современник» – том самом, которым Помяловский зачитывался и где в начале 1860-х печатался.
Так что Помяловский вполне мог воспринять ключевые термины и основные принципы новомодной теории мифа, передовой для того времени. Но только если он и вправду много читал. Если следил не исключительно за беллетристикой, но и за научными, научно-популярными, критическими статьями, а к тому же листал серьёзные иностранные книги по религии и мифологии. Похоже, так оно и было.
Из «иного мира»
Герой повести «Мещанское счастье», подобно самому Помяловскому, задавался вопросом, у кого душа есть, а у кого её нет. На страницах повести – столкновение человека городского и образованного, читающего и размышляющего, с наивно-суеверными людьми традиционного общества.
У восточных славян и у некоторых иных народов в России и за рубежом имелось глубоко укоренённое и повсеместно распространённое представление: мол, дети рождались не совсем людьми. Они появлялись из «иного мира», а потому считались «нечистыми» и лишь со временем, постепенно, всё больше очеловечивались. Важнейшим было таинство крещения и связанное с ним наделение христианским именем. Говорили, что до крещения и семейного празднования в честь этого (до крестин) души у ребёнка нет, только один «пар»[28]. Умершего некрещёным обычно и на кладбище-то не хоронили. Если же ребёнок рождался хилым и была опасность, что он вот-вот умрёт, то иной раз сама бабка-повитуха на свой лад «крестила» его, как умела. А посмертная судьба некрещёных младенцев была плачевной: они становились неупокоенными мертвецами и вредили людям[29].
Так что, по народным поверьям, у человека (даже не у животного!) душа не всегда обнаруживалась с момента его появления на свет. Он мог родиться ещё без души. В одних краях считали, что душа проявляет себя уже первыми толчками ребёнка в утробе матери, в иных – указывали на обряд крестин и т. д.[30]
О.П. Семёнова-Тян-Шанская (1863–1906), дочь знаменитого путешественника, жила в Данковском уезде Воронежской губернии и вдумчиво наблюдала за крестьянской повседневностью тех мест. Она писала: «Случаи убийства новорожденных незаконных младенцев очень нередки. Родит баба или девка где-нибудь в клети одна, затем придушит маленького руками и бросит его либо в воду (с камнем на шее), либо в густой конопле, или на дворе, или где-нибудь в свином катухе зароет» (катух – хлев для мелкой скотины). Далее она приводила два конкретных примера: однажды дитя выкинули в пруд, другой раз – в заросли конопли. Оба случая стали известны: пруд обмелел, а из зарослей собака вытащила. «В Мураевке (большое село) почти каждый год находят одного, а то и двух мёртвых младенцев. Но редко дознаются, чьи они». Обходилось без последствий: «Крестьяне не любят дознаний и уголовщины, и если даже что и знают, то помалкивают. Так же смотрит на это дело и священник: “Случился грех, а с кем – Бог его знает. Чужая душа – потёмки – разве дознаешься… Мало ли их, девок, гуляют…”»[31].
В 1864 году была опубликована повесть пермского уроженца Ф.М. Решетникова «Подлиповцы». Как явствует из подзаголовка, этот текст может восприниматься как этнографический очерк. Там описаны колоритные подробности жизни коми-пермяцких крестьян (подрабатывавших бурлачеством). Например, такой случай: «У Апроськи на семнадцатом году был ребёнок, но ребёнок этот не дожил до приезда священника, и когда он умер, его зарыли в лесу». А когда у Сысойки умерли младшие брат и сестра, «Пила (имя другого героя. – В.К.) стал рассуждать, что делать с ребятами. Зарыть их так – поп узнает, и тогда беда; ехать к попу – будет денег просить…»[32].
У русских старообрядцев из села Усть-Цильмы в Коми крае выкидыш на второй половине беременности было принято помещать в долблёную колоду и хоронить в могиле одного из родственников. Объясняли, что это нужно для «присматривания за тельцем, не имевшим души». А если родившийся ребёнок умирал до крещения, то говорили: у него «слепая душа». По мнению некоторых тамошних людей, хоть души младенцев, умерших некрещёными, и слепые, но они не погрязли в грехах и потому пребывают в некой «южной стране», которая не связывалась в их представлении с адом[33].
С другой стороны, обычного младенчика – окрещённого и наделённого христианским именем – у добрых, православных людей принято считать безгрешным, невинным, ангелоподобным. Художник И. Е. Репин (1844–1930), детство которого прошло в украинском городе Чугуеве, вспоминал, как он мальчиком лежал больной, а соседки прибегали посмотреть, не умер ли уже Илюнька: «А тебе чего бояться умирать? До семи лет младенец – отрастут крылышки и полетишь прямо в рай: грехов у тебя нет, не то что мы, грешные, тут бьёмся, колотимся. <…> И за нас и за своих родителей там будешь богу молиться»[34].
Так или иначе, бесёнком младенец воспринимался либо ангелочком, – в нём видели «гостя», явившегося из «иного мира».
Некрещёные и мертворождённые дети, по народным представлениям, бывали сходны с иными категориями зловредных мертвецов – с теми, которые погибли, так сказать, неестественной смертью, не прожив отпущенного им срока. Это убитые, самоубийцы, утопленники, опойцы (сгинувшие от неумеренного пития) и т. д. Таких нельзя было хоронить на освящённой земле кладбища. Их закапывали или просто клали на поверхность земли, закидывая ветвями, где-нибудь в дальнем, глухом месте – в чащобе, в овраге, на болоте, на распутье. Самый известный в XX веке специалист по народным традициям восточных славян, уроженец Вятского края Д. К. Зеленин в опубликованной в 1916 году монографии предложил называть весь обширный состав таких вредоносных мертвецов диалектным вятским словом «заложные» (их, дескать, надо было прикрыть, «заложить» ветвями). Согласно исследованиям Зеленина, и такая разновидность мифологических персонажей, как русалки, восходит к представлению о «заложных» покойниках[35]. В Симбирской губернии в XIX веке и начале XX века опойц и прочих опасных мертвецов называли «закладными»[36].
Бывали и другие, особенные вариации зловредной нечисти. Кое-где рассказывали об игошах – уродцах-проказниках в виде безруких, безногих младенцев, что обитали прямо в жилищах, наподобие домовых и кикимор. Знали, что они происходят от мертворождённых и от детей, умерших некрещёными. На Русском Севере и в Вятском крае верили в ичетиков – маленьких водяных существ, которые были душами утопленных своими матерями младенцев. Дети, от которых избавились их матери, часто представлялись летучими, наподобие птиц или крылатых насекомых. Родившиеся неживыми или умершие не-окрещёнными становились русалками, мавками, кикиморами. К недоношенным детишкам, находившимся на грани жизни и смерти, относились сурово: их просто укладывали в тёплое место, на печь, и почти никак за ними не ухаживали. Если такие младенцы всё же выживали, то когда они, наконец, достигали положенного срока, только тогда о них начинали заботиться как о нормальных детях. В Полесье считалось, что и выкидыши тоже должны «дозреть» – их не закапывали в землю, а оставляли «доспевать» под кучей ветвей и бурелома[37].
Литератор В.И. Немирович-Данченко (брат знаменитого театрального деятеля), ездивший в 1875–1876 годах по Уралу, писал о старателях-одиночках, которые в поисках золота уходили в лесную глушь и жили там – бедствовали, часто голодали, погибали. Это были не только мужчины, но и женщины, которым особенно тяжко приходилось. Одна рассказывала: «…Лесовики вот пужают, по вечерам особенно… Гу-гу-гу пойдёт по лесу… А то словно дитё малое заплачет где – это непременно младенец, который помер некрещёный»[38].
В Полесье выкидыши, а также дети мертворождённые, умершие до крещения и погубленные своими матерями, представлялись существами, которые не могли упокоиться на «том свете». По заключению Е.Е. Левкиевской, полесские представления о них весьма архаичны: «Они не обладают сколько-нибудь заметными вредоносными функциями и принадлежат скорее к классу “душ”, чем к классу демонов». Такие души, в отличие от умерших крещёными, не могут попасть в рай и обрести покой.
Они маются, страдают от своей «нечистоты», носятся в воздухе, блуждают возле тех мест, где их закопали[39].
Существование духа, отделённого от тела, занимало поэта Е. А. Боратынского. Около 1835 года он написал стихотворение «Недоносок», а в 1842 году возвратился к нему и значительно переработал (известно три варианта текста). Там говорится о некоем духе – «крылатом вздохе», носящемся меж землёй и небесами. Он внимает людским стонам и страданиям, во время бури по нему бьют древесные листы, поднятые с поверхности, и прах земной удушает его. Звуки райских арф слышатся ему лишь как отдалённые отголоски. Отчего же этот дух, оторвавшийся от грешной земли и не допущенный в рай, обречён вечно витать в пространстве? «На земле // Оживил я недоносок. // Отбыл он без бытия: // Роковая скоротечность!»[40] В этом стихотоворении находили отголоски из Данте[41] и Гёте[42]. Недавно появилась работа, в которой смыслы произведения сопоставлены с ветхозаветными образами и понятиями (автор – известный специалист по иудаизму)[43]. Однако из текста стихотворения явствует, что дух внедрился в тельце ребёнка, когда тот был ещё в утробе матери, и вскоре недоношенный плод «отбыл без бытия». В более близкой Боратынскому культуре – а именно европейской, у славян – недоношенные и мертворождённые дети считались опасными существами, которые носились по воздуху[44]. Это роднило их с «нечистой силой», а также с душами колдунов и грешников[45]. Впрочем, на славянские поверья было указано в статье Н. Н. Мазур об этом стихотворении[46].
В средневековой Западной Европе были сходные представления. Бурхард, епископ из германского города Вормса, в начале XI века составил уложение о покаянии (то есть каталог грехов) под названием «Целитель». Из него можно узнать: некоторые женщины боялись, что некрещёный ребёнок вернётся на землю и станет вредить живым. Чтобы этого не случилось, они протыкали колом трупик и прятали[47].
Подытоживая, можно заметить, что по мере взросления дети всё более и более очеловечивались. Самыми опасными для окружающих выходцами из «иного мира» считались мертворождённые и недоношенные. Несколько лучше относились к благополучно появившимся на свет совсем маленьким детишкам, ещё не получившим крещения и имени[48]. Однако даже применительно к выжившим и подросшим детям в народной речи использовались такие слова, прозвища, ругательства, которые соотносили тех с «нечистью». Детвора и подростки нередко уподоблялись нечистой силе[49]. Скажем, в говоре уржумских крестьян – жителей южной части Вятской губернии, во второй половине XIX века имелось выражение «станица некрешшоная» (то есть некрещёная), которым, по толкованию этнографа и просветителя В.К. Магницкого, обзывали детей[50].