Из статьи «Жизнь на острове смерти» от 19.06.2018
«В начале 1930-х в Советском Союзе была восстановлена паспортная система, отмененная после революции. Почти сразу в городах начались массовые аресты «нарушителей паспортного режима». Кампания была инициирована ОГПУ, руководство которого планировало таким способом увеличить численность населения Сибири на три миллиона человек».
«…С каким наслажденьем
жандармской кастой
я был бы
исхлестан и распят
за то,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт…»
Владимир Маяковский
– Ну что, как вчера с Володькой-то годовщину справили?
– Да как обычно, дома тихо посидели: я стол накрыла, он настоечку где-то надыбал – вот тебе и праздник! Боже милостивый…
Две женщины, стиравшие в реке белье, застыли, изумленно глядя на противоположный берег. Впервые на их памяти остров, до этого вовсе не обитаемый, кишел жизнью. В высокой траве брели люди. В лохмотьях, обрывках весенней легкой одежды, босые, в стоптанных пыльных туфлях. Среди них шел Кузьма Антонович Сальников, тонкий мужчина двадцати двух лет с угольно-черными, коротко стриженными волосами и смуглым лицом. Шел он позади всех, твердо держась на ногах и не опуская головы. Они только сошли с баржи. Стояла солнечная погода, а люди давно не видели солнца, так что гробовщикам разрешили немного передохнуть перед тем, как приступить к своей работе. За это время куча трупов на берегу несколько раз оживала, и из нее выползали вернувшиеся с того света. Они ползли по песку невесть куда и полушепотом звали на помощь.
К вечеру новые обитатели уже разбрелись по всему острову. Майская ночь озарилась первыми кострами. У них притихли люди, замученные в эшелонах из Москвы и Ленинграда до Новосибирска, откуда баржами их уже везли на холодный Север, где средь болот и лесов спрятался девственный остров Назино. Все притихло, пригретое костром и обессиленное голодом. Вахты стояли в строгом безмолвии.
Приветственная вежливость этих суровых мест закончилась, и второй день принес с собой заморозки, пробирающие до костей ветры и ледяной дождь. Еды не было. Люди бродили по лесу, ели корешки, древесную кору и мох. Еще в трюмах барж обозначилась иерархия. Она была предельно простой: криминальные элементы, уголовники-рецидивисты и прочее приспособленное к нечеловеческим условиям отребье сбилось в «бригады», уступая охране лишь в широте полномочий, зато превосходя ее в беспринципности и дикости методов по отношению к нижестоящим.
Костры доделывали работу за голодом и холодом, убаюкивая дымом, а затем поглощая ослабевшие тела. По острову прокатились пожары.
Лишь на пятый день началась раздача ржаной муки. «Бригадам» выдавали ящики с ней, после чего они поспешно скрывались в лесу. Остальным же достались маленькие кулечки. Успевшие урвать свой ринулись к реке. Там они замачивали муку в портянках, шапках и платках. Кузьма тоже успел и уже шел к реке, когда услышал звуки потасовки. Пойдя на них, он вышел на опушку, где двое солдат держали совсем еще молодого парня, а комендант мясистыми ручищами выбивал из него душу. Щуплое тело сотрясалось и обмякало при каждом ударе, а голова на тонкой шее откидывалась назад. Кузьма знал, что вести разговор со здешними стражами порядка бесполезно, поэтому дождался, пока они закончат воспитательную работу. На последнем ударе коменданта солдаты слаженно расступились в стороны и позволили телу провинившегося совершить полет и распластаться на земле. Комендант по старому обыкновению плюнул на лежачего, нахрюкав предварительно все накопившиеся в горле нечистоты, после чего ушел в сопровождении прихвостней.
Поначалу Кузьма счел парня за мертвого: голова послушно болталась, когда он пытался его растрясти. Но вот парень простонал что-то невнятное, и Кузьма отошел, дав ему оклематься. На земле возле избитого, помимо растерзанного кулька с мукой, Кузьма обнаружил маленькую синюю книжицу. Выдавленные на ней буквы подсказали, что это – студенческий билет. Кузьма раскрыл его. Перед ним лежал ученик первого курса факультета журналистики МГУ, Кипелов Александр. Одежда его одичала: стрелки на брюках разгладились, белая рубашка изорвалась и почернела от пыли, распущенный галстук сполз набок каким-то чудаковатым для этого места атавизмом. Лицо его все было расквашено: глаза утонули в отеке, нос округлился сливой, ало поблескивающие губы распухли. Сквозь них прорезалось какое-то бульканье, напоминающее слова. Он повторял каждый слог, пока тот не получался хоть сколько-нибудь внятным. После долгих стараний у него все-таки получилось:
– Надо выбираться отсюда…
– Стоять можешь?
– Надо выбираться…
– Пойдем, мы тебя сейчас умоем.
Кузьма взял Сашу под руки и понес к реке. Склонившись над водой, он одной рукой придерживал избитого, а другой омывал его лицо. Саша постанывал – раны щипало, когда их касалась вода.
Постепенно лицо прояснилось от кровяных подтеков, а вода под ним приняла бордовый оттенок.
– Спасибо…
– За что это они тебя так отметелили?
– Свиная рожа, этот комендант… Отдал целый ящик шушере… А я подошел да и сказал ему, что, мол, не очень это по-честному.
Кузьма посмотрел на него с бессильным укором и вздохнул.
– Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Они пошли вдоль берега. Саша похрамывал, опираясь на плечо Кузьмы. Берег круто загнулся, и они вышли туда, где река текла полноводно и стремительно. По ней ползла бескрайняя бледно-голубая мозаика льдов. Противоположный берег маячил далекой туманной зеленью. Оба застыли, плененные пейзажем. Саша смотрел вдаль как будто с укором, нахмурив брови. Кузьма – спокойно, скрестив на груди руки.
– Охрана обступила всю протоку, но этот берег им и вовсе будто не интересен.
– Конечно – в случае чего, за них поработают лед и течение.
– И все-таки берег отсюда, за льдами, кажется ближе, чем там, – Кузьма помолчал, затем добавил: – за пулями.
Стемнело. Общими усилиями они разожгли костер в лесу, меж двух поваленных берез. Место было на редкость обжитым: из веток потолще Кузьма смастерил сушилку для белья, стоявшую сейчас у костра, а те, что потоньше, лежали заточенные под поваленным стволом. Оба, раздетые до трусов, жались к костру. Кузьма знал, что заболевают здесь чаще всего именно из-за мокрой одежды, поэтому их, промокшая за день, висела на сушилке.
Он развернул свой кулек с мукой и высыпал в котелок с кипящей водой, оставив в кульке несколько щепоток. На двоих получилось по одному маленькому комочку, заявленному Кузьмой как лепешка. Саша смотрел на лежащий возле ног Кузьмы сверток, часто сглатывая слюну, но спрашивать, к чему оставлять эти крохи, не смел. В другом котелке кипела простая вода. Костер потрескивал, а за ним была промозглая темнота, из которой временами доносились человеческие вопли, причудливые, будто крики неведомых животных.
– Не знаю, что бы я и делал без тебя, но точно не лепешки бы ел… спасибо, – Саша вдумчиво смотрел на огонь, и лицо его, испещренное ссадинами, из мальчишеского стало мужским. – Я Саша, Александр…
– Кипелов, – Кузьма, улыбаясь, протянул Саше его студенческий билет. – Кажется, ты обронил это на поле боя.
Саша благодарно кивнул и вложил билет в карман брюк.
– Я Кузьма.
– Приятно.
Произошло рукопожатие между двумя дрожащими полуголыми мужчинами.
– Ну что ж, расскажи, как тебя…
– Замели? Да как и всех – посреди улицы. Я возвращался вечером с учебы, хотя, если по-честному… со спектакля – «Горе от ума». Наши ребята сами все поставили и сделали закрытый показ. Конечно, никто разрешения не давал, но мы каким-то чудом выпросили крохотную аудиторию под «индивидуальные занятия». Ну и вот, иду я по Моховой, и тут ко мне подходят двое приветливых граждан и просят подойти помочь – машина, мол, заглохла. Я смотрю на машину и сразу все понимаю – воронок заглохнуть не может. Они вообще никогда не глохнут, – Саша улыбнулся, и в тусклом свете костра его изувеченное лицо показалось лицом какого-то злого безутешного духа. – Я полез за документами. Но при их виде «граждане» отбросили все милости и затолкали меня в машину. Тогда я еще не знал, куда меня повезут, но уже отчетливо понимал, что на этой карете я уношусь туда, откуда еще никто не возвращался. На улице было полно прохожих. У кого-то я мог даже когда-то спросить, как пройти, скажем, к приемной комиссии, или они могли меня попросить подсказать время. Но с приходом «граждан» я для всех исчез, перестал существовать, растворился, как газель на водопое, которую схватил внезапно вынырнувший крокодил. Остальные мирно обтекают это место, пока все не закончится. «От греха подальше». Проводник в иной мир просит подсказать дорогу, приходит к тебе домой из дальних краев на ночлег, сбивает тебя на велосипеде, зовет на свидание, продает билет в кино. Он – твой сосед или старый друг, которого ты, увы, никак не можешь вспомнить, но он так по-дружески выкрикивает твое имя, пробираясь через толпу, что ты начинаешь подыгрывать, чтобы не показаться грубым…
За деревьями, в считанных метрах от костра, затрещали ветки и зашелестела листва. Разгоряченные слова застряли у Саши в горле, и он вместе с Кузьмой стал выжидающе смотреть туда, откуда послышался шум. Но он больше не повторялся – что-то пронеслось мимо и побежало дальше. Какое-то время еще был слышен удаляющийся хруст веток.
– Когда выберешься отсюда…
– Если, – перебил Саша.
– В любом случае – напиши книгу. Здорово у тебя это получается, красиво говоришь.
Похвале этой, звучащей из-за легкого южного говора Кузьмы особенно простодушно, Саша нисколько не смутился, как это всегда бывало в такие моменты, а только улыбнулся, на этот миг снова став студентом, еще вчерашним выпускником школы.
– Что до меня, я приехал в Новосибирск на центральный рынок. В это время его отцепили и устроили облаву. Все документы и билет на поезд были при мне. Ничего не помогло. В Новокузнецке остались жена, двое детей и неколотый уголь в шахте. Для начальника я – загулявший кадр, для жены и детей – без вести пропавший, ни живой, ни мертвый.
Повисла тишина. Оба вдумчиво смотрели на огонь, и каждый в этой пляски пламени видел что-то свое. Кузьма достал несколько крайних угольков из костра и протянул Саше.
– На вот, разотри и присыпь раны.
– Зачем?
– Это липовый уголь – чтоб не загноилось.
Саша раскрошил его и нанес на ссадины. Лицо его, все покрытое углем, словно исчезло, слившись с ночной темнотой.
– Теперь ты похож на меня, когда я на работе.
– Я просто позирую для «Черного Квадрата»
Оба посмеялись, прикрывая рты. Здесь смех бывает реже, чем еда, потому его возможный повод может привлечь ненужное внимание.
Кузьма пододвинул к себе остывший котелок с водой и насыпал туда размельченный уголь.
– А это еще зачем? – удивился Саша.
– От поноса, – ответил Кузьма, и оба испили из этой чаши.
Сибирская ночь была невыносимо холодной, но перед сном костер пришлось затушить – за последние дни на этом многие уже успели погореть, причем буквально.
Оба надели подсохшие и вобравшие тепло костра вещи и улеглись на землю. Когда уже дотлевали последние угольки, Саша сквозь сон пробормотал:
– Чацкий смотрел из-за двери…
– М?..
– Ну, Чацкий в этой нашей постановке наблюдал за всем через замочную скважину; голоса Фамусова и прочих доносились из-за двери, а он был один в комнате. Заперт.
Новый день дал новую смертность.
На рассвете Кузьма растолкал Сашу. Они достали из-под березового ствола деревянные копья и пошли к реке. По изумрудной воде растекался густой туман, в котором тонули очертания далекой земли. Утренний мороз заползал под рубашку и пробирал до костей еще теплые ото сна тела.
