Небо! Закрыто для неудачников!
Группа «Стимфония». Голем
Пролог, или Дирижабль и немного огня
Дым и зеркала – лучшие помощники иллюзиониста. Именно они, а отнюдь не запретная магия и не отринутое просвещенным обществом волшебство помогают фокусникам перекраивать реальность, заставляя зрителей поверить в несуществующие образы. Но дым и зеркала – простые инструменты, они лишь создают нужную атмосферу и дают почтенной публике повод задействовать собственное воображение.
Да! Все дело в нашем воображении. Именно способность сознания домысливать и достраивать окружающую действительность позволяет иллюзионистам увлекать зевак и морочить им голову. Ведь зачастую мы и сами рады обмануться, приняв желаемое за действительное…
Девушка в бесстыдно-коротком хитоне выше колен, стройная и рыжеволосая, кружилась в безмолвном танце на фоне серого неба. Неподалеку волновалось море; я даже чувствовал его солоноватый вкус, но ни блеск солнца на ряби волн, ни мрамор античных развалин не трогали меня – все внимание приковала к себе танцовщица.
Странный танец горячил кровь; девушка изгибалась, будто дрожащее на ветру деревце, иногда в притворном падении она наклонялась к земле, но сразу выпрямлялась, не давая повода прийти на помощь. Раз за разом я не получал возможности проявить себя, и это рвало мое измученное сердце на куски.
Неровные движения танцовщицы гипнотизировали и сводили с ума; я бы давно потерял над собой контроль, если бы не навалившаяся ватным одеялом тишина. Уши словно залепили восковыми пробками: не играла музыка, не шумел ветер, не плескалась о прибрежный камень волна. Лишь доносился из неведомого далека, будто из другого мира, непонятный размеренный стрекот.
Один только стрекот, стрекот, стрекот. А еще – запах гари.
Дым и зеркала…
Едкий дым вызвал кашель, пальцы судорожно сжались, и тотчас хрупким стеклянным крошевом лопнул бокал, расплескался лимонад. Я подался вперед и вывалился из кресла на толстый персидский ковер. Без сил распластался на нем, уловил сотрясавшую пол дрожь и лишь тогда вспомнил, кто я и где нахожусь.
Я Леопольд Орсо, виконт Крус, сиятельный. И сейчас я валяюсь посреди кают-компании собственного дирижабля, будто надышавшийся первосортной дряни опиумный курильщик.
Дым и зеркала? Проклятье!
Дым клубился под потолком, но внизу еще хватало свежего воздуха, и мне удалось немного отдышаться и прогнать затуманивший голову дурман.
Хрипло выдохнув, я смахнул выступившие на глазах слезы и перепачкал чем-то липким лицо. Кровь. Это была кровь. Порезы, оставленные лопнувшим стаканом на ладони, уже затянулись и пропали без следа, а кровь так быстро засохнуть не успела.
Плевать! Я приподнялся на локте и осмотрелся. Дыма в кают-компании было хоть отбавляй. Дыма, но никак не зеркал. Вместо коварных отражений на полотняном экране у дальней стены под размеренный стрекот проектора кружилось безмолвное изображение Айседоры Дункан – танцовщицы, ничуть не похожей на рыжеволосую девушку из моего видения.
Стоило лишь взглянуть на экран, и до меня вновь донеслись отголоски далекой мелодии. Сила воображения и талант сиятельного наполнили черно-белое изображение яркими цветами, придали ему глубину, поманили запретной притягательностью миража. Только закрой глаза – и окажешься на берегу далекого моря, подхватишь на руки любимую, прижмешь к себе. И останешься там навсегда…
К черту! Не хочу жить иллюзиями!
Дьявол бы побрал этот клятый синематограф и дурманящий разум дым!
Скрипнув зубами от накатившей вдруг злости, я собрался с силами и поднялся на четвереньки, но не удержался и вновь повалился на пол. Руки и ноги налились свинцовой тяжестью, до выхода из кают-компании пришлось ползти ползком.
В коридоре я кое-как поднялся по стенке, локтем высадил один из иллюминаторов, и внутрь тут же ворвался поток свежего воздуха, будто ледяной водой окатило. Стало легче дышать, вернулась ясность сознания.
Какого черта тут творится?! Куда сгинули капитан, навигатор и стюард? Почему команда не тушит возгорание? Или задымление вызвано не пожаром, а технической неисправностью?
Я прикрыл лицо полой пиджака и побрел к капитанской рубке, то и дело опираясь на переборки и останавливаясь перевести дух. Ноги по-прежнему слушались плохо, а в лицо все явственней веяло жаром, но отступать было некуда. Теперь только вперед, только вперед…
А впереди разверзлось огненное пекло. Чтобы понять это, хватило единственного взгляда в приоткрытую дверь командной рубки.
Пламенем была охвачена большая часть помещения, к едкому запаху паленой резины добавилась мерзкая вонь горелого мяса. Навигатор навалился грудью на приборную панель, да так и замер, объятый огнем, капитан безжизненно откинулся в кресле и не шевелился. Он тоже был мертв.
Вот дерьмо!
Внезапно резкий порыв сквозняка бросил в лицо длинный язык пламени, затрещали опаленные волосы; я отшатнулся и увидел, что дым выносит в распахнутую настежь дверь гондолы. И распахнулась та вовсе не сама по себе…
– Стой! – рявкнул я, но последний из команды дирижабля – стюард уже шагнул наружу и скрылся из виду. За его спиной нелепым горбом бугрился объемный ранец.
Мне не удалось удержаться от крепкого словца:
– Дьявол!
Дьявол! Дьявол! Дьявол!
Загудело раздуваемое сквозняком пламя, и я бросился к двери. Захлопнул ее и сразу поспешил в кладовую, где хранились выписанные из российской провинции Александром Дьяком экспериментальные парашюты Котельникова, но меня ждало жестокое разочарование: все шелковые купола оказались вытащены из ранцев и порезаны ножом.
Стюард, сволочь такая! Оставил сгорать заживо!
Я не стал гадать, по какой причине он обрек меня на верную смерть, и вернулся к внешней двери. Там нацепил на нос очки с круглыми затемненными линзами и потянулся к своему таланту сиятельного. Умение воплощать чужие страхи не способно придать человеку крылья, как воображение не в состоянии погасить пожар, но я и не собирался превозмогать силу всемирного тяготения или останавливать физико-химический процесс, именуемый горением. Мне просто требовалось преодолеть собственный страх – страх падения, страх высоты. Это было и просто, и невероятно сложно одновременно.
Готовясь к неизбежному, я разложил вытащенный из кармана нож, зажал в зубах титановый клинок и открыл дверь гондолы. Внизу, далеко-далеко, мелькнули горная гряда и голубовато-серое зеркало озера. Накатила неуверенность, подогнулись колени. Но я переборол секундную слабость и прыгнул вдогонку за стюардом.
Наружу. Без парашюта. В свободное падение.
Впрочем, падение лишь представлялось свободным. Тут же налетел ветер, рванул расстегнутый пиджак, закрутил в вихре, сорвал с лица очки. Глаза моментально наполнились слезами, но к этому времени я уже разглядел купол парашюта, что распух на фоне горного озера белым пятном.
Растопырив в разные стороны руки и ноги, я сумел остановить вращение и развернулся в сторону зависшего на стропах беглеца. Прижал руки к туловищу, изогнулся, меняя положение в пространстве, и резко пошел вниз, но не камнем, а на манер планера – под углом. Скорость падения резко возросла, ветер засвистел в ушах, обжег лицо холодом и принялся рвать одежду.
Я падал на жертву подобно коршуну, несся, как пущенная в цель стрела. Тело свело судорогой, выдерживать верное направление получалось лишь ценой огромных усилий, но даже так попасть в купол с отверстием посередине не получилось. Сообразив, что зацеплю парашют лишь по касательной, я перехватил рукой зажатый в зубах нож, и меня тотчас закрутило штопором. В следующий миг клинок скользнул по шелку, а я промчался мимо и устремился к земле.
После столкновения с парашютом вращение еще больше усилилось, в какой-то момент меня перевернуло на спину, и над головой мелькнул судорожно дергавший стропы человек. Несколькими резкими взмахами я вернул себе прежнюю устойчивость и расставил в разные стороны руки и ноги подобно воздушным рулям. Свист ветра слегка поутих, падение потеряло недавнюю стремительность, и очень скоро меня обогнал камнем несшийся вниз стюард, за которым тянулось располосованное ударом ножа полотнище парашюта, обмякшее и спутанное.
– Отправляйся в ад, ублюдок! – выкрикнул я и посмотрел на озеро под собой. Некстати вспомнилось, что при падении с большой высоты вода не уступает по твердости камню, но я выкинул эту научную заумь из головы и заставил себя успокоиться. Страха не осталось; нечего больше было бояться, да и незачем.
Я парил, просто парил в небе, а потом озерная гладь вдруг стремительно понеслась навстречу, и лишь за миг до удара о рябь серой воды в голове оформился подспудно не дававший все это время покоя вопрос: откуда, черт возьми, среди бобин кинопленки взялась запись танца Айседоры Дункан? Она ведь мне даже никогда не нравилась!
И сразу – удар и тьма…
Глава первая, или Танец со змеями и немного отравы
Времени нет.
Время – фикция, выдумка наивных романтиков и ученых не от мира сего. Именно благодаря им простаки на полном серьезе полагают, будто время – это закольцованный бег стрелок по циферблату часов. Нечто бесконечное, незыблемое и неизменное. Вечное.
Опасное заблуждение.
Никакого времени нет, есть лишь последовательность событий, которая может оборваться в любой миг. Один миг – и то, что выстраивалось годами, развеивается в прах, исчезает, перестает существовать.
Жизнь? И жизнь – тоже. Моя так точно. По крайней мере, жизнь как привычная упорядоченность бытия.
Сидя на каменистом берегу крохотного островка посреди горного озера, я сожалел вовсе не о сгоревшем дирижабле и даже не о несостоявшемся перелете в Новый Свет, нет! Выть в голос хотелось из-за потерянной иллюзии личной безопасности.
Меня пытались убить.
Опять!
Стюрд ведь не рехнулся, не действовал наобум, он все продумал заранее и выждал самый удачный момент. Рухнувший в горах дирижабль – что может быть банальнее? Да и найдут ли обломки вовсе? Разве что через несколько лет случайно кто-нибудь наткнется на искореженный при падении остов.
Но почему и зачем? Кому могла понадобиться моя смерть, если для всего мира я и без того давно мертв? Мертв либо пропал без вести больше года назад. Одно от другого не сильно отличается.
В покушении не было никакого смысла!
По моим следам могли идти обозленные малефики, эта братия возвела месть в ранг культа, но поджог дирижабля, замаскированный под случайное крушение, не вписывался в их обычный образ действий. Чернокнижники привыкли действовать гораздо более прямолинейно и были в своей прямолинейности чрезвычайно предсказуемы. Они полагались исключительно на магию, подкуп не их стиль. Сделай свой ход они, и стюард облил бы себя керосином и со спокойной улыбкой чиркнул спичкой о боковину коробка, а не пытался удрать.
И в происки имперской разведки я не верил тоже. У людей из окружения кронпринцессы Анны не было никаких причин сомневаться в моей смерти: с вынутым из груди сердцем не выживет никто. После моей пропажи из госпиталя они могли искать похитителей распотрошенного тела, но и только.
Концы с концами не сходились; я оказался в тупике.
Вспомнилась объятая огнем рубка, накатила дрожь. Огонь мог уничтожить большинство инфернальных тварей, оборотни исключением не являлись. Просто повезло, что ускоренный метаболизм вывел из организма яд, прежде чем пожар успел распространиться на кают-компанию.
– Дьявол! – выдохнул я, отыскал среди мелкой гальки плоский камушек и резким движением руки запустил его прыгать по воде.
Так себе развлечение.
Чертовски хотелось есть, но на каменистом островке даже трава не росла. Оставалось лишь хлебать сырую воду.
Не подумайте, будто я провел тут несколько дней. Вовсе нет. Не более получаса назад я рухнул неподалеку отсюда и расшибся о воду. Было больно.
Но та боль – резкая и быстрая – не шла ни в какое сравнение с запредельными муками, когда начали соединяться сломанные кости, срастаться мышцы и сухожилия, возвращаться на свои места выбитые суставы.
Я оборотень, а оборотня не так-то просто прикончить даже падением с километровой высоты, но восстановление организма запустило маховик ускоренного обмена веществ, и мне требовалось срочно подкрепиться.
Подкрепиться? Проклятье! Жрать! Я хотел не есть, а именно жрать. Если прямо сейчас не набью брюхо мясом, сам себя начну переваривать.
И боль… от голода боль в мышцах и суставах становилась еще нестерпимее.
– Драть! – Изо рта невольно вырвалось любимое словечко вымышленного друга, и я понял, что дальше так продолжаться не может. Еще немного – и не поручусь, что сумею сохранить ясность мысли. Голод и боль после обратной трансформации зачастую лишали разума даже куда более опытных оборотней.
Я вспомнил отца. Теперь-то мне стало понятно, каких невероятных усилий ему стоило не превращаться в зверя целиком. Его спасала вера, но возможности человека не безграничны, и, дабы унять боль, папа пил, пил и пил. А потом умер. Если день за днем вливать в себя смертельную для обычного человека дозу алкоголя, не выдержит даже печень оборотня.
От этой мысли стало не по себе.
Я поднялся с камня, взял расползшийся по швам пиджак и огляделся по сторонам. Кругом – озеро и зеленые силуэты поросших лесом гор. С запада склоны были более крутыми и обрывистыми, в палитре там превалировал серый цвет, а в голубое небо ввинчивался столп черного дыма. Это догорал дирижабль.
По большому счету, от предстоящего заплыва останавливало лишь нежелание окончательно испортить и без того поврежденную падением с высоты одежду. После повторного купания даже самая качественная ткань неминуемо превратится в половую тряпку. В подобном виде и за бродяжничество задержать могут.
Я посмотрел на выловленные из озера лакированные туфли и с обреченным вздохом принялся сворачивать только-только просохший на ярком летнем солнце пиджак.
Не стоило возвращаться в метрополию – сейчас я осознавал это со всей возможной отчетливостью.
Налетел ветерок, и я поежился то ли от прохлады, то ли от неуютной мысли. Скорее все же второе – холодно не было, наоборот, бросило в пот.
Дьявол! Следовало лететь через Англию!
Следовало, да. Но в Лондоне было традиционно неспокойно: власти устраивали облавы на малефиков, масонов и социалистов, профсоюзы выводили рабочих на уличные демонстрации, да еще подливали масла в огонь пытающиеся отстоять независимость ирландцы. Полиция стояла на ушах, а мне вовсе не хотелось привлекать к своей персоне внимание бывших коллег. Пусть выправленный в российской провинции паспорт на новое имя и проходил по всем реестрам, но всегда оставался риск наткнуться на излишне бдительного констебля или того хуже – шпика Третьего департамента.
Еще не хватало, чтобы кто-нибудь опознал во мне Леопольда Орсо, виконта Круса.
Но вот опознали же!
Убить пытались именно Леопольда Орсо, в этом сомнений не было ни малейших. Лев Шатунов, как звали меня после смены документов, ни в чем предосудительном замешан не был. Получив доступ к вкладу, я сразу покинул Цюрих и путешествовал по Старому Свету, нигде подолгу не задерживаясь.
Серьезная неприятность за это время приключилась лишь единожды, да и та – банальней некуда: меня попытались ограбить. Сам виноват, поначалу не догадался оформить чековую книжку и всюду таскал с собой толстенную пачку франков. Грабитель попался ушлый и трусоватый, он попросту всадил мне в спину три пули. Я очнулся, когда жулик уже обчистил карманы и снимал с руки золотой браслет хронометра. Правду говорят, что жадность до добра не доводит. Грабитель позарился на золотую безделушку и в итоге лишился головы. В прямом смысле – мой самоконтроль в то время оставлял желать лучшего.
Но было ли это попыткой ограбления? Или это – звенья одной цепи?
Дьявол, все же стоило лететь через Лондон! И ведь соблазнился же простотой пути!
Через Атлантиду переправиться в Новый Свет и в самом деле проще всего, не требовалось даже делать остановку в Новом Вавилоне. Прямо из Лиссабона я направился на западное побережье острова, где намеревался пополнить запасы перед перелетом через океан.
Я выругался, мотнул головой и осторожно ступил в прозрачную воду. У берега были прекрасно видны сновавшие над галькой рыбешки, дальше в озерной глади отражались горы и небо.
Плыть не хотелось. Хотелось посидеть, собраться с мыслями, подождать неизвестно чего, но голод не унимался и подгонял все сильнее. Голоду вторил здравый смысл. Я отдавал себе отчет в том, что ждать на острове нечего и некого, плыть придется в любом случае. Так какой смысл попусту терять время, отсрочивая неизбежное?
Но как же холодно…
Я вернулся на берег и уже начал расстегивать ремень брюк, как вдруг…
– Из-за острова на стрежень, – хорошо поставленным голосом пропел некто с другой стороны острова, – на простор речной волны…
Затянув ремень, я поспешил вскарабкаться на каменную кручу и шумно выдохнул, не веря собственным глазам.
На фоне серых отрогов далеких гор по зеркалу чистейшей воды спокойно скользила небольшая прогулочная лодка. Степенный господин средних лет на веслах размеренно греб, угрюмо опустив голову; его компаньон стоял на носу с бутылкой вина в руке и самозабвенно пел высоким басом, скорее, подражая Шаляпину, нежели имея такой тембр голоса от природы.
Шанса выбраться с острова, не замочив ног, я упускать не собирался и замахал над головой пиджаком.
– Э-гей! На лодке!
Окрик заставил гребца испуганно вздрогнуть и втянуть в плечи короткую мощную шею, а певец приставил ко лбу ладонь и что-то сказал товарищу. Тот стал работать одним веслом, разворачивая лодку носом к островку.
Я с облегчением перевел дух и принялся разглядывать своих возможных спасителей. На охотников они нисколько не походили: никаких парусиновых курток, высоких сапог и ружей. Певец в светлом льняном костюме отправился на водную прогулку с непокрытой головой; гребец в визитке и полосатых брюках от традиций отступать не стал и водрузил на макушку канотье. И правильно сделал: в июньский полдень солнце припекает даже в горах. Если вином злоупотреблять, точно на песнопения потянет.
Впрочем, худощавый господин на носу лодки пьяным не казался и легко удерживал равновесие, поглядывая на меня из-под приставленной ко лбу ладони. Русоволосый, с короткой аккуратной бородкой, он мог сойти за преуспевающего адвоката или даже профессора, если б не та самая легкость и даже некоторая резкость в движениях. Показалось почему-то, что к кулачному бою ему не привыкать.
Его спутник был более плотного сложения и веслами работал уверенно и без малейшей натуги. Переходившие в усы кустистые бакенбарды и трубка в зубах делали гребца похожим на капитана дальнего плавания, из образа несколько выбивалась лишь толстая золотая цепь карманных часов. Купец? Очень похоже на то.
– Господа! – повысил я голос, когда лодку отделяло от острова не более десяти метров. – Право слово, неудобно об этом просить, но не окажете ли вы любезность доставить меня до берега? А то вода нынче дюже холодна. Готов сам сесть на весла!
– Вот еще! – пробурчал гребец, нервно ежась.
Его компаньон, словно извиняясь за спутника, благодушно махнул свободной рукой.
– Доставим в лучшем виде, не извольте сомневаться. Ну как не помочь соотечественнику, господин…
– Лев Борисович Шатунов, к вашим услугам, – поспешил я представиться.
– Скорее это мы к вашим, – сварливо заметил гребец.
Певец рассмеялся.
– Не слушайте этого ворчуна, Лев Борисович. Прошу на борт!
– Одну минуту!
Я спустился с кручи, но не к лодке, а на другую сторону, за оставленными на берегу туфлями. Быстро схватил их и поспешил обратно, несколько даже опасаясь увидеть по возвращении спасителей уплывающими вдаль.
Но нет, меня дождались. Из-за прибрежных камней гребец не рискнул подводить лодку прямо к острову, и мне пришлось с закатанными штанинами брести к ней по колено в воде. Но это по сравнению с заплывом через все озеро – сущие пустяки.
Певец на носу лодки, нисколько не смущаясь нового попутчика в моем лице, приложился к бутылке вина и сделал добрый глоток.
– Смелее, граф! Нас ждут великие свершения! – объявил он после этого.
Я от такого обращения чуть обратно за борт не вывалился.
– Э-э-э… граф?
Певец закатил глаза и горестно вздохнул, на помощь мне пришел гребец.
– Ну, эта шарада даже мне по плечу, – добродушно усмехнулся он. – Лев – это как Лев Толстой. А кто у нас Лев Толстой? Правильно, граф.
– Но позвольте, – не согласился я, усаживаясь на банку, – почему именно граф, а не писатель?
– Помилуйте, Лев Борисович! – охнул певец. – Ну какой из него писатель? Писатель – это, знаете ли, по велению души, чтоб до полуночи в карты, чтоб за долги главы строчить и жечь их в пьяном угаре. А граф Толстой – он и есть граф. Я бы даже сказал: графоман-с. Так-то вот.
– Не буду спорить, – хмыкнул я, кинул туфли на прикрывавшую дно деревянную решетку и принялся раскатывать штанины.
– С твоими шарадами мы совсем забыли о приличиях, – проворчал гребец, начав отворачивать лодку от острова. – Позвольте представиться: Емельян Никифорович Красин.
– Иван Прохорович Соколов, – присоединился к товарищу певец и понимающе улыбнулся: – Граф, полагаю, нам не стоит интересоваться обстоятельствами вашего появления на этом клочке необитаемой земли?
– Очень обяжете, – вздохнул я, не желая выдумывать никакой правдоподобной лжи.
– От вас ждем того же, – проворчал Емельян Никифорович.
– Вот я раззява! – хлопнул вдруг себя ладонью по лбу Соколов. – Да вы же не просто граф, а граф Монте-Кристо!
– Все, поезд ушел, – благодушно рассмеялся Красин.
– Как только мог упустить из виду остров? – продолжал сокрушаться Иван Прохорович. – Эх, старею, старею…
Налетел порыв ветра, лодку качнуло, и меня уколол легонький отголосок чужого страха. Но чужие страхи сейчас мало занимали меня; я как завороженный смотрел на корзинку для пикника, от которой исходил одуряющий запах свежей стряпни, и глотал слюну.
Оборотня проймет лишь серебро и электричество, но помимо этого над перевертышами, подобно дамоклову мечу, висят боль и голод. Боль при возвращении в человеческое обличье и нестерпимое желание набить живот всякий раз, когда организму требуется восстановить силы после обращения или исцеления.
Я был дьявольски голоден, и аромат свежей сдобы и мясного пирога просто сводил с ума. К счастью, Соколов перехватил мой взгляд и предложил:
– Угощайтесь, Лев Борисович. Да и вина испить не откажите.
– Вино на эдаком солнцепеке – это лишнее, Иван Прохорович, – отказался я от выпивки, переставив корзинку себе на колени. – Но не сомневайтесь, я компенсирую все издержки.
При падении бумажник не вылетел из кармана, и хоть банкноты за время нахождения в воде изрядно размокли, в полную негодность они прийти не успели. С учетом монет у меня набиралось без малого полсотни франков, чего хватало и на обед для трех персон, и на починку одежды. Но вот дальше…
Дальше была полная неопределенность.
– Ну как вам не совестно, Лев Борисович! – укорил меня Соколов. – Помогать попавшим в трудное положение соотечественникам – долг каждого приличного человека.
Оставалось лишь порадоваться тому, что дед выучил меня родному языку, сносно владевший русским отец не дал его позабыть, а после бегства из метрополии прошло достаточно времени, дабы закрыть лингвистические лакуны и выдавать себя за уроженца российской провинции без риска немедленного разоблачения. Акцент? Акцент – обычное дело для живущих на чужбине людей.
Я раскрыл корзинку для пикника и едва не захлебнулся слюной. Но все же приступать к трапезе не стал и поинтересовался у своих спасителей:
– Не желаете присоединиться?
Дородный гребец побледнел и поспешно отвернулся, а Соколов вновь улыбнулся.
– Емельян Никифорович, увы, не лучшим образом чувствует себя на воде. У него нет аппетита, – сообщил он и взглянул на бутыль в руке. – А я, пожалуй, ограничусь вином. Мадера восхитительна и прелестно самодостаточна!
– Развезет вас, Иван Прохорович, на эдакой жаре, – проворчал Красин, уверенно работая веслами.
Певец начал весьма пространно отвечать, но я уже не слушал его, опустошая корзинку для пикника. В итоге мясной пирог и расстегай с рыбой, кусок сыра и колечко кровяной колбасы, сдобная булка и два яблока умерили мой голод, но окончательно не насытили. Хотелось чего-нибудь горячего. Желательно – первого, второго и еще десерта. И непременно крепкого сладкого чаю.
Ну а пока я перегнулся через борт, зачерпнул пригоршню воды и напился. Красина при этом явственно передернуло, его округлое лицо с массивной челюстью враз сравнялось цветом со свежей побелкой.
И я вновь уловил страх. Тягучий и мощный, рвущий нервы в такт ударам стучащих о борта лодки волн.
Емельян Никифорович панически боялся воды. Обычной озерной воды, холодной и чистой.
И это всерьез удивило. В страхах людей зачастую нет никакой логики, взять ту же агорафобию, но зачем отправляться на лодочную прогулку со столь расшатанной нервной системой?
– Боюсь, я оставил вас без ланча… – задумчиво пробормотал я, вытирая жирные пальцы носовым платком.
– Не беспокойтесь, – шумно выдохнул Красин, его стиснувшие весла пальцы побелели от напряжения, – пообедаем в ресторане.
В этот момент мы обогнули скалистый мыс, и взгляду открылась небольшая бухта, ровную гладь которой рассекали многочисленные прогулочные лодки. Кавалеры и наемные гребцы работали веслами, дамы сидели под солнечными зонтиками в безмятежной праздности. Вдоль берега протянулась длинная пристань, у дальнего ее края над озером нависала открытая веранда со столиками для тех, кто водной прогулке предпочел чашку ароматного кофе и сэндвич.
– Монтекалида! – вырвалось у меня. Бывать в этом курортном городке мне раньше не доводилось, но открывшийся вид был прекрасно знаком по почтовым открыткам. В детстве я любил рассматривать их, мечтая посетить все эти чудесные места.
– Ну да! – удивился Соколов, затыкая пробкой опустевшую бутылку. – Что-то не так? Вы будто не ожидали…
– Ничего, ничего, – поспешил я закрыть эту тему. – Все в порядке.
Посещать курортный городок, известный на весь мир своими горячими источниками, не входило в мои планы, но более удачного места для крушения было просто не сыскать: именно здесь проходила железная дорога, связавшая восточное и западное побережье Атлантиды. Если повезет, уже сегодня укачу в Новый Вавилон.
Ветер стих, волны перестали бить о борт и раскачивать лодку; Емельян Никифорович расслабился и будто бы даже уменьшился в размерах, став упитанным господином средних лет. Лишь в его движениях еще проскальзывала некая неуверенность, но это легко объяснялось необходимостью лавировать, дабы избежать столкновений с другими отдыхающими. Зачастую те выполняли крайне необдуманные, если не сказать бестолковые маневры прямо по нашему курсу.
Я встряхнул свой пиджак, за немалые деньги пошитый у одного из лучших парижских портных, и почувствовал, как от стыда начинают гореть уши. На фоне всеобщей благости мой испорченный после пребывания в воде костюм смотрелся найденными на помойке обносками, а сам я – невесть что позабывшим на этом празднике жизни бродягой.
И как сойти в таком виде на берег?
– Не волнуйтесь, Лев Борисович, – добродушно усмехнулся Емельян Никифорович, уловив охватившее меня замешательство, – я по давней привычке прихватил с собой плащ, оставил его на пристани. Жизнь в Петрограде приучает не доверять погоде, знаете ли.
– Будете выглядеть лучшим образом, ваша светлость, – поддержал товарища Соколов.
– Светлость?! – встрепенулся я, не сразу поняв извилистую логическую цепочку собеседника. – Ах да! Лев – Лев Толстой. Лев Толстой – граф. Граф – ваша светлость.
– Именно, – наставил на меня указательный палец изрядно захмелевший Соколов. – Вы делаете успехи, граф!
Ветер переменил направление и теперь дул от берега, до нас стали доноситься обрывки мелодии, которую играл расположившийся на пристани оркестр. Я прислушался и узнал ставший необычайно популярным в последнее время «Цветочный танец» Кейти Мосс.
Под плеск волн о причал лодка уткнулась в доски, и Соколов первым перепрыгнул на пристань. Я принял у него цепь, передал ее грузно поднявшемуся на ноги Емельяну Никифоровичу и тоже покинул лодку. Мне было чертовски неуютно находиться на всеобщем обозрении в рваном костюме, и все же я обратил внимание, с каким облегчением последовал за нами Красин. Нет, никаких ошибок – его совершенно точно страшила близость воды.
Но к чему тогда прогулка по озеру? Решительно не понимаю.
Емельян Никифорович зашагал прямиком к кассам, мы двинулись следом. Соколов шел легкой походкой записного гуляки; я старался держаться позади него, напряженный, будто струна, в ожидании косых взглядов и ухмылок.
– Расслабьтесь, граф! – посоветовал Иван Прохорович. – Это же Монтекалида! Здесь если в луже лежит пьяница, еще неизвестно – бродяга это или модный поэт, а то и цельный драматург!
Я кивнул и постарался успокоиться.
Все верно: курортный городок как магнитом притягивал представителей богемы, особенно в летнюю жару, когда оставаться в задымленном Новом Вавилоне уже не было никаких сил. Впрочем, ехали на воды со всей империи и даже из колониальных штатов Нового Света. Альберт Брандт всегда говорил, что здесь – уникальная атмосфера…
Тут я привычно поморщился. Прошло больше года с тех пор, как мы виделись с поэтом последний раз, но всякий раз при воспоминании о нем душу начинала крутить ноющая тоска. У меня было не так много друзей, чтобы безболезненно пережить разрыв с любым из них. Если начистоту, у меня, наверное, и друзей-то больше не было, кроме Альберта.
Емельян Никифорович перекинулся парой слов с кассиром, и тот выдал ему длинный серый плащ. Я надел его и в целом остался доволен: пусть одеяние и оказалось слегка узковато в плечах, а ниже просторно болталось, но зато почтенная публика перестала одаривать меня то презрительно-удивленными, то удивленно-сочувственными взглядами.
– Коротковат, – отметил Соколов. – Вы, Лев Борисович, не граф, а просто король-пугало!
– Бросьте, Иван Прохорович, – одернул его Красин, доставая из кармана пачку папирос. – Отлично смотрится!
Но рукава и в самом деле были слегка коротковаты, запястья торчали из обшлагов, словно палки того самого пугала, с которым меня сравнил Соколов.
– Наймем извозчика? – предложил Емельян Никифорович, закурив.
– Бросьте свои барские замашки, господин рабовладелец, – отказался Соколов. – Идемте до электрической конки. Я знаю неплохой магазин готового платья здесь неподалеку. – И он обратился ко мне: – Или граф предпочтет обратиться к портному?
– Боюсь, костюм починить не получится, а я не могу позволить себе ждать, пока сошьют новый, – вздохнул я, решив до поры до времени не интересоваться обращением «рабовладелец».