1924 год
Все совпадения случайны. Ну, наверное…
Глава 1
Ракель Самуиловна Незабудка была подстать фамилии. Уж если видел её какой мужчина поэтического склада, так долго не забывал.
Немудрено – роскошные чёрные волосы, огромные серые глаза и точёный лик надменного ангела западали в душу многих. Даже тех, что предпочитают блондинок, это уж поверьте. Ну а всё остальное… О боги! Её преступно длинные ноги, тонкие в щиколотке и шикарные в бедре носили её так, что казалось – летит она на крылах, парит над землёй, а не загребает пыль, как прочие смертные.
Грудь её не испортили тридцать четыре года непростой жизни, два из которых Ракель Самуиловна провела в каторге в городе Ишиме Томской губернии, и четыре с половиной года в ссылке в прекрасном, почти курортном и богатом природой городе Чите, где на лучших улицах вместо мостовых в грязи лежали кривые доски.
Так же грудь её не испортил – как ни старался! – муж, товарищ Конрад Куниц, (урождённый Емельян Ладошкин из села Лапти Тамбовской губернии), ответственный работник читинской ГубЗаготКонторы.
Не смогли нанести ей серьёзного вреда и двое сыновей двенадцати и семи лет. В общем, несмотря ни на что грудь товарища Незабудки определённо была её выдающейся частью. Причём выдающейся не столько величиной, сколько завершённостью формы.
Выдающейся, впрочем, была и её спина. Точней, то, что со спиной неразрывно связано. Некрепкие в половом плане товарищи, глядя ей в след, впадали в состояние, сходное с боксёром после качественного апперкота. Так и провожали её остекленевшим взглядом и безвольно разинутым ртом.
О силе своего воздействия на мужчин Ракель Самуиловна узнала ещё в том возрасте, который принято считать нежным. Это знание и повлияло на всю её будущую, весьма яркую жизнь.
Самуил Незабудка имел конюшню на шесть меринов, полдюжины добрых подвод, знакомства среди местных контрабандистов и дружбу с местным полицмейстером. Так же он имел тёщу Розу Марковну, которая ещё с незапамятных времён царя-Освободителя имела своё место на привозе.
Так чтоб не быть счастью, Самуил Незабудка возомнил о себе, и вместо сосватать единственную дочь аж за второго сына раввина, который к тому же был без ума от девочки, он её отправил в гимназию. Слыханное ли дело, девочку из семьи, главу которой в местной синагоге уважают – в гимназию! Что там Самуил в своей голове думал, люди понять не могли. Но той гимназией навлёк он себе на многие годы позор. Ведь не знал Самуил и не гадал, даже и подумать не мог, что в гимназии преподавать математику будет некий Похлёбкин – мерзавец, публичный стоик-рахметовец и скрытый латентный марксист.
И был этот двадцатидвухлетний негодяй с гимназистками холоден, вежлив и строг так, что они были поголовно влюблены в него. Не стала исключением и прекрасная Ракель.
И так как девочка не смогла – в свои шестнадцать то лет! – унять свой пламенеющий темперамент, стала она делать математику знаки. Такие знаки, что стоик и рахметовец Похлёбкин начинал пылать ушами, мять платок и нервно дёргаться, когда видел Ракель Самуиловну по коридору. Но мятых платков и пылающих ушей юной красавице было мало. Даже поцелуев украдкой ей было мало, такая вот страсть бушевала в ней.
В общем, через недолго математик отдался на милость красавицы и помог юной Ракель покрыть седины отца несмываемым позором, сбежав с ней в неизвестном направлении. И где-то там познакомив её со своими дружками, уже не латентными мерзавцами-марксистами.
Дурака Самуила все жалели. Ходили мимо, выражали ему скорбь в лицо, смеялись над ним за глаза и ставили его дурость друг другу в пример. Но, слава Богу, у Самуила были ещё дети. Позор его стал потихоньку забываться, и вроде как совсем утих. Но через пару лет, жандармы сняли всё ещё юную Ракель Самуиловну с поезда «Кишинёв – Киев». А при ней были тысяча двести рублей ассигнациями, дамский «Браунинг», прокламации в изобилии, туалеты парижские и полпуда динамита.
И узнали об этом все. Боже мой, какой был позор! Все опять говорили Самуилу скорбь, а за глаза друг другу удивлялись: «Откуда!? Вот откуда у такой девочки такие неприличные деньги!? Таки чем таким интересным она их заработала?» А Самуила хватил первый удар, от которого он слёг на две недели.
О да, Ракель Самуиловна вступила на скользкий путь революции в самом юном возрасте. И встретила эту самую революцию в ссылке в Чите.
Там бы она и прожила всю свою послереволюционную жизнь с мужем – ответственным работником, да с двумя сыновьями. И просидела бы в хорошем месте депутата ГубСовета. Но – нет! Не смогла её кипучая натура просто жить, как живут женщины. Не находила она себя в Чите – ни в творческом плане, ни в женском.
Не выдержала товарищ Незабудка вокруг себя бесконечной тайги с суровыми таёжниками-партизанами. Поцеловала она детей на прощание, и мужа, ответственного заготовителя кедровых орехов и меха – тоже. Села в поезд, крикнула из тамбура на прощание: «Я в Москву, я скоро вернусь». И уехала, в глубине души не очень-то веря в своё обещание.
Москва – шумела. Тут уже не помнили Колчака и интервенцию, даже Кронштадт уже не вспоминали. Москва жила, бурлила, и по ночам сверкала фонарями – плодами электрофикации. Москва бушевала НЭП и политической борьбой.
Все москвичи читали последние речи товарища Троцкого, отзывы на них товарища Зиновьева, и приговаривали со знанием дела: «А что, задал он ему перца. И поделом. Он полемист хоть куда. С ним не забалуешь. Не Ленин конечно, но суть видит правильно».
Но волновали москвичей цены на говяжью печень, перебои с электричеством и завезли ли керосин в Промторг.
А в московских ресторанах кроме сала и самогона уже были коньяк, вырезка, свиные отбивные, осетры и играли неплохие диксиленды. А по улицам, в сете фонарей залихватски подрезая матюкающихся извозчиков, сновали шустрые авто.
Особенно в столице товарищу Незабудке понравилось, что дамы стали носить вызывающе и даже развратно короткие панталоны типа «ля Руж», а фильдеперсовые чулки теперь были не только у Лили Брик.
Приличная публика ездила на бега, а вечером в театры. И можно было носить туфли, не рискуя соскользнуть с кривой доски по колено в лужу.
Это всё отвечало первой из двух причин, по которым Ракель Самуиловна приехала в Москву – неуёмному темпераменту и жажде жизни, в том числе и половой, которая в Чите ну ни как не налаживалась. Второй же было, что в Москве вовсю уже ходили красивые, белые билеты номиналом «Один червонец», а так же замечательные жёлтые монетки с мужиком-сеятелем.
До читинской глуши такие дензнаки доходили едва-едва, а панталоны «ля Руж» и вовсе не дошли бы никогда. В общем, там, в Чите, Ракель Самуиловна не могла реализовать свои потребности. Не было среди таёжных, бородатых партизан-большевиков романтичных красавцев, как из кино. И денег среди большевиков тоже не было. Да и зачем в Чите деньги? Купить «ля Руж» смешить медведей?
А тут на неё обрушилось всё сразу много. Москва не могла пропустить такую красавицу – её видели и в театрах, на новых постановках и ресторанах. И о ней весьма вскоре заговорили в определённых кругах. Мужчины (и нэпманы, и ответственные работники) говорили о ней с придыханием. Женщины – с неизжитой ещё новой властью мещанской завистью. С подчёркнутой брезгливостью дамы передавали из уст в уста, что Ракель Самуиловна напрочь пренебрегает некоторыми предметами дамского туалета, а именно – нижним бельём… да, даже таким передовым, как панталоны «ля Руж». Ну и то, что она берёт с мужчин деньги за свидания, шло между главным, но такое у большинства светских московских львиц уже не вызывало осуждения. А мужчины в узком кругу говорили, что товарищ Незабудка бреет не только ноги. Многие отказывались верить, но компетентные товарищи заверяли, что товарищ Незабудка выбрита вся. Популярной стала цитата одного весьма компетентного товарища: «как жена монгольского воина – ни волоска, кроме как на голове». Многие, подогретые такими разговорами, хотели лично убедиться, что товарищ Незабудка похожа на жену былинных свирепых воинов. Но Ракель Самуиловна осознавала востребованность свою в романтическом плане, и просила за возможность изучить монгольский стиль умопомрачительные три червонца.
Что остужало пыл многих и заставляло говорить о ней, что она: «И не так уж она… чтобы уж очень»…
В общем, половая значимость члена ГубСовета Читы товарища Незабудки в городе Москве была очень высока. То, что в один прекрасный июльский вечер, в хорошем нэпманском ресторане «У Анри», что на малой Якиманке, в котором столы сервировали хрусталём, она сидела одна, было удивительным нонсенсом.
Народа в ресторане почти не было, а те, что были, больше пили и ели, чем интересовались женщинами. Ракель Самуиловна, сидела нога на ногу, белея роскошным бедром между не менее роскошными чулком и платьем. Она через длинный мундштук курила папироску «Зефиры Кавказа» и мелкими глотками пила неплохую подделку под «Мартель». Она смотрела по сторонам и отказывалась верить, что сегодня её сети останутся пустыми. Но ночь была близко, услужливые официанты рассчитывали последних пьяных посетителей, а из всех кавалеров тут был только хозяин ресторана, нэпман Вилько, который следил за сбором выручки, и ничем другим не интересовался. Даже роскошными коленями в чулках и белым бедром.
И вот, когда сонный оркестр в последний раз заиграл модную песенку, и когда разочарованная уже Ракель Самуиловна тушила окурок в пепельнице, и готова уже была требовать счёт, в дверях, услужливо распахнутых швейцаром в ливрее, появился ОН.
Это был настоящий мужчина – в светлом заграничном костюме, парусиновых туфлях, и почти белой шляпе с чёрной лентой.
Был он молод, высок, широк грудью, крепок ногами. Стоял с видом Наполеона перед сражением: руки в боки. И сдвинув шляпу на затылок, осматривал местность. И был, видимо, удовлетворён увиденным, так как белозубо улыбался. Оркестр взбодрился при виде нового посетителя, официанты корчили кислые мины в надежде, что он ничего заказывать не станет и им дозволено будет идти домой, а Ракель Самуиловна с интересом к вновь пришедшему тянула из портсигара новую папироску.
За спиной пришедшего появился невысокий человек в хромовых сапогах в гармошку. Был он не стар, имел чёрный волос, азиатский лик и острые глаза. И выглядывал ими из-за плеча мужчины в шляпе. А мужчина в шляпе остановил свой взор на Ракель Самуиловне, и с военной решительностью направился к ней.
От такой решительности у товарища Незабудки прокатилось от низа живота до горла. Она даже чуть порозовела, что для такой опытной женщины, видавшей виды, было удивительно.
Но красавица быстро подавила женское волнение и встретила мужчину во всеоружии. Тот подошёл к ней и коротко кивнув, представился:
– Пилькус, уполномоченный по закупкам табака Мосгорторга.
«Интересная должность, многообещающая». – Подумала красавица и томно ответила:
– Ракель Самуиловна.
Она всё ещё капельку волновалась, но уже была готова к дискуссии. И на всякий случай сменила ноги, положив левую на правую.
Этот её ход не остался незамеченным, уполномоченный по закупкам посмотрел на её ноги с явным интересом и сказал:
– А не хотите ли, товарищ Ракель Самуиловна, предоставить мне возможность познакомиться с вами поближе, не в столь шумной обстановке?
Ответом на это предложение был только усталый и чуть удивлённый взгляд прекрасных серых глаз.
– Поедемте ко мне, вы не пожалеете, у меня есть водка и кокаин, – продолжил штурм товарищ уполномоченный, доставая и ставя на стол перед красавицей не маленькую склянку из жёлтого стекла с белым порошком.
Ракель Самуиловна даже не взглянула на склянку. Она не сводила глаз с мужчины, и меланхолично говорила ему:
– Товарищ Пилькус, пылите потише, у меня от вас в ноздрях свербит.
– Свербит, значит? – и не собирался отступать самец. – А что же вы хотите, роскошная вы женщина, за решение наболевшего у меня полового вопроса?
– А есть ли у вас, товарищ, денежные знаки имеющие хождение на территории Советского Союза или знаки каких-нибудь империалистических стран? – намекнула Ракель Самуиловна.
– Ах, вот как, – понял кавалер, – значит, такое понятие как половое влечение вы рассматриваете только в рамках замшелой и отринутой временем теории меркантилизма? Это не марксистский метод, товарищ Ракель Самуиловна!
– Клара Цеткин сказала, что первым достижением любой революции должно быть освобождение женщин от половых принуждений. Это, товарищ Пилькус, во-первых. А во-вторых, ВЦИК издал декрет о новых экономических отношениях, а СовНарКом и Десятый Съезд партии его одобрили. И в рамках одобренной партией экономической политики Вы, товарищ Пильтус, либо платите мне деньги, либо отчаливаете, как пароход с Одесской пристани. То есть с долгим и громким гудком. – говорила Ракель Самуиловна, стряхивая пепел с папироски, едва ли не на туфли товарища уполномоченного и при этом глядя на него снизу, но с вызовом.
– Обожаю политически грамотных женщин! – воскликнул товарищ Пильтус, улыбаясь. – Это добавляет половой полемике остроту. И кстати, каковы у вас расценки, почём, как говорится, просите за кило?
– Вашего товарища, принимать в расчёт? – Спросила Ракель Самуиловна, разглядывая чернявого спутника уполномоченного по закупке табака.
– Нет-нет, Ибрагимку не считайте. Предпочитаю исключительно дуэты – заверил товарищ Пильтус.
– Что ж, тогда за всю ночь, со всеми вашими фантазиями, спрошу у вас три белых билетика. По билету за каждый пуд моего обворожительного и политически грамотного тела и полпуда вы получите бесплатно – подвела расчёт товарищ Незабудка.
– Три червонца? – Переспросил товарищ Пильтус, которого названная цена настроила на серьёзный лад. – А не круто ли берёте, товарищ Ракель Самуиловна? Может, поговорим о скидке?
– Скидку, как члену профсоюза, вам обязательно сделают на Сухаревском рынке, а у меня скидок не бывает. Товар первосортный! – Отрезала товарищ Незабудка. Она видела, знала, что никуда он уже не денется.
– И никаких кредитов, рассрочек, и касс взаимопомощи. Только деньги. И только вперёд.
– Ишь вы какая, – смеялся уполномоченный, – вас бы к нам в комитет по ценообразованию. Уж вы бы дали чертям шороху. А вдруг у человека нет денег? Или не хватает, неужто не пожалеете несчастного?
– Несчастного, может и пожалею, если сильно выпью, всякое бывало, но сейчас я трезвая, а вы на несчастного без денег похожи, как казак на раввина. Вы уполномоченный по закупке табака Мосгосторга. У нас вся Москва вашим табаком дымит, как гимназист у старой проститутки. Так что не прибедняйтесь, товарищ! Кладите на стол три билета или давайте расходиться. – Подвела итог переговорам Ракель Самуиловна.
– Да-а, вас точно нужно нам в штат. Не желаете? Могу составить протекцию.
– Три белых билета, товарищ!
– Старорежимные принимаете? – Товарищ Пильтус полез в карман пиджака, и из платка достал, и положил на стол три маленькие монеты с изображением профиля кровавого царя.
Ракель Самуиловна одним ловким движение смахнула три царских червонца себе в сумочку и встала:
– Зовите извозчика.
– Лошади – это анахронизм. У меня авто, – заявил уполномоченный не без гордости, и крикнул: – Ибрагимка, подавай!
Чернявый Ибрагимка кинулся к выходу, а товарищ Незабудка, беря уполномоченного под руку и заглядывая ему в лицо, решила уточнить нюансы и спросила:
– Может мне нужно подготовиться, к каким-нибудь милым, пикантным, мужским чудачествам из тех, о которых стыдно просить жену?
– Нет-нет, – заверил её товарищ Пильтус, – мне вас удивить будет решительно нечем. Я вполне заурядный в половых вопросах человек.
На улице затарахтел автомобиль, а потом и призывно погукал гудком.
Пара пошла на выход, и швейцар, открывая им дверь, снимал картуз и прощался.
«А по Сеньке ли шапка»? – Думала красавица, увидев перед входом в ресторан двенадцати цилиндровый «Паккард» с поднятым верхом. – «Откуда у уполномоченного такая машина? Неужто закупка табака для населения дело настолько верное? Хм… А он мне ещё про марксизм разливал».
Ибрагимка услужливо распахнул им двери, и они с уполномоченным уселись на огромный задний диван. Товарищ Пильтус по-хозяйски положил руку на ногу товарища Незабудки намного выше колена, и товарищ Незабудка нежно прильнула к мощному плечу товарища Пильтуса.
– Товарищ Ракель Самуиловна, к сожалению, на квартиру к себе я Вас пригласить не смогу, по объективным причинам. Нам придётся поехать к моему шофёру. Там, конечно, нет удобств, но зато нам там никто не помешает – сказал уполномоченный по закупкам, ласково улыбаясь красавице и поглаживая ей бедро там, где заканчивались чулки.
Революционерке, прошедшей каторгу и партизанские отряды, бояться отсутствия удобств – не престало, и она храбро сказала:
– Едемте!
– Ибрагимка, трогай! – распорядился уполномоченный.
Ибрагим оглянулся на Ракель Самуиловну, оскалился, изображая радушную улыбку… затарахтев мотором, автомобиль полетел по ночной Москве.
Ракель Самуиловна плохо знала город. Она жила тут едва два месяца, и не очень хорошо понимала, куда её везут. Центр, где бурлила жизнь, сверкали окнами рестораны и звенели флейты в оркестрах, быстро закончился. Потянулась другая Москва. Фонарей было мало, даже окон со светом в домах было не много. Фары освещали серые и не чистые дома, мостовые, в которых не хватало камней, мусорные кучи. Временами за автомобилем кидались стаи разбуженных собак, с лаем гнавших его до конца своей зоны ответственности. А потом «Паккард» снова оставался один на кривых и ухабистых улицах. Да таких ухабистых, что товарищ Пильтус и товарищ Незабудка иной раз выделывали замысловатые кульбиты на диване и бились головой о полотно крыши. Уполномоченный сказал:
– Ибрагимка, уволю я тебя, ты что ж подлец делаешь! У дамы зубы клацают и туфля слетела от твоей езды! Не гони так, балда, а то пойдёшь у меня снова улицы мести.
Шофёр повернулся и оскалился, пытаясь не то улыбнуться, не то запугать женщину. Но скорость сбавил, автомобиль поехал значительно плавнее.
Вскоре езда закончилась, мотор затих и фары погасли.
– Доехали, вылазьте, – объявил Ибрагим.
– Дверь товарищу Ракель Самуиловне открой, – напомнил ему уполномоченный, но товарищ Незабудка уже сама открыла дверь, и вышла в кромешную темноту.
Было тихо, темно, пахло золой, орали сверчки:
«Что за глушь». – Думала товарищ Незабудка. – «Хотя от Якиманки и не очень далеко. Мы быстро доехали».
И тут, едва товарищ Пильтус вышел из машины, что-то разительно переменилось в нём. Там, в ресторане, он был сама обходительность. Теперь он словно отыгрывался за то своё поведение. Наверное, не давали ему покоя большие деньги, что пришлось платить красавице. Он стал каким-то едким и нахальным, но товарищ Незабудка не стала акцентировать на том внимания. Дело, как говорится, есть дело, а деньги уж она не упустит, и возвращать не будет, пусть он даже матом орёт. А значит, и свою часть сделки она собиралась выполнять, даже если у потребителя её услуг что-то в настроении переменилось. Он, фамильярно лапая её снизу за корму, повёл через убогий коридор с одной тусклой лампочкой, заваленный тазами, дровами, хламом и старым заскорузлым от грязи тряпьём. На устах его появилась ехидная ухмылочка:
– Вы уж извиняйте, товарищ Ракель Самуиловна, но сантехнические изыски тут отсутствуют, – сказал он, вталкивая её в комнату и включая там свет.
– Ничего, – спокойно сказала красавица, – с меня будет довольно кувшина с водой и таза.
– Уж это непременно, Ибрагимка, воду Ракель Самуиловне, а вы раздевайтесь пока, и располагайтесь, – предложил ей уполномоченный и закрыл дверь.
Товарищ Незабудка огляделась и поняла, что за все свидания в Москве, у неё не было апартаментов скромнее.
Замызганные стены в потёках – видимо, пытались отмыть от какой-то грязи. Забитое досками окно. Тусклая, ужасно одинокая лампочка под потолком. Из мебели только старая железная кровать с пружинами и шарами на спинках. На кровати – утоптанный до состояния собачей подстилки влажный матрас с грязной тряпкой, натужно изображающей простыню. Больше в комнате ничего не было. То есть, вообще ничего.
– Мда, – сказала Ракель Самуиловна, оглядывая эту старорежимную нищету, – это вам далеко не «Метрополь» во время колчаковского наступления. У меня в землянке было уютнее.
Но дело есть дело. Она сняла платье и повесила его в изголовье кровати. Больше ей снимать было нечего – чулки, шляпку и туфли она решила оставить. Красавица осмотрела ложе любви, тронула его пальчиком и стала очень сожалеть, что ей придётся к этому прикасаться телом. Но деньги были получены. Она вздохнула и достала из сумочки папироску, и ещё кое-что, что могло пригодиться, как ей казалось, в этой ужасной обстановке. Закурила, и стала ждать кавалера.
Она курила и кривила свои волшебные губы, морщила носик. Что за убожество, даже зеркала не было, чтобы она могла убедиться в своей безупречности. А ещё здесь воняло, и она не могла понять – чем? Чем-то то ли химическим, то ли гнилым, резким или может даже тухлым. Красавица стояла, курила и пыталась понять запах.
И тут за дверью что-то звякнуло, словно таз жестяной уронили, послышались голоса. Товарищ Незабудка на цыпочках подошла к двери. Изогнувшись своим волшебным телом, прильнула к ней ушком и стала слушать, теребя папироску промеж пальцев. Слух у молодой женщины был прекрасен, и она отчётливо разобрала слова, что говорил за дверью шофёр Ибрагимка своим татарским говором:
– Хозяин, а хозяин, дай мне попользовать бабу, а? Тебе всё равно, а мне очень надо.
– У тебя ж есть баба – с насмешкой отвечал товарищ Пильтус, – свою и пользуй.
– Э-э, моя не такая, у моей бабы зад от пола низко, и брюхо как у верблюда, совсем не так её люблю, а эта о-о… чак-чак медовый, смотрю на неё, и глаза сами плачут от любви.
– Бери! – милостиво даровал право на Ракель Самуиловну своему шофёру уполномоченный по закупкам. – Только не долго.
– Хозяин, – обрадовался Ибрагимка, – как долго, с такой бабой разве можно долго, с такой бабой всё будет один минут.
Товарищ Незабудка отпрянула от двери, и поняла, что предмет, который она носила всегда с собой, сегодня ей точно пригодится:
– Как говорил Пётр Ильич Чайковский своему концертмейстеру: Вот уж дудки! Шофёр в контракт не вписан! – холодно прошептала она и приготовилась отстаивать свои коммерческие интересы. – За Ибрагима придётся вам ещё раз раскошелиться, товарищ уполномоченный по закупкам.
Она снова прильнула к двери и услышала фразу, которая её сильно удивила: товарищ Пильтус вальяжно, по-барски повелел:
– Ты не забудь мне её побрить, после, как попользуешься. И как следует, а не как в прошлый раз.
– Уж не забуду, всё готово для бритья. – Обещал шофёр. – Будет гладкая как дыня.
– И смотри, чтоб не орала, у меня от их крика потом уши болят.
Глаза товарища Незабудки округлились: Это что, интересно, они собирались с неё сбривать? У неё и так, кроме как роскошных волос на голове, других волос не было. Какая ещё дыня нужна товарищу, уполномоченному по закупкам?
Она на цыпочках отбежала от двери, села на мерзкую и влажную простыню, стала дрожащими пальцами доставать новую папироску.
«Что за чертовщина тут происходит?» – думала Ракель Самуиловна, и место это начинало нравиться ей ещё меньше, – «Что это за товарищ Пильтус такой, и зачем я ему нужна бритая? Что за пятна на стенах, что за потёки, почему тут так мерзко воняет?»
И тут дверь распахнулась, и перед ней во всей мужской красе возник товарищ уполномоченный. Был он абсолютно наг, и на первый взгляд, выглядел шикарно. Он вошел и встал в четырех шагах от кровати, уперев руки в боки, демонстрируя свою мужскую стать и серьёзное, во всех смыслах, мужское достоинство. При других обстоятельствах, Ракель Самуиловна не преминула бы возможностью рассмотреть всё как следует, тем более, что она знала в этом толк. Но сейчас ей было не до того. Она глядела на него, вглядывалась и не могла понять, что в товарище уполномоченном не так.
В ушах что ли дело? Всё вроде прекрасно: и мускулистая широкая грудь, и живот – не брюхо, и ноги – столбы (заметьте, без варикозных расширений!) Но всё не то, всё не то! Что-то непонятное было в нём, другое… да и на груди, вдруг!.. какое-то серое пятно, и не синяк, и не парша от грязи. Что за пятно? Не сифилис ли какой?
Она всё смотрела и смотрела на товарища Пильтуса, пока тот не спросил с вызовом:
– Ну, что вылупилась, никак боишься меня?
Ракель Самуиловна выдержала паузу, стряхнула пепел с папироски и вдруг встала и холодно произнесла:
– Товарищ, меня сам Борис Савинков в губы целовал, отправляя на акты, и те акты, товарищ, уполномоченный по закупкам табака, были совсем не половые, так что Вы не волнуйтесь, я Вас не боюсь.
– Не боиш-ш-шьсся? – с каким-то страшным шипящим придыханием переспросил уполномоченный, и добавил многообещающе. – Я бы на твоём месте боялс-с-ся бы. Кстати, бритость лобка твоего мне импонирует. С-с-с-свеж-ж-жо, как говоритс-с-ся, актуально.
– Спасибо за комплимент, – сухо сказала красавица, – а вот мне ваше хамское поведение не по душе.
– Ничего, потерпиш-ш-ш-шь, терпеть недолго осталос-с-с-сь.
Его лицо вдруг… как поплыло, что ли, поехало в стороны, растягиваясь, или нет, не поехало, но только полные губы его вдруг вытянулись в полоску и исчезли, совсем. А рот его стал огромным, от уха и до уха.
«Господи, – вспомнила Бога марксистка Ракель Самуиловна, – что со мной, неужто отравили меня, но чем? Но когда?»
А из огромного рта ответственного работника Мосгосторга потекла тонкой струйкой чёрно-маслянистая жидкость. Потекла, потекла да не вытекла, вернее, вытекла лишь на ладонь и вдруг утекла обратно ему в рот, точней, в пасть.
Как не шокирована была товарищ Незабудка увиденным, как не ужасно было её состояние, всё же рассудок красавицу не покидал:
– Не вздумайте это глотать, – насмешливо сказала она, – да и к доктору Вам надо бы. На Вас лица нет. Кстати, неплохая у Вас кожа, я из точно такого ридикюль себе хочу купить.
– Ш-шутишь, ещ-щё, ш-шалава эс-с-серовс-с-ская! – Вдруг скатился на шипящую брань товарищ Пильтус. – Не буду я ж-ж-ждать Ибрагимку, перебьётс-с-ся он, начну тебя ш-ш-шкуру потрош-ш-ш-шить помаленьку.
При каждом его слове, снова и снова, из пасти вырывался чёрный, тонкий жгут, раздвоенный на конце, и тут же нырял в пасть обратно. Он поднял руку, но рука его была уже не рука, а лапа, с четырьмя пальцами и серая, как будни в таёжной Чите. А на каждом пальце, вместо розового ногтя, чернел коготь орлиный.
И тут Ракель Самуиловна поняла, тянуть дальше смысла нет. Она сделала шаг назад, и из чулка с задней поверхности бедра достала дамский шестизарядный «Браунинг», калибра шесть и тридцать пять миллиметров. Тихий щелчок оповестил всех присутствующих, что предохранитель снят.
– Ис-с-спугать меня реш-ш-шила, ш-ш-шваль, – зашипел уполномоченный, увидав пистолетик. – Вот этим вот? Умел бы с-с-смеяться – с-с-смеялссся бы.
– Товарищ, Вы много нюхали кокаина, как Айседора Дункан. Поглядите, до чего он вас довёл, – холодно отвечала красавица.
И действительно, товарищ Пильтус был уже абсолютно сер, и весь покрыт какими-то пупырышками. Вот только глаза его были желты… точней нет, не желты, а великолепно золотого цвета, со зрачками как у кошки, то есть от неба к земле. Он смотрел на неё этими красивыми глазами и видимо думал, что делать, или ждал, когда появится Ибрагимка. В общем, нападать он не решался, даже когтистую лапу опустил. А вот искать решимости бывшей террористке Незабудке Ракель Самуиловне нужды не было – она всегда была решительной женщиной, и ждать Ибрагимку она не собиралась. Да и прекрасно-золотые глаза товарища Пильтуса её вовсе не пленяли. Она понимала, что просто так отсюда её не выпустят.
В комнате раздался не сильный хлопок, тонко стукнула гильза о гнилую половицу, и сизый пороховой дымок повис между ними. Они смотрели друг на друга: обнаженая и прекрасная Ракель Самуиловна – и уполномоченный с малюсенькой чёрной дырочкой в груди. Уполномоченный повернул и склонил на бок вытянутую голову, чтобы увидеть своим странным глазом дыру у себя в груди. Из дыры чёрно-зелёным изумрудом выкатилась капля. Выкатилась – и замерла, а он поглядел на каплю, и снова кинул изо рта-пасти чёрный жгут, слизал каплю и глянул на красавицу.
И был он, видимо, готов уже кинуться на неё. И кинулся бы, не выстрели она ещё раз. И ещё раз, и ещё! Ещё три пули впились ему в грудь. Но он не упал, а только остановился. Замер от такой подлой неожиданности. Видимо было с ним такое в первый раз. А Ракель Самуиловна ждала, что он вот-вот упадёт, очень она на это надеялась, и доходила уже в отчаяние, что уполномоченный по закупкам табака так стоек, стоит себе и лижет дырки на груди своим чёрным языком.
Она поглядывала уже на дверь, но боялась повернуться к товарищу Пильтусу своей роскошной спиной. А тот, наконец, слизав все чёрно-зелёные капли со своей груди снова поднял на красавицу свои необыкновенно красивые глаза, собираясь шагнуть к ней.
И тогда, понимая, что шансов у неё не много, Ракель Самуиловна выпустила в него две последние пули. Одна попала ему в лицо – или уже в морду? – почти не произведя на него эффекта. А вот вторая попала ему прямо под кадык. И явно не пошла на пользу товарищу уполномоченному по закупкам табака. Он замер, хватая себя за горло когтистой лапой. Стал делать движения головой, словно хотел что-то сбросить, стал глотать что-то с усилием. Потом закружил по комнате, показав даме хвост, о котором она в ресторане и не подозревала.
Товарищ Пильтус был увлечён собой настолько, что Ракель Самуиловну вовсе не замечал. И она стала двигаться к двери, бочком, бочком, ни платья не надев, ни сумочки с большими деньгами не взяв. Она не думала, как ей быть дальше, и что делать с Ибрагимкой, ведь в пистолете у неё не было ни одного патрона. Она просто хотела уйти отсюда. И тут товарищ Пильтус замер, застыл, словно в спазме, вытянулся, глядя в стену с грязными потёками, а когтистыми лапами своими словно пытаясь выдрать себе горло. А потом упал на пол, подпрыгнул, пружиня, словно мяч резиновый, и замер. Только лапы с когтями скрючились напоследок, да чёрный жгут языка из пасти вывалился.
Ракель Самуиловна глядела на него и от души надеялась, что больше товарищ уполномоченный уже не будет заниматься закупкой табака никогда. И её, признаться, напугал татарский говорок, удивлённого шофёра:
– Э-э, ты чего? Убила его что ли? Зачем убила, а?
Она глянула в сторону двери. Там стоял Ибрагимка с тазом воды в руках. На левой руке у него висела верёвка, на мизинце одной руки у него были ножницы, а под мизинцем другой – бритва. Брить значит пришёл.