Tara Conklin
The house girl
Copyright © 2013 by Tara Conklin
© Бараш О., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2021
ЧАСТЬ 1
Джозефина
Лина
Джозефина
Штат Вирджиния 1852
Мистер дал Джозефине пощечину. Ударил ладонью по левой щеке, и Джозефина тут же поняла, что пора бежать. Она услышала свист удара, почувствовала, как его кожа обожгла ее лицо, голова закружилась, и Джозефина обернулась в сторону полей, где несколько мужчин по указанию Мистера собирали табак. Листья тяжело и низко свисали со стеблей, готовые к сбору. Она увидела чью-то голую спину, а еще нового работника Натана, который таращился в сторону дома, опершись о грабли. Воздух был сладким на вкус, жимолость, отяжелевшая от цветов, сползала по перилам крыльца, и ее сладость смешивалась со вкусом крови во рту.
Пощечина досталась ей без видимой причины. Джозефина подметала переднее крыльцо, как всегда по утрам, убирала пыль и листья, нанесенные ночным ветром. Улитка проложила тропку по сырому от росы деревянному полу крыльца и пристроила свою бурую раковину между двумя креслами-качалками. Джозефина подцепила ее метлой, резким движением выкинула во двор, а потом услышала где-то в доме позади себя голос Мистера. Он что-то сказал, она не расслышала, что именно. Не спросил, нет, интонация не была вопросительной. И вроде бы не злился. Голос звучал ровно, не торопливо, не настойчиво – так, во всяком случае, казалось Джозефине, пока он ее не ударил. Она перестала мести, обернулась, посмотрела на дом, и тут он вышел через широкую входную дверь – гордую входную дверь, как любила говорить Миссис Лу, и его рука поднялась. Джозефина увидела, как его правая рука согнулась, а губы слегка раздвинулись, но не раскрылись, лишь образовали намек на крохотную темную щель между ними. И сразу же – его ладонь на щеке Джозефины, и метла, со стуком выпавшая у нее из рук.
В этот миг внутри у Джозефины что-то сдвинулось, затронув рой разрозненных желаний, рассеянных в душе. Их было много – всех и не перечислить, и большинство совсем простые: поесть как следует, когда проголодалась, улыбнуться, не задумываясь, надеть платье, которое ей впору, повесить на стену картинку, которую нарисовала, любить того, кого сама выбрала. И все они чудесным образом слились воедино именно в это сентябрьское утро, когда ее желудок жаждал завтрака, а в небе светило щедрое розовое солнце. Сегодня последний день, других не будет.
Потом она пыталась, но так и не смогла объяснить Калебу, почему именно в этот миг все решилось. Ей запомнилась улитка, изгиб ее раковины и жаркие краски рассвета. Все, что было потом – доктор Викерс, и то, что сделала Миссис Лу, – не изменило решения, принятого Джозефиной там, на крыльце, после пощечины Мистера. Так она и сказала потом Калебу, что если бы даже в тот день больше ничего не произошло, она все равно убежала бы. Да, она убежит.
Джозефина снова повернулась к Мистеру. Где-то за рекой свистела птичка: «фью-фью-фью», голосок чистый, как солнечный день.
– Присмотри за Миссис, – сказал Мистер. – Не забудь, сегодня придет врач.
Он сошел с крыльца на грунтовую дорожку и посмотрел на Джозефину; его темная борода была пропитана пылью полей, глаза прятались в тени. В прошлом месяце сгорела дотла сушильня, а с ней погибло несколько лошадей, их рев было страшно слышать. Еще до этого, зимой, умер отец Мистера, Папа Бо, да еще корова перестала доиться, и Хэп, полевой работник, умер от укуса пчелы. Он весь раздулся и принялся царапать землю, сказал Отис, так, будто сам себе могилу рыл, чтобы другим лишней работы не давать. А тут еще Миссис Лу с ее припадками. Да, Мистеру несладко приходится, у него есть причины для печали. Но Джозефине не было жаль его.
Она кивнула, ее щека горела.
Джозефина смотрела, как Мистер уходит. Хотелось прижать ладонь к щеке, но она не стала этого делать. Она выплюнула красную полоску слюны на ветхие половицы, растерла ее босой ногой, взяла корзинку, сошла с крыльца и двинулась вдоль стены. Она ощущала легкость, почти головокружение. Джозефина спустилась по низкому склону, трава холодила ноги, солнце поднялось чуть выше, легкий туман рассеялся. Бежать. Это слово эхом отдавалось у нее в ушах, жидкостью разливалось в голове. Бежать.
Джозефина родилась не в Белл-Крике, но других мест она не знала. Берег реки, кухонное корыто, печка, поле – это и были четыре стороны света для Джозефины все семнадцать лет ее жизни. Миссис Лу держала ее при себе: в город по делам посылала другую служанку, а в путешествия брала с собой чужую девушку, которую нанимала у Стэнморов. А Джозефина оставалась дома. Как свои пять пальцев она знала реку, что вилась к западу от полей, узкую, всего несколько ярдов от берега до берега, платаны и ивы над головой, их ветви, тянущиеся к воде. Здесь она стирала, охлаждала ноги, ловила форель, сома и окуня. Она знала все изгибы берега, мшистые места и большой камень, под углом торчавший из воды, а под ним расстилались темнота и гладь. Она знала поля во все времена года, под паром – бурые, под посевами – зеленые, и кусты табака, когда они вырастали, то поднимались почти до ее плеч, а листья были такие широкие, как ее растопыренные руки.
Она знала большой дом, построенный Генри, бездетным братом Папы Бо, во времена, когда штат Вирджиния казался райским уголком, который сама природа одарила всеми своими богатствами. Бесплодная жена Генри только и заботилась о том, чтобы дом сиял и чтобы в нем было все, что можно купить или построить на табачные доллары ее мужа. Вдоль стен – сплошная веранда, наверху – спальни, многочисленные и просторные, широкие стеклянные окна в гостиной, диван из конского волоса, на котором можно сидеть, потягивая чай из сервиза костяного фарфора с зеленой чернильной меткой на донышке каждой чашки. И библиотека, скрытая в дальней комнате на первом этаже, книги в переплетах из красной и коричневой кожи, с золотыми буквами на корешках. Они назвали это место Белл-Крик, и когда-то здесь было хорошо.
Теперь окрашенные белой краской стены пошли зелеными пятнами, с низкой наклонной крыши осыпалась черепица, подоконники раскололись, кирпичный дымоход треснул по верхнему краю. Книги в библиотеке покрылись плесенью, страницы слиплись от сырости, проникавшей сквозь треснувшее боковое окно, которое так и не починили. Ночью Джозефина слышала, как под полами и за тонкими деревянными стенами чердака копошились и скреблись мыши, белки и крысы. Джозефина спала на тонком тюфяке на полу, крыша была покатой и низкой, и летними ночами здесь было так жарко, что она лежала, распластавшись, стараясь, чтобы части ее тела не соприкасались, и собственные ноги казались ей чужими.
Джозефина повернула за угол дома и замедлила шаг при виде Лотти. Она стояла у клумбы, по колено в земле, полола сорняки и рвала пурпурные веронии и розовые центифолии, чтобы поставить на стол Миссис. По всему периметру дома, вдоль спуска к реке и с восточной стороны, по дороге к полям, росли цветы: клематисы, клайтонии, ирисы, лиловые лаконосы, золотарник. Когда-то клумбы были разбиты в строгом порядке, но потеряли форму от времени и заброшенности. Цветы, правда, от этого хуже не стали. Они буйно цвели, заполоняя газоны, распространяя пыльцу даже на дорогу, где каждую весну за протоптанной грунтовой тропой и запертыми передними воротами расцветали незаконно проникшие туда розы.
Лотти стояла, нагнувшись, ее локти двигались, как рычаги; сорняки она кидала в кучу за спину, цветы аккуратно складывала в стопку. За тесемки ее фартука было заткнуто несколько колокольчиков, любимых цветов Уинтона. Лотти везде прихватывала какую-нибудь мелочь: хвостик бекона из коптильни, яйцо из-под курицы, швейную иголку, конфетку; хотя она делала это почти открыто, ее ни разу не поймали.
– Доброе утро, Лотти, – сказала Джозефина. Она надеялась, что ее голос прозвучит ровно, но он все же сорвался: в ней еще эхом отдавалась пощечина Мистера. Лотти подняла голову: седые волосы подвязаны какой-то темной тряпицей, а кожа блестит от пота. Одинокая горизонтальная морщина беспокойства пересекала ее лоб, как будто когда-то давно там лежал топор.
– Что? Дитя, что стряслось? У тебя лицо, будто ты призрак увидела. – Лотти верила, что беспокойные мертвецы Белл-Крика живут среди приречных ив, где скапливается утренний туман. Папа Бо, сынишка Лотти Хэп, все умершие дети Миссис и даже мать Мистера и его четыре сестры, хотя они похоронены в Луизиане. Лотти видела их там как-то летней ночью, вернее, сказала она, перед самым рассветом, они там танцевали, смеялись и плакали среди ветвей, которые, словно волосы белой женщины, свисали к воде.
Лотти выпустила из рук цветы и подошла к Джозефине. Подол юбки вымок в траве; Лотти увидела след от пощечины Мистера, и ее взгляд застыл. Обхватив руками лицо Джозефины, Лотти повернула его к себе и положила длинный палец на больное место.
– Ох, девонька, – сказала она. – Нужно ромашку приложить. Или что-нибудь холодненькое.
– Ничего, – сказала Джозефина, хотя кожу саднило, и почувствовала, что вот-вот расплачется. – Лотти, ничего страшного. Просто мелочь.
Но она не отстранилась. Прохладная, мокрая от росы рука Лотти успокаивала ее. Джозефина прислонилась к теплому, крепкому телу Лотти и снова почувствовала себя ребенком в ночной хижине, когда Лотти и все остальные наконец возвращались с полей, и все дневные горести спадали с Джозефины и таяли в податливом теле Лотти, к которому она прижималась: в животе, ключицах, мускулистых икрах. Тогда, как и сейчас, Лотти была достаточно крепкой и мягкой, чтобы вместить все страдания Джозефины.
Лотти позволила Джозефине прижаться к ней, отстранила ее лицо и смерила пристальным взглядом.
– Ну, тогда ладно. Ничего страшного, раз так сказала.
– Ничего. – Джозефина быстро покачала головой, словно стряхивая воду с волос. Покосившись на небо, она повернулась к Лотти. – Я видела внизу Натана, – сказала она. – Он, похоже, еле стоит.
– Да, ему пришлось сколько-то пролежать, так он сказал. Все из-за пяток. Не мог ничего делать, ни стоять, ни ходить. Слишком глубокие порезы у него, вот как он сказал.
Мистер нанял Натана у мистера Лоудена, соседа в шести милях к западу, только для сбора урожая, только чтобы надзирать за остальными. Натан уже дважды убегал, его дважды ловили и возвращали мистеру Лоудену, для чьего терпения это было немалым испытанием. Мистер нанял его задешево – из-за побегов и еще потому, что из-за порезанных пяток Натан все делал медленно. В Белл-Крике он был новичком, Джозефина еще ни разу не разговаривала с ним и поэтому не спросила, куда он направлялся, когда убегал.
– А он какой? – спросила Джозефина.
Лотти помолчала, наклонив голову.
– Он неплохой. Вроде довольно славный. Имеет голову на плечах.
– А-а… По мне, чем-то похож на Луиса. Что-то в осанке, в том, как он стоит…
Луис был продан три года назад, и впервые с тех пор Джозефина заговорила о нем. Она сама удивилась, что голос у нее не задрожал, а на глаза не навернулись слезы. Луис. Это имя тяжело повисло между ними, как звук надежды или трагедии, они сами не знали, чего именно. Он далеко, далеко.
– На Луиса? Нет, на Луиса ничуть не похож, – сказала Лотти, нахмурившись и слегка покачав головой, как будто это решало дело. – Джозефина, а на что тебе Натан?
– Да так, поздороваться хотела. – Опустив глаза, Джозефина отошла в сторону, от босых ступней на земле остались два отпечатка в форме двоек. Раньше она никогда не лгала Лотти, и новое ощущение ей не понравилось: в животе екнуло, ноги задрожали. Сегодня вечером Джозефина попросит Натана рассказать, как пробраться на север, сегодня же вечером она убежит. Бежать. Слово все еще отдавалось в ней, а теперь зазвучало по-новому. Может быть, и Лотти пойдет с ней? Лотти и Уинтон неколебимо верили в спасение, которого они достигнут, их вера будет истинной, а путь – праведным. Лотти во всем искала признаки искупления, вот, например, двухголовая лягушка по имени Отис, которую она нашла у реки прошлым летом, или ночь, когда небо наполнилось падающими огнями, и они сияли так ярко, что все в доме и в хижинах проснулись и выскочили на лужайку перед домом, даже Мистер и Миссис Лу, все стояли рядом, широко раскрытыми глазами глядя в пылающее небо. Это значит, что Иисус скоро придет, говорила Лотти. Она ждала Его. «Нечего больше ждать, – хотела сказать Джозефина. – Пойдем со мной, Лотти, ты и Уинтон должны пойти со мной. Натан укажет нам дорогу».
Но здесь, посреди цветов, когда воздух был пропитан их ароматом, а прохладная рука Лотти все еще лежала на щеке Джозефины, мысль о побеге казалась слишком смутной, чтобы вытащить ее на свет божий, на солнце, на утро, со всеми делами, которые нужно переделать, с часами, которые нужно пережить. Просто мысль, неопределенная и не оформленная как нечто осуществимое; ведь Джозефина знала, как легко сбиться с пути в своих намерениях, как путь, ведущий прочь, может обратиться вспять и вернуть в отправную точку.
Несколько лет назад Джозефина уже пыталась бежать посреди ночи. Она тогда была совсем ребенком, двенадцати, может быть, тринадцати лет, не понимала опасности, не знала ни правильного пути на север, ни того, как тени могут разыгрывать шутки на дороге. Возвращение в Белл-Крик было долгим. На этот раз она не повернет назад. На этот раз она продолжит путь – через великую реку Огайо вплоть до Филадельфии, Бостона или Нью-Йорка, северных городов, которые жили в сознании Джозефины так же, как призраки – в сознании Лотти.
– Ну, мне пора, – сказала Джозефина. – Встретимся вечером у хижин, Лотти. Там и поговорим.
– Давай, приходи. – Лотти медленно моргнула, уголки ее рта смягчились, Джозефина прекрасно знала этот ее взгляд сдержанной нежности, привязанности, которую Лотти всегда прятала подальше, чтобы не дать ей зайти слишком далеко. Приглушенная, скрытая любовь. Лотти стала такой с тех пор, как умер Хэп, ее последний сын, ему было всего двенадцать лет, он гордился, как павлин, своим умением играть на скрипке, и умер в считаные минуты, Лотти согнулась над его телом, все еще теплым, губы и язык Хэпа раздулись, а на руке, там, куда укусила пчела, была опухоль величиной с двадцатицентовик.
Джозефина спускалась по низкому склону к огороду с его кривыми грядками и зарослями малины и ежевики, где все кусты срослись и спутались, а ягоды доставались в основном птицам, потому что росли слишком высоко и слишком глубоко, чтобы Джозефина могла собрать все. Джозефина сунула руки в ежевичник и стала обрывать ягоды с белых волокнистых плодоножек. Вчера вечером Миссис Лу попросила на завтрак ежевики. Шипы кололись, но Джозефина продолжала рвать ягоды. Сегодня такой же день, как все другие. Собирай, что велено – ежевику на завтрак, зелень для Мистера на ужин. Делай то, что нужно. Как и в любой другой день.
Джозефина посмотрела на запад: маленькие фигурки в поле, как рваные клочки темноты, движутся на фоне табачной зелени. Один Джексон стоит неподвижно, на поясе – плеть из воловьей кожи. Даже сейчас, когда их так мало осталось в Белл-Крике, он мог хлестнуть, не колеблясь, за медленный шаг. Он может заставить съесть табачного червя, говорила Лотти, засунет тебе толстую извивающуюся рогатую гусеницу прямо в глотку. Его жена Калла была толстой и гневливой, много лет назад Папа Бо купил ее у странствующего торговца. Она никогда не вспоминала своих детей, ни тех, что остались где-то далеко, ни тех, которых она потеряла уже в Белл-Крике. В обоих была затаенная жестокость. Мистер был слишком мягок, чтобы устраивать порки, а вот Джексон – сколько угодно.
Колючка глубоко вонзилась в кожу Джозефины, и она сунула кончик пальца в рот. В первый раз, когда она убежала, страх казался живым существом огромного роста, он шел рядом с ней по дороге, и она пыталась, но никак не могла выбраться из его тени. Теперь страх казался другим; он пригнулся, притаился и нашептывал что-то из кустов и высокой травы. Он был мельче, хитрее, подлее. Жало воловьей кожи. Подвернутая лодыжка, летняя буря. Будет ли небо чистым этой ночью, или разразится гроза? Гончие, винтовки. Она подумала о неровной походке Натана. Ему порезали пятки – топором или длинным лезвием охотничьего ножа, на ноги кто-то сел, или их зажали в тисках вроде тех, в которых строгали доски, или просто связали веревкой, как теленку перед клеймением. Два удара лезвием – и обе пятки будут искалечены, а если порез будет слишком глубоким, рана вообще никогда не заживет, нога распухнет и будет вонять, а то и вовсе отвалится.
Джозефине внезапно стало холодно, ноги показались вязкими и тяжелыми, дыхание в груди перехватило. Трясущимися пальцами она сорвала еще одну ягоду.
День как день. Делай, что положено.
Какой-то звук или тень заставили ее отвлечься, и Джозефина подняла глаза к дому. Занавеска отодвинулась, и в окне показалось бледное лицо Миссис Лу. Глаза уставились как раз туда, где стояла Джозефина. Ни дать ни взять призрак, если бы Джозефина в них верила. Волосы темные и растрепанные, как грозовое облако, глаза – черные провалы. Миссис приложила ладонь к стеклу. Джозефина кивнула ей и пошла обратно в дом.
Подул ветер и толкнул Джозефину в спину, когда она шла по тропинке. Бежать, прошептал он. Бежать.
Лина
Нью-Йорк, 2004
Среда
Бриф еще не готов. Лина Спэрроу, первый год работавшая помощником судебного адвоката, отхлебнула очередной глоток холодного кофе.
Она перевела взгляд с экрана компьютера на цифровые часы, светящиеся красным на стене: 23:58. «Отдашь мне это в среду, – сказал Дэн. – Надеюсь, что, как всегда, сотворишь чудо». Никогда прежде Лина не опаздывала, никогда, а теперь вот застряла на месте, последние две минуты среды бессмысленно уходят, офис превратился в пещеру из бумаг и раскрытых справочников, курсор безжалостно мигает на экране. Краткий бриф: 85 страниц, 124 точные цитаты – результат 92 безумных часов, считай пяти нелепых рабочих дней, документ, который будет передан судье, внесен в официальный протокол суда, разослан по электронной почте десяткам юристов, истцу, ответчику. Но хорош ли он?
Лина сидела, скинув туфли, – она всегда писала босиком – и, растопыривая пальцы ног, спрашивала себя, в чем же проблема. В прошлом году она с отличием окончила юридический факультет и теперь стала первым – то есть главным – адвокатом в фирме «Клифтон и Харп», оказывавшей юридические услуги компаниям из первой сотни рейтинга журнала «Форчун» и головокружительно богатым частным лицам. Лине приходилось слышать, что у людей бывают трудности на работе – нехватка времени, кризисы доверия, выгорание, депрессия, крах, – но за все три года успешного обучения в университете и за девять плодотворных месяцев в «Клифтоне» с ней ничего подобного не случалось. Она потерла ладонями глаза и несколько раз быстро моргнула. Офис мерцал в холодном флуоресцентном свете: бежевые стены, серый ковер, белые стеллажи из ДСП – такие обычно стоят в студенческих общежитиях, в офисных зданиях, в тюрьмах. На второй день работы в фирме Лина тщательно отобрала личные вещи: на стене – диплом юриста и небольшая картина ее отца; на столе – стеклянный снежный шар с изображением Манхэттена до 11 сентября и фотография ее родителей около 1982 года – оба с длинными волосами и таинственными улыбочками. Каждый предмет ставил печать уникальности на этом ничейном, безликом пространстве. Я здесь, говорил снежный шар. Это мое.
Лина взяла снежный шар и встряхнула его. Над городом разыгрался шквал из искусственных хлопьев, а Лина все спрашивала себя: хорошо ли получилось? Хорош ли бриф? Хорош ли? Часы, не говоря худого слова, показали 23:59. Последний срок прошел, и Лину охватила дрожь, как всегда, когда она каталась на лыжах, или ела сахар прямо из сахарницы, или как в то ледяное утро, когда на нее неслось такси, а она ждала на углу Пятьдесят первой и Пятой и с любопытством и ужасом наблюдала за беспомощной, неподвижной вселенной, пока автомобиль не затормозил в паре дюймов от тротуара. Опьяняющий, короткий прилив адреналина. 00:00. Чего она ждала? Разрешения? Вдохновения? В брифе черным по белому написано то, что из него должно следовать: наш клиент хочет денег, а закон гласит: отдайте их ему.
Лина сильно выгнула шею влево и услышала, как хрустнули позвонки. Она снова сунула ноги в туфли на шпильках. Где-то в коридоре нудно, как комар, скулил пылесос ночного уборщика. Да, конечно же, бриф хорош. Разве у нее когда-нибудь получалось плохо? Это ведь право, а в нем она разбирается. И разбирается очень-очень хорошо. Лина напечатала строку подписи, а под ней: «Представил Дэниел Дж. Олифант III, партнер, ТОО „Клифтон и Харп“».
Дежурные лампы горели, компьютеры урчали, а Лина быстрым шагом шла по коридору в кабинет Дэна. Мимо голов секретарш ночной смены, маячивших над рабочими перегородками. Мимо мигающего, неисправного копира, который стоял заброшенным, с открытыми дверцами и откинутыми створками, ожидая, пока не явится какой-нибудь Джо в комбинезоне, кудесник механики. Мимо кофейного уголка с вонючей микроволновкой и гудящей кофемашиной. Мимо ряда полуоткрытых офисных дверей, за которыми – Лина скорее чувствовала это, чем видела, – заправившиеся кофеином партнеры смотрели на экраны компьютеров или слушали в наушниках, что происходит на собраниях, проходящих в Гонконге, Хьюстоне или Дубае.
Возле углового кабинета Лина остановилась.
– Дэн? – Она постучала костяшками пальцев в треснувшую дверь, а потом толкнула ее.
Дэн, словно потерпевший кораблекрушение, цеплялся за остров своего стола, его лицо отсвечивало голубым от экрана компьютера. Позади мерцали окна от пола до потолка, темные, как ночное море. Он печатал. Когда Лина вошла в комнату, он оторвал глаза от экрана, но его пальцы продолжали бегать по клавишам.
Дэн был «партнером-наставником» Лины – так решил отдел кадров в первый же день ее работы в компании. Лина, конечно, слышала о нем. В мире судебных разбирательств Дэн был звездой. Его идеальный послужной список и отсутствие каких-либо явных проблем, связанных с социальной тревожностью, отличали его от полчищ агрессивно успешных коллег по судопроизводству в «Клифтоне» и во всем городе. На столе Дэна стояла фотография двух рыжеволосых розовых детей в серебряной рамке. Лили и Оливер, сообщил ей Дэн. Двойняшки. Лина никогда не видела ни их, ни его жену Марион, чья фотография висела позади стола (загар, бледная улыбка, закрытый купальник).
– Извини, что бриф запоздал, – сказала Лина, взглянув на часы: 00:04. – Я немного увлеклась вопросом корпоративной завесы. Такие красноречивые факты. Но все готово.
Дэн моргнул. Обеими руками он пригладил свои удивительные волосы – рыжие, пружинистые, норовящие встать дыбом. Некоторые коллеги специально культивировали подобные черточки эксцентричности, будто вспышки, расцвечивающие Остров Однообразия. Один носил очки в толстой черной пластмассовой оправе, точь-в-точь Киссинджер времен холодной войны. Другой практикующий юрист медитировал в своем кабинете каждый день ровно в четыре часа, и отзвуки его «ом-м» разносились по всему коридору.
– Бриф? – спросил Дэн. – Какой еще бриф?
– Дело о мошенничестве, – осторожно сказала Лина. Дэн часто изображал блаженное неведение. Он производил обманчивое впечатление непринужденного, всегда приветливого парня, который мог бы, например, с улыбкой ремонтировать вашу машину и выставлять честный счет, сидеть у барной стойки и угощать вас пивом. Но Лина видела, как он глотает лекарства от давления (набор разноцветных пилюль, некоторые величиной с витамин для лошадей), видела, как у него на шее пульсирует синяя вена. Однажды Лина слышала, как он кричал на помощника юриста, который скрепил документ не в том углу.
Дэн помолчал и снова заморгал, на этот раз быстрее.
– О, да. Спасибо, Лина. Конечно, я помню – бриф. Ты немного опоздала. – Он посмотрел на часы (золотые, блестящие). – Кинь сюда, на стол. – Он дернул подбородком куда-то влево. – Ну, и что вышло?
Лина колебалась, вспоминая моменты ступора у себя в кабинете, чувство, будто что-то осталось неполным, нераскрытым. Но здесь, стоя на широком ковре Дэна, вдыхая смутный аромат (мята? лакрица?), который, казалось, пронизывал только кабинеты партнеров, она отбросила любой намек на неопределенность.
– Я очень довольна, – сказала она. – Аргументы убедительны. И я уверена, что мы учли все соответствующие прецеденты.
– Не сомневаюсь, что это замечательно, у тебя все выходит отлично. – Дэн помолчал, а потом полушепотом произнес: – Знаешь, я, наверное, не должен был говорить тебе раньше других, но мы вчера договорились о мировой.
– Договорились? Вчера? – Лина похолодела от бровей до пальцев ног, как будто что-то теплое и живое покинуло ее тело.
– Клиент работал над сделкой уже несколько недель. Они подписали документы вчера вечером. – Дэн сиял. Суда не будет, стало быть, не будет и возможности проиграть. Идеальный список побед останется невредимым.
– А как же… – Лина обвела ладонью воздух, будто показывая, что она только что закончила, двенадцать комплектов папок с показаниями скопированы и переплетены, свидетели прилетели из Лос-Анджелеса и Лондона, наверху лихорадочно работают тридцать с лишним человек, глаза у всех красные, отпуск отменен, синдром запястного канала налицо. Как же все это?
– Да, скоро пойду наверх и сообщу хорошие новости. Тут еще нужно кое-что доделать. – Дэн рассматривал заусеницу на пальце. – Знаешь, всегда полезно подождать, пока чернила высохнут, прежде чем давать отбой.
– Но наши позиции были такими сильными. – Лина заерзала на месте, засунула за ухо непослушную прядь темных волос. – И во что нам обошлась договоренность?
– Двести пятьдесят, – произнес Дэн, опустив взгляд.
– Двести пятьдесят! Господи, Дэн, это даже не покрывает судебные издержки. Мы ведь были правы. Мы бы выиграли.
Дэн молчал, наклонив голову, и в этом кратком молчании Лина услышала недовольство – не соглашением, а ее вспышкой негодования. Скоропалительно. Непрофессионально. Она слегка кивнула.
– Вероятно, мы бы выиграли, – сказал Дэн. – Но ты же знаешь, процесс – дело тягомотное. Отнимает кучу времени. Клиент просто не был на это настроен. Все счастливы, Лина. Все довольны. – Он долго, шумно выдохнул. – Видишь ли, так обычно и бывает. Понимаю, это непросто. Ты увлекаешься делом, хочешь пойти в суд и выиграть. Но помни, музыку заказывает клиент. Мы делаем так, как они просят. Дело не в нас, не в эмоциях и не в какой-то абсолютной… справедливости, или называй как хочешь. В конце концов, речь идет о соблюдении интересов клиента. Чего хочет клиент? Какой итог для него наилучший?
Пока Дэн говорил, взгляд Лины переместился на затемненные стекла его гигантских окон. В них она видела собственное отражение: блузка сверкает белизной, волосы похожи на темный шлем, лицо в тени, черты лица расплываются, тело как будто усечено и укорочено (ясное дело) по сравнению с ней настоящей. И что-то в посадке головы или в том, что изображение казалось парящим, зависшим, оторванным от твердой земли, напомнило Лине фотографию матери, стоявшую дома на прикроватной тумбочке: Грейс Дженни Спэрроу, которая умерла, когда Лине было четыре года. С обнаженными руками и неестественной улыбкой, на ступеньках того дома, где по-прежнему жили Лина с отцом. На этом фото у матери Лины были квадратные плечи, чуть согнутые колени, как будто она остановилась и ждет – чего она ждет? – всегда спрашивала себя Лина. Точно в такой позе сейчас стояла она сама.
Лина выпрямилась, сменила позу, и образ матери исчез. Лина пожала плечами и придала лицу бесстрастное выражение, каким так часто восхищалась у Дэна: спокойная рассудительность, достойное отступление.
– Конечно, интересы клиента. Я рада, что все счастливы. Договорились. Замечательно.
Дэн серьезно кивнул, давая понять, что тема закрыта. Урок преподан, урок усвоен.
– И еще, Лина, – сказал Дэн. – Хорошо, что ты зашла. Хочу кое о чем поговорить. Есть новое дело, которое, думаю, тебе понравится.
Процесс о мошенничестве и многострадальный бриф мигом вылетели из головы Лины. Конечно, ей нужно новое дело! Она работает по многу часов в день, а платит за них клиент, какой-нибудь клиент, любой клиент. Лина настроила часы в левом нижнем углу своего монитора так, чтобы они отмеряли шестиминутные интервалы, бесшумно резали рабочий день на ярко-желтые клинья. Шесть минут прошло – и на маленьких часах вспыхивает очередной клин. В «Клифтоне» время было самоцелью, важно было не столько выполнить задачу, сколько точно записать число минут, затраченных на ее выполнение. Иногда Лине казалось, что часы поселились в ее мозгу и день за днем пульсируют в крови, отсчитывая минуты. Одна мысль, что она может не уложиться в оплачиваемые минуты, наполняла ее аморфным ужасом.
– Новое дело… звучит прекрасно, – сказала Лина, бестрепетно наблюдая, как Дэн берет ее бриф и бросает в мусорную корзину.
– Это необычное дело, – сказал Дэн. – Мы берем его по заказу крупного клиента. Очень важного клиента. Нужно, чтобы он остался доволен. Он грозится, что поручит дело другой конторе, так что нужно сделать все возможное. О деталях поговорим завтра. Но дело очень серьезное. Историческое. Запутанное. Как ты относишься к рабству?
– К рабству? Я?
– Ну да. Первое, что приходит в голову. Скажи что-нибудь.
– Плохо отношусь. Гражданская война… э-э… ничего хорошего. – Пока она экала и мекала, в голове возник образ Мередит, высоченной блондинки, которая, как говорили, встречалась с аутфилдером команды «Янкиз». На собраниях Мередит сидела прямо, словно аршин проглотила; говорила четко, разумно, с явным интересом и пониманием, о чем бы ни шла речь: о свопах на дефолт по кредитам или о суши. Лина видела в ней своеобразную Немезиду, потустороннее существо, которое будило в ней одновременно стремление конкурировать и раздражение (Мередит часто забывала имя Лины). Конечно, Мередит бы содержательно и умно высказалась о рабстве. Даже в час ночи.
Дэн наклонился вперед вместе со стулом.
– И знаешь, Лина, это дело может оказаться очень важным для тебя. Ты молода, амбициозна. А тут есть возможность показать себя. Масса возможностей. Может, ты этого и не знаешь, но мы здесь довольно рано начинаем готовить сотрудников к партнерству. – Дэн приподнял брови. – И ты как раз тот человек, которого мы хотели бы поддержать.
– К партнерству? – От этих слов в груди у Лины как будто включилась кнопка восторга. – Я не подведу тебя.
– Вот и прекрасно. Завтра я поменяю твой рабочий план. Будешь заниматься новым делом. А теперь иди домой! – Дэн посмотрел на нее и улыбнулся обаятельно, как Санта-Клаус.