© Конев Ф. Е., 2024
© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2024
Дом стоял на окраине города, на немощеной улице, изрытой колесами редких в те годы машин. Калитка оказалась жестяным листом с ровными дырками. Это значило, что хозяин дома работал в штамповочном цехе.
В те времена, в шестидесятые годы прошлого столетия, можно было пройтись по улице, посмотреть на заборы и запросто, без ошибки определить, кто где работает. Воровал народец потихоньку. А что было делать? Где купить? Тогда супермаркетов не было. Все доставали по знакомству или тащили, что плохо лежит. Да ведь и пели-то как? «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». А если «мое», чего не взять?
У той ажурной калитки Анна спросила подружку Римму, которая привела ее к этому дому:
– Как хоть зовут твоего?
– Арсений, – ответила Римма.
– Имя какое-то стариковское.
– Не стариковское, а старинное.
– Ни одного Арсения не встречала.
– Что ты еще встречала в жизни, малявка?
Римме уже стукнуло двадцать, была на два года старше. Этакую малую разницу в зрелости и не углядишь, но в молодом возрасте она заметна.
Калитка была не заперта, девушки вошли во двор. По выложенной булыжником дорожке прошли мимо глухой стены дома и оказались на низком крылечке под навесом – две ступеньки и площадка перед входной дверью. Слева от двери умещалась широкая скамья весьма даже примечательная – с приподнятым и выгнутым изголовьем с одной стороны и резным подлокотником с другой, да еще с фигурной спинкой. Этому созданию мебельщика, бесспорно, в гостиной было место, но сохранилась только одна ножка, выточенная под львиную лапу, а три остальные заменили обычными деревяшками. По той причине, видать, и выставили инвалида на крыльцо, не пустив из уважения на растопку. Почему-то Анна обратила внимание на скамью и даже с удовольствием произнесла про себя ее подлинное название – канапе.
Прошли через сени. За дверью, обитой мешковиной, слышны были голоса. Римма потянула за ручку с большим усилием. Дверь не распахнулась, а подалась неспешно, при этом проскрипела так мелодично и многоголосо, будто устроена была на манер музыкальной шкатулки.
Прежде всего, Анну удивило пространство. В доме были разобраны все перегородки, поэтому получилась одна общая комната с большой русской печью. Потолок на толстых матицах казался низким, а окна – маленькими, и света явно не хватало. Оттого еще более таинственным показалось собрание людей за длинным столом. Ни один человек не посмотрел в сторону вошедших, а все продолжали о чем-то говорить, сразу и не понять было – о чем, перебивая друг друга и много смеясь.
Свободные места были, Римма подвела за руку Анну, усадила и сама села рядом. Она подобрала две чайные чашки из многообразия разнокалиберной посуды и наполнила вином.
Закуска состояла из кровяной колбасы и салата в тазу, наполовину опустошенном. Потом Анна сама участвовала в сотворении этого блюда под названием «силос». В таз нарезали капусту, лук, морковь, помидоры, яблоки – кто что принес из овощей и фруктов, заливали постным маслом, мешали большой деревянной ложкой и ставили посреди стола. Пили в основном дешевые молдавские вина, водкой не увлекались. За столом собирались не ради хмельного куража, а ради бесконечных бесед на всевозможные темы.
В тот свой первый приход Анна обратила внимание на упитанного молодого человека, с которым через стол стала кокетничать Римма. Должно быть, это и был ее Арсений, решила она. Его всего было много, этого человека. Любого мог своим раскатистым голосом заглушить, когда смеялся, оконные стекла звенели, стул под его грузным телом жалобно и опасно поскрипывал, а ел так жадно, словно век голодал.
Осушив стакан портвейна и смачно закусив, он бесцеремонно уставился на Анну.
– Давай знакомиться, малышка. Кинорежиссер Колыханов.
К тому времени, как позже выяснилось, он снял документальный очерк в десять минут о камвольном комбинате, но имел кинематографическое образование, что и наполняло его пафосом.
– Платон, – назвался по имени будущий гений.
– Платон? А я думала – Арсений, – нарочито громко сказала Анна, повернувшись к подруге.
Ей сразу не понравился толстяк, у него глаза были сквозные. Точно! Как дырки, смотрит, а в них – пусто.
– Ух ты какая! – воскликнул Колыханов. – Кусачая!
Режиссер почему-то громко рассмеялся, хотя ему явно не было смешно.
– Не обижай, Платон, Анечку, – попросила Римма и поднялась. – Она хорошая.
– Ты куда? – вскочила Анна. – Я с тобой.
– Сбегаю в общежитие, наверное, он там, – Римма усадила за плечи Анну. – И мы придем за тобой.
Платон начал увлеченно рассказывать о своем новом замысле уже художественного фильма, который обещает стать шедевром в кинематографе. История была банальная и скучная, как показалось Анне, и она не стала слушать. Сидела и разглядывала гостей. Девицы безбожно курили и старательно изображали, как все им понятно, о чем говорит режиссер, а должно быть, только и думали о своем возможном участии в будущем шедевре. Анна нисколько не ошиблась, позже узнав, что они были театральными актрисами.
Ребята сидели довольно безучастно, попивая вино. Анна заметила, как один из них неотрывно смотрел на нее с преглупым выражением лица. Уж точно влюбился с первого взгляда. Анна в любовных делах была совершенно неопытной, еще и не целовалась ни разу, но стала замечать, что мужчины обращают на нее внимание, даже на улице ловила цепкие и откровенные взгляды. Римма в своей грубоватой манере как-то сказала:
– Что уж в тебе такого? Ну, хорошенькая. Так ведь и я не дурнушка. Сахарная, что ли? Медовая? Ох, Анька! Будут мужики липнуть к тебе как мухи. Пропадешь.
Нет, пропадать она не собиралась, за себя была готова постоять, а больше за то, чтобы в жизни все у нее сложилось так, как сама хотела. Она такого человека мечтала встретить, чтобы всю жизнь любить. И ей было жалко тех, кто заглядывался на нее. Вот и этот юноша пунцовел и неровно дышал совершенно зря. Подойти да сказать бы ему, чтобы не строил напрасных надежд. Уж она-то видит, что ничем он не похож на того, который грезится ей в мечтах и которого Анна обязательно встретит.
Скрипуче пропела дверь, и в дом вошли двое. Человек в летах, который оказался хозяином этих хором, и лет двадцати двух парень среднего роста, не по тогдашней моде коротко постриженный, спортивного склада. Анна заметила его изучающий взгляд исподлобья. Старший был выше ростом, но очень худющий, продолговатое лицо было костлявым, смуглую кожу стянуло упругими морщинами, как обручами. Из-под густых нависающих на глаза бровей старший окинул довольно доброжелательным взглядом компанию и остановился на Анне.
– Ого! – воскликнул он сипловатым прокуренным голосом. – У нас новенькая!
– Арсений! – перебил пожилого громогласный Колыханов. – Я тебя заждался. Разговор есть.
Теперь Анна более пристально присмотрелась к этому Арсению, которого искала Римма, и ей понравилось, что он поглядел на нее с приятным вниманием, без дурного мужского интереса. И то понравилось, что к словам Платона отнесся спокойно и не двинулся к нему, хотя тот указал на стул рядом, а пошел в угол, где находилась кухня, зачерпнул воды медным ковшом из деревянной кадки и неспешно попил, почему-то напомнив деревенского мужика, которых Анна видела в кино. Все они там пьют из ковша. Потом вытер тыльной стороной ладони губы и стал приглядываться, куда бы сесть.
– Ходи сюда! – капризно попросил Платон.
Но Арсений сел через стол напротив и оказался рядом с Анной на месте ушедшей Риммы.
– А тебя тут ждали, – сообщила Анна.
Она уже успела заметить, что тут все говорят только на «ты» и ведут себя раскованно. Он не стал спрашивать – кто, а потянулся назад и взял из рук подошедшего хозяина помытую посуду, при этом оказался близко лицом к Анне, чуть щекой не коснулся и спросил:
– Как зовут?
– Анна.
– Касьяныч, познакомься, нашу гостью зовут Анна.
И стал разливать по стаканам вино, плеснул и в чашку Анны.
– Садись, Касьяныч, – он поставил второй стакан рядом с Анной и представился: – Арсений Корнеев. А это – Касьяныч. Для тебя – дядь Коль.
Хозяин сел с другого бока.
– Ну, здравствуй, девонька! – сказал он, весело глядя из-под мохнатых бровей. – Откуда такая хорошая? Давай за тебя и выпьем!
Анна заметила, как изменилось застолье с появлением этих двух людей, что устроились бок о бок с ней. Прежде главенствовал Платон Колыханов, никому и слова не давал сказать, а тут притих, стушевался и при всей своей огромности стал незаметным, как серая мышь под веником. Вначале – еще по инерции, видимо, – позвал к себе Арсения, а как тот не обратил на его призыв внимания, тут же и сник. Чего уж командовать, когда на тебя ноль внимания? Сиди да улыбайся глупо, будто так и надо.
Пожилой Касьяныч, которому сидящая вокруг молодежь в сыновья и дочки годилась, оказался уместным и нужным, все почему-то замечали, когда он что-то собирался сказать, и умолкали. А он бросит короткое замечание, чаще – пошутит, и всегда к месту. А то вопросик подкинет и замолкает, а вокруг разгорается спор, что пламя в куче хвороста от спички, он же слушает с тихой, как догорающая свеча, улыбкой. И видно по лицу, как любит и жалеет этих горячих, бесшабашных спорщиков. Потом уже Анна узнает, что Касьяныч сполна изведал прелести сталинских «курортов» где-то на солнечном Севере.
Ничего и никогда о себе он не рассказывал, но ходили слухи, что всю его семью в тридцать седьмом – был такой год – арестовали и разбросали по сталинским лагерям. Он один выжил и вернулся уже в хрущевские времена.
С приходом этих двух людей все повеселели, оживились, уже кто-то читал стихи Андрея Вознесенского, подвывая, а после него кто-то разразился целой лекцией о прекрасной прозе Ивана Бунина, радуясь тому, что его слушают, и с той же уверенностью своей востребованности длинноволосый и бледнолицый юноша взял гитару и стал петь под свой мотив собственные стихи. Так Анна услышала и увидела первого барда. Очень даже чувствительно пропели актрисы русский романс «Утро туманное».
Рядом сидел Арсений, ей почему-то было приятно его соседство, но даже мысли не мелькнуло, что этого человека, возможно, она и ждала встретить. Римма была лучшей и единственной ее подругой.
Приходили в этот дом не вино пить, а наговориться досыта. Василий Зыков больших речей не говорил, но умел того или иного оратора поддержать одобрительным словом или жестом, иногда просто кивком головы, при этом точно улавливая настроение застолья, потому считался вдумчивым и толковым парнем. На самом же деле он часто и не вникал в суть очередного спора, его привлекала эта изменчивая, разношерстная компания только тем, что тут все были свои. Особенно устраивало Василия то, что здесь было легко знакомиться с девушками. Подошел, заговорил – и уже друзья. Кстати, и его приятель Виктор, с которым всегда приходили вместе, тоже по той причине наведывался в этот дом. Ребята учились на одном курсе Технологического института.
В тот вечер, когда появилась Анна, Василию надоело пить «фитяску», и он со стулом перешел от общего стола к сколоченному из струганного теса книжному шкафу, что находился у глухой стены. Сооружение это было собрано без единого гвоздя, доски вкладывались в искусно распиленные для этого пазы, скрепляя друг друга, – вся хитрость.
Для работяги штамповочного цеха Касьяныча книг было многовато, и подбор отличался вкусом. Тогда появилось много иностранной литературы, прежде запретной, но занимала она верхние полки, видимо, Касьяныч не больно увлекся ею, под руку выстроилась русская классика и мемуары, а нижняя полка была плотно забита толстыми журналами, среди которых первенствовал «Новый мир».
Для Василия с первого дня было много непонятного в этом Касьяныче. Привечал в своем доме всякого, кому взбрело в голову явиться, занимал деньги, кто ни попросит, а кому одолжил, тут же забывал, жил очень скромно, казалось, и внимания не обращал на то, что у него есть, а чего нет, будто материальная сторона жизни нисколько не занимала этого пожилого человека.
Чуть ли не каждый вечер в доме толпился какой-то народ, одни уходили, другие пополняли компанию, пили, ели, при этом неумолчно гомонили, как весенние галки. Как он этот шум-гам терпел? Был бы, к примеру, пьющим, и вопроса нет. Но Касьяныч к вину относился пренебрежительно, мог стаканчик и пропустить, но только из уважения к остальным, а все больше пил густой чай, похожий на чифирь, но не той кондиции, как сам говорил, а щадящей.
Какой интерес Касьяныч находил в бесконечных спорах молокососов, непонятно. Сам он никогда не рассказывал, за что попал и что выпало на его долю за колючей проволокой. Можно было только догадываться. Тогда уже вышла повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В рукописях ходили воспоминания бывших «врагов народа». Ко всем своим гостям Касьяныч относился одинаково ровно, только одного приблизил. Это был Арсений Корнеев. Несмотря на разницу в возрасте, были они друзьями.
Считая себя практичным человеком, Василий пользы не находил от бесконечных и слишком страстных разговоров. Гости могли до утра взахлеб говорить о писателях, о кино, живописи, читали стихи, пели, а он четко представлял будущее инженера с окладом в сто двадцать рублей в месяц и не думал, что его карьере нужны рассуждения о высоких материях. Конечно, гости были и начитаны, и головасты, однако завидные должности занимают как раз не самые умные. Самые умные чаще всего никому не нужны, особенно начальству. А Василий не мечтал оставаться рядовым инженером.
Конечно, никаких прямых и вещественных доказательств нет, что существует Амур с полным колчаном дурманных стрел. Но если не его меткий выстрел из какого-то темного угла дома, то другого причинного объяснения найти вообще невозможно тому, что случилось с бедным Васей, когда появилась Анна. У него даже больно кольнуло сердце. Отчего? От стрелы, конечно. Тут и гадать нечего.
Как позже выяснил Василий, та же самая оказия случилась и с приятелем. Виктор тоже потерял голову. С того вечера, видимо, все остальные мысли покинули его, и думал он только об этой девушке по имени Анна. И уже никого Виктор не замечал в доме Касьяныча, а ее одну только. А приметливый Василий заметил, как девушка морщилась от приставучего взгляда Виктора. И он не стал следовать примеру оглупевшего приятеля, а всячески показывал, что отношение к Анне у него чисто приятельское, как и ко всем остальным гостям.
Это сработало. Охотников проводить домой Анну Ванееву всегда хватало. Но она поднимала раскрытую ладошку, останавливая ретивых, и говорила: «Меня проводит Вася».
Как-то в одно из провожаний Василий рассказывал Анне, в какой темноте жил в деревне. В начальной школе, которая умещалась в обычной избе, вся библиотека состояла из пяти донельзя потрепанных книг. И стал бы Василий Зыков конюхом или пастухом, если бы родители не переехали в город, когда в начале пятидесятых годов им дали паспорта – раньше колхозникам не полагались; как уже подростком пристрастился было к книгам, но читал все без разбору, и теперь чувствует, какой в голове ералаш и нет системы.
Изрядно начитанная Анна Ванеева, воспитательница по натуре, увлеклась просвещением Василия и много этому отдавала душевного тепла. А он потерял бдительность, недальновидно решил, что Анна неравнодушна к нему, и пора от книжных разговоров перейти к реальным шагам. Вот и заговорил о своей пламенной любви, провожая в очередной раз. Но как же он растерялся, когда Ванеева заплакала, будто он ее непростительно оскорбил, и стала говорить в отчаянии, выставив перед собой дрожащие растопыренные пальцы:
– Ну, зачем? Зачем? Ты же все испортил. Я думала, мы друзья. Я ведь тебя за друга приняла. Что ж ты наделал? Не провожай меня больше. Не надо! Не хочу!
И убежала.
Потом уже, встречаясь в доме Касьяныча, она всегда садилась подальше от него, а он не смел подойти. Она больше ни разу не заговорила с ним. Конечно, Василий понимал, что поспешил, сглупил малость, однако странно. Если бы он обругал ее, унизил, каким-то образом выставил на смех, то все понятно. Но он же вывернул душу, свою тогдашнюю безгрешную душу распахнул настежь, как ворота храма, за которыми одни ангелы пели райскими голосами о любви. Чем же гнев-то заслужил? Если тебя боготворят, если тебя ставят превыше всех остальных женщин, веди себя прилично, не оскорбляй хотя бы, а выслушай и постарайся понять. Пожалей, в конце концов! Но не было жалости в резиновом сердце Анны Ванеевой. И зародилась в груди влюбленного Василия Зыкова неизлечимая обида.
Бессонница замучила Васю. Крутился, вертелся в холостяцкой постели и сгорал от вожделения. Василий не мог отказаться от Анны, потому что не разум руководил им, а шалая плоть. И это она распаляла надежду, что он будет обладать этой женщиной во что бы то ни стало!
При первой встрече Анна показалась Арсению совсем еще девчушкой – недавно отложила куклы и стала внимательно разглядывать себя в зеркале по утрам. Корнеев был пятью годами старше ее, отслужил армию, учился в университете, подрабатывая кочегаром в котельной, и считал себя зрелым мужчиной. Но первое впечатление его оказалось ошибочным, девушка куклы забросила в десять лет, предпочтя книги, была очень начитанной и имела собственное мнение. Людей она делила на «интересных» и «скучных». И в этом была максималистка полная.
Как-то за общим столом, оказавшись рядом, Арсений спросил у Анны:
– Что у вас случилось с Василием? Черная кошка пробежала?
– Да ну его!
– Всегда просила проводить до дому. И вдруг…
– Чего тебе надо, Арсений? – вызывающе уставилась на него своими удивительными глазами Анна.
Глаза эти, конечно, были и большие, и красивые. Но не от того казались Арсению удивительными. Серые с голубизной глаза Анны Ванеевой можно было назвать небесными, потому что определение это хоть немножко и вычурное, но точнее всего выражало суть. В минуты радостного настроения эти глаза сияли и лучились, отливая чистейшей незамутненной голубизной, но стоило испортиться настроению, и они становились пасмурными, так небо затягивает серая пелена, а то прямо-таки темнели и становились непроницаемы. В них, как думал Корнеев, непроизвольно отражалась живая, переменчивая и непритворная душа Анны на пороге взросления.
– Ничего, – ответил тогда Корнеев. – Парня жалко.
– Не жалей. Он скучный.
– В любви объяснился? – догадался Арсений.
– Почему вы все такие? Неужели нельзя с девушкой просто дружить? Ненавижу!
Она не притворялась, не кокетничала, ее в то время собственный ум занимал больше, чем тело, которое еще не проснулось. Она старательно хотела понять, кто она такая, в каком мире оказалась, кто ее окружает.
– К вам же подойти нельзя, – искренне возмущалась Анна. – Я даже улыбнуться боюсь. Тут же не так поймут.
– Мне улыбайся без опасений.
– Уж прямо! – с подозрением посмотрела она.
– Честное пионерское!
Она отвела взгляд и проворчала:
– Будто, кроме любви, и нет ничего в жизни. Все какие-то чокнутые. Особенно девчонки.
– Шибко ты умная, Анна.
– Ой, очень!
Она засмеялась, отмахнулась от него и стала слушать Колыханова, который в другом конце длинного стола рассуждал о значении подтекста в искусстве и рассказывал, как бы он экранизировал рассказ Хемингуэя «Белые слоны». Режиссерский замысел Платона показался Анне чистейшим бредом, и она вернула внимание на Арсения.
– Твой друг? – спросила Анна.
– Приятель.
– У тебя нет друзей?
– Есть, конечно.
– Назови своего друга, и я скажу, кто ты.
– Пожалуйста, назову – Касьяныч. И кто же я?
О лагерном прошлом Касьяныча Анна уже слышала, но больше ничего не знала об этом человеке.
– Ну, что молчишь? – спросил Арсений.
– Я не молчу, а думаю, – сказала Анна и отвела потемневшие глаза.
Свободного времени у Арсения Корнеева было мало, поэтому появлялся он в доме Касьяныча редко и не засиживался. Он считал себя опытней и старше остальной молодежи, иные разговоры казались наивными и досаждали его, но почему-то не бывало ему скучно с юной тогда Анной. То, что не могла осилить еще неопытным умом, она безошибочно улавливала тонким наитием и собеседницей была исключительно приятной. А как-то спросила:
– Чего не заходишь?
Анна жила в центре города.
– А ты приглашала?
– Мимо же ездишь.
– Незваный гость…
– Да ладно тебе, хан Батый! Зашел бы да и все.
– В субботу устроит? Вечером.
– Устроит, устроит. Комод поможешь сдвинуть.
– А-а, вон что! Тебе рабочая сила нужна.
– А ты что подумал?
– Ладно, пока!
Они разбежались, спешили очень. И встретились-то случайно, она мчалась на работу, а он – на лекцию, столкнулись на углу дома, вместе перешли улицу, а дальше дороги расходились. В субботу Арсений чуть не забыл, вспомнил случайно, что ему в гости. Подумал, что нужно купить какого-то легкого вина, но в карманах было пусто. Все-таки наскреб какую-то мелочь и приобрел в гастрономе плавленый сырок за двенадцать копеек. Еще не переступив порога, протянул приношение открывшей дверь Анне.
– К чаю, – сказал Арсений.
Она выставила открытую ладошку, он с важностью положил кубик.
– Спасибо! – сказала она.
– Не за что, – ответил он.
– Можешь не разуваться.
– Воспитание не позволяет.
Они еще несколько минут препирались, лишних тапок в квартире не оказалось, а пол холодный, на улице зима, дом старый, еще довоенный, пришлось Арсению покориться. Вроде бы ничего особенного не происходило, хозяйка просит не церемониться, а гость усиленно показывает хорошие манеры, но оба тянут бестолковую возню, потому что им приятно быть рядом. Не будет же он говорить: «Ой, как я рад видеть тебя!» И с какой стати ей отвечать: «А уж я-то рада, прямо не знаю». Нет, они свои чувства скрывают.
– Ну, где твой комод? – спрашивает он.
А ее лицо совсем близко, потому что Анна шапку с его головы стягивает. Она удивленно смотрит на него, глаза голубые-голубые, а полные губы по-детски приоткрыты. Явно вспоминает, о каком комоде он спрашивает. Потом смеется.
– Сейчас покажу.
Он скидывает пальтишко, вешает в коридоре, который ведет в кухню. А вход в большую комнату сразу возле входной двери.
– Проходи.
В комнате низкая тахта, на стенах – репродукции в рамках. «Незнакомка» Крамского, «Над вечным покоем» Левитана. Старинный книжный шкаф. Книг много и видно по переплетам – хорошие издания, дорогие. Комод стоит у окна. Это явно средневековое сооружение из мебельного гарнитура Гаргантюа. Он сросся с полом, похоже – корни пустил.
– Тут нужен взвод солдат, – рассудил Арсений. – Или танк.
– А кто поведет? Танк.
– Да я командир танка, гвардии сержант!
– А танк есть?
– Увы!
– Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод – в угол, тахту – к окну.
– Перестановку хотела?
– Ну, да.
– Это же проще простого!
Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.
– Ну, совсем другая обстановка! – оценил он свою работу.
– Гениально! – сказала Анна. – Пойдем пить чай.
На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди – лопнет. Что было делать?
И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца – деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.
И ершистость, видать, досталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ, как все русские поэты. К своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером было вольготно душе.
– О чем вы с Касьянычем говорите? – спросила Анна за ужином.
– Да как о чем? – удивился Арсений. – О чем угодно болтаем.
– Но ты же сказал, что он твой друг.
– И что?
– С другом не болтают о чем угодно.
– Думаешь?
– С другом разговаривают.
– Ну, в общем, ты права.
– Он тебе рассказывал, за что его туда?
– Куда? – прикинулся наивным Арсений.
– За колючую проволоку, – пришлось пояснить Анне.
Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол. Потом поднял на нее глаза и улыбнулся.
– Хочу посоветоваться с тобой.
– Ну что ж, пожалуйста. Я хорошая советчица.
– Вот и проверим.
– Проверяй. Я слушаю.
– Что, если я напишу письмо в ЦК?
– Куда? – не поверила своим ушам Анна. – Повтори.
– В Центральный Комитет КПСС. Лично товарища Брежнева спрошу.
– О чем?
– Большевики провозгласили: «Вся власть Советам!» Вся! И Советам! А руководит страной партия. Выходит, она захватила власть.
– А Брежнев этого не знает?
– Знает, конечно.
– Так чего спрашивать, если знает?
– Он должен понять, что это неправильно.
– И что ты посоветуешь?
– Нужно вернуть всю власть Советам, значит, – народу. Пусть он сам выбирает власть, следит за тем, как она работает, и помогает власти. Разве народ не хочет жить богато? Вот и дайте ему самому позаботиться о себе.
– И ты подпишешься?
– Естественно.
– Вот и посадят тебя, Арсений. Или спрячут в сумасшедший дом.
– За что? Я не о себе пекусь.
– Выступаешь против партии.
– «Вся власть Советам!» – этот лозунг не я придумал, а Ленин Владимир Ильич. Понимаешь?
– Да я-то понимаю.
– Считаешь, затеял глупость?
– Да ну что ты, Арсений! При чем здесь глупость? Ты прав. Очень прав! Но письмо не посылай. Брежнев его не получит. Не дадут ему.
– Но молчать я не могу. Нельзя об этом молчать. Вот я, к примеру, родился перед войной. Детство прошло в деревне. Что я видел вокруг? Нищету, вдовьи слезы… Одни страдания видел.
Ее махонькие ладошки оказываются на его ладонях, широких, твердых, теплых. Он смотрит ей в глаза и говорит:
– Взошел бы на крест, только б не видеть…
И молоденькая Анна Ванеева, глядя ему в глаза и нисколько, ни одной клеткой своего существа не притворяясь, верила – взойдет. Да ведь и сама шагнула бы с ним в «геенну огненную» во спасение людей. Такой был настрой души ее в ту давнюю пору. Теперь этого не понять…
Анна поднялась.
– У меня где-то осталось вино. Со дня рождения.
Она подошла и открыла кухонный шкаф.
Вернувшись к столу с ополовиненной бутылкой «Токая», Анна передала ее Арсению и с полочки над столом взяла два тонких стакана.
– Наливай, – велела она и села на стул.
– За что выпьем? – спросил Арсений, наливая вино.
– Кажется, я только сегодня с тобой познакомилась, – призналась Анна.
– Тогда – за знакомство!
И потом говорили они обо всем, что только приходило в голову, – о прочитанных книгах, о виденных фильмах, о музыке, о будущем и прошлом, чувствуя, как им легко вместе, как они понимают друг друга, и это понимание все больше роднило их.
– Знаешь, сколько времени? – поразилась Анна, посмотрев на свои часики. – Два часа.
Была ночь, автобусы не ходили, пешком до общежития шагать далеко, только разве на такси добраться.
– У тебя как с деньгами? – спросил Арсений. – Я иногда возвращаю долги.
– Утром были, – искренне пожаловалась Анна. – В антикварном увидела четырехтомник Даля. Последние отдала. До зарплаты еще – ужас!
– Зачем тебе словарь? Я русский язык знаю без словаря.
– Это же Даль! Какой ты темный! Уходить собрался, что ли?
– А как?
– Да оставайся, – легко предложила Анна.
– Я на полу, – так же легко согласился Арсений.
– Постелить нечего. Тахта широкая, устроимся.
В голове Арсения промелькнул вопросик, что бы это значило? Вдруг Анна Ванеева только притворялась, что ее не занимают любовные отношения? Как повести себя Арсению, оказавшись в одной постели с такой красивой девушкой? Что скажет Римма, кстати, подружка Анны? Никак нельзя Арсению терять голову. Но как в постели объяснить девушке, что «это» не хорошо в данной ситуации? А если девушка на «это» настроена? И плевать ей на Римму.
– Только я первая, – сказала Анна и ушла в комнату.
Видимо, разделась, устроилась на тахте, только тогда позвала. В полном смятении чувств, одновременно терзаемый угрызениями совести и желанием, Арсений прошел в комнату.
– Ботинки хоть сними, – попросила весело Анна.
И Арсений еле сдержал смех. Анна лежала у стены, завернувшись в одеяло так, что торчала только голова, как в коконе была. Рядом приготовлено одеяло для Арсения.
– Ботинки сниму, – согласился Арсений, скинул одежду, остался в одних плавках, лег и старательно стал закутываться в одеяло, рассмешив этим Анну.
– Хватит дурачиться, – смеясь, попросила она.
Они лежали лицами друг к другу, запеленатые, и при лунном свете, что смутно заливал комнату, продолжали говорить, потому что сна не было, должно быть, старый Морфей, изрядно умаявшись, прикорнул в каком-то темном углу. Им хотелось узнать друг о друге все, только это занимало их, много общего находилось, и это казалось странным, необычным, удивляло и волновало.
– Отца я не помню, – говорил Арсений, глядя в доверчивые глаза Анны, – его забрали на фронт в сорок втором, мне года не было. Мама рассказывала, что война не дошла до нашей деревни всего ничего, канонада с передовой была слышна. Потом немцев отбросили. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и пропал. Я потом наводил справки, но не нашел концы. Скорее всего, он погиб сразу, в первые дни. Бросили на передовую – и все. Миллионы так вот пропали без вести. Одежду его я износил подростком. Еще от него гармошка осталась. Так я, маленький еще, дурачок, меха распорол. Может, хотел понять, откуда музыка. Гармошку забросил на чердак, потом куда-то пропала.
– Как жалко!
– Гармошку?
– И гармошку тоже. А знаешь? У нас судьба похожа. Тоже не помню отца. Да что я говорю! Ты хоть о папе что-то знаешь от мамы, а я вообще ничего.
– Как это ничего? Мама что-то говорила же.
– В том-то и дело – ничего.