Невероятная и печальная судьба Ивана и Иваны

 
На обретенном здоровье,
На опасности преодоленной,
На безоглядной надежде
Имя твое пишу.
И властью единого слова
Я заново шить начинаю.
Я рожден, чтобы встретить тебя,
Чтобы имя твое назвать.
Свобода^[33].
 

Иван отдавал себе отчет в том, что не понимает смысла этих строк до конца. Но он чувствовал где-то в глубине, что это далеко не главное. Ведь поэзия создана не для понимания – она должна возвышать дух и воспламенять сердце. Для того, чтобы кровь быстрее бежала по венам. В конце срока Иван получил диплом о среднем образовании с пометкой «отлично». А заключение, выданное комиссией, удивило его безмерно: «Если бы Иван Немеле проявил должное старание, он заслуживал бы самых высоких похвал».

Когда Иван с Иваной встретились после его выхода из тюрьмы, оба испытали неловкость и смущение. За эти два долгих года они виделись лишь раз в неделю, в комнате для свиданий заключенных с толпами родственников, – когда кругом царил шум и хаос и надо было разговаривать через решетку, а порой просто вопить, чтобы перекричать остальных. В их диалог вклинивались обрывки чужих диалогов.

А сейчас, когда брат с сестрой снова находились рядом, оба не смели ни поднять глаз, ни дотронуться до руки другого, не то что обняться. По молчаливому согласию они направились к своему любимому месту, Пуэнт-Паради – бухте, в которой когда-то прятались корсары всех мастей, подкарауливая испанские галеоны, нагруженные вожделенными сокровищами. И именно здесь вследствие предательства знаменитый Жан Вальми попал в засаду, устроенную солдатами королевских войск. Его пленили и доставили во Францию, где в скором времени повесили на площади Грев в Париже.

Положив голову на мягкую округлость сестриного живота, Иван проворковал:

– Я грежу о тебе целыми днями. Представляю, чем ты сейчас занимаешься, о чем думаешь. Из-за того что я стараюсь вообразить твои мысли, они становятся моими, и я становлюсь тобой. Ведь, в конце концов, я и есть ты.

Ивана только собиралась спросить брата, что он собирается делать со своим новеньким дипломом, как он задал ей вопрос, которого она меньше всего ожидала:

– Ты когда-нибудь слышала о Поле Элюаре?

Она пожала плечами.

– Да, конечно.

Он продолжал.

– А что ты о нем знаешь? Его лишили свободы? Может, он сидел в тюрьме? А сколько раз?

– Об этом мне ничего не известно.

И Ивана пустилась в подробный пересказ общеизвестных сведений о жизни поэта.

Он был сюрреалистом, учеником Андре Бретона^[34], пока тот не покинул движение, и лучшим другом Рене Шара. Но было очевидно, что Иван ее не слушает. В сознании Ивана уже жил его собственный Поль Элюар, поэт, которого придумал он сам… Симона де Бовуар писала, что не стоит вообще встречаться со своими читателями. И, на мой взгляд, это утверждение истинно. Читатели воображают, что писатель красив, виртуозно жонглирует словами, полон юмора и брызжет остроумием. Но велик риск, что реальность их разочарует. Легкомыслие есть мать всех пороков.

Выйдя из тюрьмы, Иван почти год сидел без работы. В «Каравеллу» его брать отказались: рецидивистам здесь не место. Напрасно он обивал пороги местных отделений Организации по адаптации бывших заключенных, там ему ничего не смогли предложить. Он устроился было в передвижной цирк – цирк «Пипи Роза», что приехал из Венесуэлы, давая представления на всех островах Карибского моря. Однако несчастные животные, томившиеся в клетках, особенно пара львов, тощих, с грязной и облезлой шкурой, внушали ему тоску. И через пару недель он уволился. Затем на помощь пришел отец Мишалу – он предложил Ивану вместе с ним рыбачить на его лодке в океане. С того дня в четыре часа утра мужчины отправлялись в путь, пока густая, непроглядная ночная тьма еще лежала всей тяжестью на их плечах. Но в какой-то миг все небо озарялось. И тогда они принимались опускать и вынимать свои сети и закидывать удочки снова и снова. Но рыбалка была уже не та, что прежде. Они возвращались в лодке, груженной едва наполовину, и Ивану это скоро наскучило.

И тут случилось невероятное событие, перевернувшее его жизнь. Мсье Жереми объявил о создании собственной школы и попросил, чтобы Иван пошел к нему в помощники. В головах трех женщин закружился водоворот сомнений. Они буквально терялись в догадках. Как мог этот мсье, репутация которого, по мнению Министерства образования, была далека от идеальной, и все об этом знали, и который не мог похвастаться ни связями, ни толстым кошельком, – взять и открыть частную школу? На самом деле Институт Ослепительного Света был филиалом одного процветающего и очень популярного университета, основанного во Франции неким модным философом, которого мы можем обозначить лишь инициалами – чтобы нас не привлекли к судебному преследованию: BC, Би-си (не путать с английским выражением, означающим «до Христа», то есть «до нашей эры»). Еще будучи во Франции, мсье Жереми побывал в Нуармутье, где и находился этот университет. Мужчины крепко сдружились, и особенно объединил их факт трагической гибели возлюбленных. Би-си, по обыкновению скрытный и молчаливый, преображался, говоря о своей потерянной любви:

– Мы были с ней одно целое. Словно всегда смотрели в одну и ту же сторону… И даже улыбались одновременно. Да, мы вместе составляли одну и ту же личность.

Его жену сбил водитель-лихач, и она скончалась на месте вместе с их нерожденным ребенком. Би-си и мсье Жереми вместе задумали проект создания университета в Гваделупе, но не учли, что для достижения цели им понадобится лет восемь. В Институте Ослепительного Света было три вектора обучения: литература, гуманитарные науки, история. Лекции как таковые там не читались. Зато проводились конференции, коллоквиумы и семинары, которым придавали разнообразие знаменитости, приезжавшие из Франции, но чаще из Англии и США. Мсье Жереми носил лишь скромный титул «директора секции гуманитарных наук». Однако он прекрасно знал, что все происходящее в Институте находится под его ответственностью. Именно он взял в аренду старинную клинику доктора Фирмéна, заброшенную уже много лет. Именно он устроил в ней ремонт и придал шикарный вид, повесив на стену гордую табличку с названием: «Ослепительный Свет: Центр фундаментальных исследований». Мсье Жереми согласился дать наделавшее много шума интервью на независимой, либерального толка радиостанции. Это он давал добро на приглашение тех или иных преподавателей и выбор тем их выступлений: «Рабство как преступление перед человечеством», «Капитализм и рабство», «Чему служит литература», «Самосознание угнетенных народов», «Ужасы глобализации», «К освобождению человека». На первый взгляд роль Ивана в этой затее была ничтожна. Он должен был следить, чтобы необходимые преподавателям компакт- и блюрэй-диски были наготове к тому моменту, когда понадобятся. Еще он надзирал за всей территорией школы и заправлял бригадой уборщиц, вооруженных швабрами, которые не упускали случая пожаловаться, как все дорожает. Это было самое счастливое время в жизни Ивана. Мир на его глазах развалился и возник заново. Все сказки, мифы и химеры мигом улетучились. Он понял, что столетия власти империализма, несправедливости и произвола породили много зол, от которых мы страдаем и сегодня.

Однажды он вернулся в Ослиную Спину радостно возбужденный, говорливый. Взяв сестру за руку, он увлек ее в вихрь танцев – чарльстон, зажигательные буги-вуги – может, и старомодных, но дающих полное право на дикие движения и презабавные прыжки. У Ивана впервые в жизни завелись деньжата, и он буквально усыпал сестру подарками: воротник с вышивкой, креольские сережки… Но самой изумительной вещицей было кольцо, на внутренней стороне которого была выгравирована надпись ti amo.

Как прелестна была Ивана в этих украшениях! Она достигла того возраста, когда девочка превращается в юную женщину. Округлости ее щек, живота, ягодиц были совершенны, и вся она тянулась вверх, к самому небу, подобно резным статуэткам из Конго. Симона смотрела на нее с любовью, в которой сквозила непрошеная зависть: «А была ли я так же хороша в ее возрасте?»

Но что там. Майва отправила дочку на сбор тростника. Сегодня этот труд нельзя назвать каторжным – не то что в былые времена. Тростник срезают машины. Рубщицы в стеганых платьях, что столь дороги Жозефу Зобéлю^[35], канули в прошлое. И все же полевые работы изнурительны. Несмотря на то что Симона выходила в поле в длинном балахоне из хлопка, ее ноги были покрыты шрамами, руки были исцарапанные, а их темная кожа вся потрескавшаяся.

С самого дня открытия Институт Ослепительного Света стал местом настоящего паломничества. Только за первый месяц, октябрь, в него записалось триста человек. Действительно, оплата за обучение была минимальной, а студентов принимали по оценкам в дипломе о среднем образовании. Институт быстро стал объектом яростных нападок. Как общественность может терпеть под своим носом этот оплот ненависти к метрополии, восклицали обеспеченные буржуа. Почему она позволяет преподавателям утверждать, что Крестовые походы были первыми шагами колонизации, что великий Наполеон был подлым рабовладельцем, что президент Республики^[36], гордость нации, якшался с коллаборационистами!

Спусковым крючком травли послужила лекция самого Би-си, которую он приехал прочитать из Франции самолично. Она называлась «Психологические травмы угнетения». Учитывая его скандальную известность, Би-си пригласили выступить и на телевидении, в самый прайм-тайм. Он был красивый 50-летний мужчина. Тембр его голоса, наклон головы и особенно взгляд – все говорило о том, что он считает себя одним из выдающихся интеллектуалов планеты. Он спокойно объяснял, что режим подавления, который существовал на Антильских островах веками – он мог менять названия, но сущность его оставалась принципиально неизменной, – стал причиной необратимой травматизации психологии местных жителей. Если вдуматься, эти рассуждения были не более чем выжимкой из произведений Сезера («Это единственное крещение, которое я принял», – говорит раб, залитый кровью только что убитого хозяина в его романе «И собаки умолкли») и Франца Фанона. Однако в нашу эпоху подобные заявления рассматриваются как экстремистские. Так что не прошло и недели после отбытия Би-си обратно на частном самолете, как в Институт ворвался отряд местного спецназа в шлемах и армейских ботинках. Разогнав попавшихся на пути студентов, они вломились в кабинет мсье Жереми, центральное место в котором занимал гигантский портрет Мартина Лютера Кинга, и объявили ему, что Институт закрывается: таков приказ Министерства внутренних дел. Перед тем как покинуть здание, они опечатали там почти все помещения.

Возмущенные студенты организовали марш протеста и обратились ко всем партиям, и левым, и правым, с призывом тоже выйти на улицы против подобного вопиющего нарушения свободы слова. Но их не услышали. Лишь жалкая горстка мужчин и женщин собралась на площади Победы. Атмосфера страха на острове усиливалась. Поползли слухи, что с Мартиники и Гвианы прибыли дополнительные силы спецназа. Вот тогда мсье Жереми и покончил с собой. Зашел глубоко в заросли сахарного тростника и пустил себе пулю в лоб. Когда местные работники нашли его, труп был уже сильно обезображен стервятниками.

Как же похороны мсье Жереми отличались от погребения Маноло, случившегося всего несколько лет назад! На этот раз скорбящих было раз-два и обчелся: его старая мать, которая беспрерывно лила слезы и все причитала, мол, за какие грехи ей достался подобный сын; его сводный брат, с которым они никогда не были близки и который нелегально работал таксистом в Фонтенбло. У покойного не было ни жены, ни любовницы, ни тайной зазнобы. Соответственно, не было и детей, ни законных, ни бастардов, ни живших с новым отцом. Би-си не смог присутствовать при погребении, так как находился в поездке по Тунису по приглашению братьев-мусульман. Но он признал важность роли усопшего в жизни Института Света и увековечил его имя в названии одной из аудиторий: «Зал Нисефаля Жереми».

Смерть мсье Жереми стала для Ивана огромным ударом. Ведь тот заменил ему отца, которого он, кстати сказать, не оплакивал бы столь безутешно. И как часто бывает в таких ситуациях, юноша корил себя за мелкие проступки. За то, что раздражался на учителя из-за постоянных, уже навязших в зубах рассказов учителя про его любовь к Алии; что не скрывал скептицизма в отношении его сокровенной идеи:

– После Китая в мире будет доминировать Африка. И под Африкой я подразумеваю не отдельно черную или белую Африку, как принято на Западе. Я имею в виду весь континент целиком. Всех людей, спаянных единой религией.

Со дня смерти учителя Иван стал ежедневно наведываться в заведение, торгующее алкоголем, и колобродил там полночи. Его не раз подбирали на каком-нибудь перекрестке вусмерть пьяного. Симона с Иваной были в ужасе и опасались, что Иван тоже сведет счеты с жизнью.

Как-то днем к ним пришел Мигель, с которым Иван продолжал поддерживать связь. Он нашел неплохую работенку и звал Ивана в компаньоны. Некий Аликс Авенн, крупный торговец вином, ни в чем не мог отказать своему отцу, который несколько лет назад перенес открытую операцию на сердце. Тот недавно открыл завод по заморозке рыбы и теперь набирал надежных молодых людей, которые развозили бы заказы по отелям, ресторанам и частным домам. Они получали солидные денежные суммы, часть которых должны были сдавать ежемесячно на предприятие «Супержель».

– Мороженая рыба! – запричитала Майва. – Что же это делается! Когда я была маленькой, у нас в бульоне рыба еще трепыхалась…

Ивану же беспокоило совсем другое. Ей совсем не нравился Мигель, который совершил такой жуткий поступок – выколол глаз своей сожительнице. За невинным выражением его лица скрывались самые мерзкие мыслишки. Но, конечно, Иван сразу ухватился за этот шанс. Без всяких колебаний он побросал в сумку свои скудные пожитки и уехал с Мигелем, который пообещал дать ему жилье.

Первые месяцы все шло великолепно. По субботам Иван мчался в Ослиную Спину за рулем грузовика с рекламной надписью на борту: «Свежая рыба каждому гурману!» Щеголяя элегантной униформой, он привозил своим килограммы мороженой рыбы – огромные куски красного тунца, белокровок, розовых дорад, разноцветных рыб-кошек, которых Симона готовила в тушеном виде.

На каникулы в честь Дня Всех Святых Ивана поехала его навестить. Как и остальным жителям побережья, Пуэнт-а-Питр казался ей далеким, чужим городом. Ивана была здесь только пару раз, когда пела «Аве Марию» Гуно в соборе Святых Петра и Павла. Запруженные машинами улицы, ливанские магазинчики, откуда неслась оглушительная музыка – последние местные хиты, – все это пугало ее. Но одноглазая Паулина, которая, несмотря на свое увечье, вернулась к Мигелю и даже родила ему сына, непрестанно уговаривала Ивану изменить свою жизнь. Ухватив девушку под локоть, она то и дело уводила ее прогуляться.

– Для людей пришлых в Пуэнт-а-Питре, возможно, нет ничего привлекательного, – трещала она. – Но, когда поживешь здесь, твое отношение меняется. Я вот родилась на канале Ватабль и жила в доме при епархии, потому что моя мать находилась в услужении у пресвитерианцев. Она мыла им полы, чистила столовое серебро и стелила постели. Из-за того что у нас голубые глаза и белокурые волосы, болтали, что наш с братьями отец – один из них, южноафриканец, прибывший сюда из Дурбана. Но это не было доказано. Мать унесла свою тайну в могилу… В моем детстве обитатели нижних кварталов больше всего боялись одного: пожара. В те времена выгорали целые кварталы. Люди теряли всю собственность, а порой даже и детей.

…Как-то днем мы с матерью пошли в церковь на коронование святой Девы Марии^[37]. Ты знаешь, этот праздник отмечается ежегодно 15 августа. А когда мы возвращались, то увидели, что наш дом пылает, как факел, а оба брата были внутри. С того дня я и возненавидела эту бедность, эту грязь, неприкаянность. Поэтому я и осталась с Мигелем. Напрасно он старался вести себя, как негр-дикарь, и делать вид, что плевать на всех хотел. Но нет: он буржуа, сын буржуа. Его мать была алжирской крестьянкой, и его отец не захотел на ней жениться. Он предпочел наложницу, красотку-мулатку, которую усаживал на почетное место в своей гостиной.

Ивана не знала, что ответить. Бедность… Может, она и ненавидела ее, но не задумывалась об этом. Просто таков был ее жребий. В школе она посещала Клуб кинолюбов. И читала все, что попадалось под руку: Бальзака, Мопассана, Флобера – они входили в школьную программу; а еще Жюля Верна, Маргерит Дюрас, Ясминá Кадрá и Рене Шара, у которого почерпнула удивительной красоты фразу, не поддававшуюся расшифровке: «Пока ты несешься вдаль, пожертвовав всем, я истекаю кровью, я плачу, я зарываюсь в землю, и я забываюсь и смеюсь меж деревьев. Безжалостная охота, в которой мы все участвуем с искренней страстью, имеет двойную цель: ты остаешься в невидимках, я – в живых».

После получения аттестата зрелости Ивана думала выбирать между двумя профессиями: медсестры – чтобы помогать сирым и неимущим, и сотрудника полиции – чтобы их же оберегать.

А на четвертый месяц все изменилось. Мигель вдруг исчез вместе с женой и ребенком. Сначала все решили, что они вернулись в Гвиану, в Сен-Лоран-дю-Марони, откуда была родом Паулина. Но их там не видели. Не было их и в Блида, у матери Мигеля. В конце концов «проснулась» полиция, которая и выяснила, что они вылетели самолетом в Париж, а оттуда в Турцию. Там их след терялся. Тогда Аликс Авенн заподозрил масштабную аферу. Оказалось, что суммы во многих выставленных счетах были завышены и большинство из них не оплачено. А в кассе гигантская недостача. Ивана арестовали. Его сочли сообщником, ведь он жил у Мигеля и они были напарниками. Так Иван очутился в тюрьме во второй раз. Симона лила слезы без остановки.

Вот тогда-то ее туманная идея снова обратиться к Лансана пустила корни и окрепла. Иван вырос, как бог на душу положил, без отца, который мог бы направить его на верный путь в жизни. Он вообще помнит, какие распрекрасные картины рисовал ей, когда она была беременна? Так вот, пора и ему хоть пальцем пошевелить. Но как бы с ним связаться? Мы живем уже не в те времена, когда люди общались с помощью листка бумаги, засунутого в конверт. Теперь достаточно знать электронный адрес человека и уметь пользоваться компьютером. После долгих размышлений и моря пролитых слез Симона приняла решение. Она отправит письмо на имя мсье Лансана Диарра, участника инструментального ансамбля города Бамакó, Республика Мали. На почте участливая сотрудница посоветовала ей написать на обороте конверта с письмом и свой адрес – мол, если оно не будет доставлено, то вернется обратно. Во всяком случае, хоть что-то прояснится.

Когда фотография Ивана появилась на первой полосе местной газеты, Симона снова залилась горючими слезами, а Ивана впервые испытала бунтарские позывы. Фотограф отретушировал снимок, уменьшив лоб и глаза Ивана, зато увеличив его челюсть и уши – в результате вышел типичный уголовник. Масла в огонь подлила еще сама статья, автор которой явно был щедро оплачен Анжелом Пастуа. Он выставил Ивана главарем мошенников. Мол, этот голодранец явился из своей Ослиной дыры и ввел в заблуждение благородного юношу. Но они забыли про мэтра Винёя. Тот не только не вернулся в свой родной Клермон-Ферран, но и недавно женился на местной, черной. Не на мулатке или метиске, не на полукровке, «белой африканке», женщине цвета «кофе с молоком» или «капучино», не на афроамериканке, латинке или краснокожей. Нет – на черной. Он спас Ивана в прошлый раз и теперь тоже вызвался быть его официально назначенным адвокатом. Да сколько можно! Он и сейчас не позволит, чтобы бесправные платили за прегрешения власть имущих и по их вине пускали свою жизнь под откос.

Накануне в Бель-Эр открылась новая, суперсовременная тюрьма. По ночам, во избежание побегов заключенных, ее территория ярко освещалась, ни дать ни взять выходящий в море лайнер. Из-за этого на километр вокруг люди не могли нормально заснуть и постоянно писали жалобы. В заведении было полно кабинетов, напичканных компьютерами и диктофонами. Мсье Винёй каждый день встречался со своим клиентом, чтобы расспросить про его жизнь. Какое же это, оказывается, удовольствие – говорить о себе, заглядывать внутрь себя, раскапывая все секреты и вынося на свет божий свои самые сокровенные мысли.

– Почему мсье Жереми стал твоим кумиром? – спросил адвокат.

Иван помолчал, так и эдак обмозговывая вопрос, а потом ответил:

– До его появления никому не было до меня дела, кроме сестры, матери и бабушки.

– Что же он тебе втолковал? Например, какие книги давал почитать?

– Да кучу всего: Франца Фанона, Жана Сюре-Каналя и очень много афроамериканских авторов в переводе на французский. Но признаюсь, я прочел далеко не все и все они меня немного раздражают.

– Что же тебя по-настоящему интересовало?

– Сама жизнь мсье Жереми. Жизнь как таковая. Ведь он бывал в Афганистане, в Ираке. Он жил в Ливии в то время, когда убили Каддафи.

Услышав это, мсье Винёй чуть не подпрыгнул.

– И как он оценивал Каддафи? Как диктатора или как героя?

– Для него Каддафи был героем. Он его боготворил.

– Он склонял тебя поехать в Сирию или Ливию?

Иван закатил глаза.

– Поехать? Но как? У меня же денег пшик, не могу даже купить билет на автобус до Бас-Тера или Пуэнт-а-Питра. Нет, он повторял, что я должен улучшать мир вокруг себя.

– Улучшать? А как именно?

– Он говорил, что каждому отведена своя роль. Я так до конца и не понял, что это значит.

Все закончилось однозначным и беспрекословным оправданием Ивана, не считая назначения нескольких часов общественных работ.

После оправдательной речи мсье Винёя некоторые слушатели, в основном женщины, плакали. Остальные аплодировали. В конце весь зал поднялся на ноги и устроил ему бурные аплодисменты.

Возвращался Иван в Ослиную Спину триумфатором. Симона взяла напрокат грузовичок, который украсила флажками, и безостановочно сигналила на протяжении всего пути. Удивленные жители деревушек вдоль дороги выходили на порог и спрашивали, что случилось. Занятые собственными проблемами и жизненными неурядицами, они слыхом не слыхивали про Ивана и не знали, что раз в сто лет справедливость все-таки восторжествовала. На центральной улице поселка школьники, завернувшись в триколоры, пели «Марсельезу». А мэр, который всегда любил толкнуть речь, конечно, не мог упустить такой прекрасный повод. Он превозносил Францию, справедливую и толерантную, которая не допустила, чтобы один из ее сынов был незаконно осужден. Многочисленные зеваки были почти шокированы тем, что Иван не захотел взять слово и не присоединил свой голос к восхвалениям метрополии-матери. Но на самом деле он чувствовал себя, словно белье, которое прокрутили в машинке, выжали и повесили сушиться. Он испытывал лишь благодарность к мсье Винею, потому что не понимал событий, разворачивающихся вокруг его персоны. Он лишь вспоминал загадочные слова Мигеля.

– Я иду первым, – сказал он накануне своего исчезновения. – Я напишу тебе, как мы устроились, и тогда ты должен приехать к нам вместе с Иваной.

Как только брат и сестра смогли остаться вдвоем, они направились к своему заветному местечку в Пуэнт-Паради. Там Иван стал осыпать сестру страстными поцелуями, а она нашептывала ему на ухо:

– Постарайся больше не попадать в тюрьму, умоляю. Подумай обо мне! Я задыхаюсь, когда тебя нет рядом. Весь этот год, пока ты был в предварительном заключении, я думала, что вот-вот умру. Я даже не могла в школу ходить.

Иван сел на песок и устремил взгляд в море, которое мелкой пеной подкатывалось к их ногам. Не отдавая себе в том отчета, он произнес слова, которые услышал от Мигеля:

– Однажды мы уедем отсюда. Мы отправимся дальше.

– Куда же мы поедем? – изумленно спросила Ивана.

– Я не знаю. Но уж точно в такую страну, где люди справедливее и гуманнее.

Через полгода приговор к общественным работам привел Ивана в «Карифуд», компанию, созданную двумя врачами-нутрициологами, кстати, многодетными отцами. Компания была признана социально значимой и поэтому щедро финансировалась Министерством заморских территорий. Также солидные субсидии выделял и Региональный совет. Но это не должно никого удивлять, если учесть, что владельцы компании умели убедить своими речами националистов всех сортов. Оба нутрициолога, возглавлявших предприятие, на пальцах доказали, что детское питание, которое давали карибским малюткам, не содержало ни одного аутентичного, антильского ингредиента – ни ямса, ни сладкого картофеля, ни маниоки, ни морской рыбы, ни плодов хлебного дерева, ни бананов, ни фасоли. Таким образом, создавался серьезный риск развития у детей вкусового отторжения к привычному питанию из-за привыкания к чужеродным вкусам.

Чуть больше десятка человек, работавших в просторном цехе, некогда принадлежавшем заводу Дарбуссье, встретили Ивана без особого энтузиазма. Сами подумайте – рецидивист, чьи фотографии мелькали во всех газетах! Его поселили в крошечной квартирке-студии недалеко от холма Массабьель. Раньше Иван никогда не жил один, поэтому вскоре у него вошло в привычку дважды в день заходить в кафе-ресторан «Всегда для вас». Там его тоже сразу узнали, слова «этот рецидивист» проносились по залу, и вскоре он обнаруживал себя в гордом одиночестве. Это его крайне огорчало, но не мешало снова и снова возвращаться в заведение, очень уж по душе ему там пришлось. И его можно понять – квартал вокруг кафе был особенным. Лишь одна пятнадцатиэтажка напоминала о современности. В основном же застройка состояла из деревянных домов с внутренними двориками, окруженных садами, а также домов повыше и пониже с узкими балкончиками, чьи ажурные металлические ограждения на фоне цветущих пальм напоминали о временах давно прошедших. Рядом находилась частная школа с безупречной репутацией. Так что по утрам стайки ребятишек в сине-белой форме играли в классики в ожидании начала уроков.

Случайно столкнувшись с соседкой в общем тесном коридорчике, Иван слово за слово познакомился с ней. Она была наполовину испанка, с очень живым нравом, характерным для этой страны. Без долгих уговоров она рассказала ему свою историю.

Ее мать, Лилиана, выросла в поселке Вьё-Абитан; она выучилась на кинезиолога, и ее пригласили на работу в небольшой термальный отель на юге Франции. И там, на контрасте с удручающе бледными, ожиревшими телами пациентов, она пережила чудесный роман с Рамоном, молодым испанцем, которому в поисках работы пришлось пересечь Пиренеи. По возвращении в Париж она поняла, что беременна. А когда ей удалось разыскать Рамона, выяснилось, что он успел жениться на некой Анжеле, которую любил с детства, и они уехали в Аргентину – все по той же причине, безработице. Она с печалью в сердце назвала дочку Рамоной, как в память об отце, так и об их погасшей любви, о чем и пела ей, пока та была маленькой:

 
Рамона, мне вчера приснился дивный сон,
Рамона, с тобой мы прочь уехали вдвоем.
Мы тихо уходим прочь
От завистников всех вдали,
И влюбленные парочки, дочь,
Завидовать нам бы могли.
 

Рамона выросла во Вьё-Абитане и жила с матерью. Как и та, обучилась кинезиотерапии и работала в Центре реабилитации в Карукере. Но на этом сходство между матерью и дочерью заканчивается. Лилиана посещала, в зависимости от времени года, лишь праздники Пресвятой Девы да обычные вечерни, вечно перебирала четки и два раза в месяц преклоняла колени на причастии, должным образом исповедовавшись в своих малочисленных грешках. Рамона же была секс-бомбой, пожирательницей мужчин. Она тут же решила заполучить Ивана, пусть преступника, но зато преступно красивого – ростом под два метра, с узкими бедрами и атлетическим телом под этими, прямо скажем, не самыми стильными шмотками.

Для начала она пригласила его выпить по стаканчику, подав на закуску кровяную колбасу и соленые – в самый раз – чипсы. Этого оказалось недостаточно, и тогда она позвала его на ужин, а потом они вместе долго смотрели телевизор. И снова ничего. Около полуночи Иван благочестиво поцеловал ее в лоб и ушел к себе. Но однажды вечером она не выдержала. Накинув фривольный халатик, который откровенно намекал на аппетитное содержимое, она постучалась к Ивану. Тот открыл дверь, и, поскольку как раз переписывался в телефоне с Иваной, встретил ее довольно неучтиво:

– Ну, чего тебе опять?

– Там грабитель! – выдохнула Рамона. – Клянусь, ко мне проник какой-то злодей!

Иван вздохнул, но тем не менее вооружился ручкой от швабры и пересек лестничную клетку. Войдя в квартиру соседки, он сразу понял, что в маленькой студии царят покой и порядок, а грабителю прятаться негде. Он пожал плечами.

– Вот видишь, тебе показалось. Здесь никого нет.

Рамона же буквально набросилась на него и со всей страстью поцеловала взасос. Ничуть не удивившись, он отстранился и усадил ее на кушетку.

– Я все объясню, – мягко начал он.

– Что именно?

– Я люблю одну девушку и не могу ей изменять, – серьезно сказал Иван. – Понимаешь, она будто часть меня, и мы все время вместе.

Рамона глядела на него во все глаза, явно ошарашенная.

– Что это за бред?

Она и правда не понимала. Она же не просила у него ни денег, ни обещаний. Только немного удовольствия. Он был не первый, кто любил другую, но не мог устоять перед соблазном.

Иван же предпочел удержаться от опрометчивого шага и удалился в свою квартиру, чтобы не поддаться чарам Рамоны. На следующий день после полудня у завода «Карифуд» остановилась полицейская машина, оттуда вышли двое вооруженных полицейских. Войдя в цех, они направились в ту его часть, где Иван методично заполнял картонные коробки маленькими баночками.

– Это ты Иван Немеле? – спросили они. – Рамона Эскудье обвиняет тебе в изнасиловании.

– Но я ничего не сделал… – залепетал ошеломленный Иван. – Я ее и пальцем не тронул!

Вот уже все работники предприятия стянулись к месту действия, образовав у ворот небольшую толпу. Не слушая Ивана, полицейские потащили его наружу и грубо запихнули в машину. По приезде в участок Пуэнт-а-Питра офицер зачитал ему пункты обвинения, а затем его бросили в клетку с толстенными железными прутьями. Он решил, что надо успокоиться и рассуждать здраво. Нужно как можно быстрее связаться с мсье Винёем. Но тот не был готов прийти на помощь – его не радовали повторяющиеся «шалости» клиента. Около шести часов вечера с Иваном пришел пообщаться какой-то толстяк, разодетый в пух и прах, с фотоаппаратом, удобно устроившимся на его брюхе.

– Снова ты, Иван Немеле. Теперь, значит, в насильники подался.