1
Тени копошились по углам комнаты. Похожие тени – их мрачные сестры – извивались по углам его сознания. Щупальца этих внутренних теней влажно и приторно скользили по миниатюрным пещерам мозга, но прикосновения не были мягкими и плавными. Скорее они напоминали россыпь снующих туда-сюда бритв.
Он сидел, облокотившись на стол. Голова – на ладонях. Тяжелая, распухшая. Громоздким якорем она тянулась ко дну. Казалось, еще немного – и она проломит крышку стола, пол и все остальное, что по глупости окажется под ним. Лишь значительное физическое усилие удерживало ее на весу. Сквозь растопыренные пальцы виднелись глаза, но они были закрыты. Сейчас это являлось своеобразным знаком того, что он больше не в силах смотреть на этот мир.
Физически ему недавно исполнилось семнадцать. На самом же деле – и об этом знал только он один – минула вечность, с тех пор, как ему перевалило за сотню лет. Он устал жить, без какой-либо конкретной, ярко очерченной причины, просто устал, и одно это доказывало, что он уже ветхий и древний, как пыль в заброшенном подземелье. Ему оставалось лишь уйти. Исчезнуть. Покинуть это место, как покидают комнату или дом, чтобы больше не возвращаться. Всего-то ничего.
Но в этом была основная проблема.
Мысли болезненно ощупывали ее, этот ком, вынутый из гнезда диких пчел, но подступиться вплотную было нереально. Эффекта не больше, чем от движения полураздавленной гусеницы. Несмотря на тишину старенького небольшого домика, где еще не так давно жила его бабушка.
Сегодня он снова пришел сюда, который вечер подряд. Почему-то сегодня он не стал зажигать верхний свет, вытащил из кладовки керосиновую лампу, воспользовался ею. Пламя за тусклым, заляпанным какими-то пятнами стеклом оказалось хлипким, неровным. Оно будто нашептывало, что вот-вот ослабнет еще сильнее и умрет. Из-за лампы в комнате и залегли эти шевелящиеся тени. Плотным комком они спрессовались за допотопным комодом, под трельяжем, между шкафом и спинкой низкой односпальной кровати, где и скончалась бабушка. Удлиненным пластом залегли под кроватью, подпирая провисавший матрац. Зыбкой дверью встали на входе в соседнюю комнату. Все это подрагивало в такт колебаниям пламени, неназойливо утверждая, что существует лишь в чьем-то воображении, не больше. И что тени вот-вот сожрут всякую видимость реальных предметов.
Вся мебель, вещи, что оставались в доме, выглядели не более востребованными, чем использованные целлофановые пакеты. Это усугубляло ощущение невыносимой тяжести, некоего окончательного краха, собственного и заодно скорого краха этого мира. Может, поэтому он и шел сюда с тем грузом, что давно иссушил его сердце и мозг?
Дома находились родители, там всюду протянулись сети, не позволявшие и шагу ступить, чтобы это не стало кому-то известно. Здесь же он был, по крайней мере, один. Здесь еще царствовала атмосфера недавней смерти, что было ему на руку. И он приходил сюда, незаметно стянув ключи и возвращая их на прежнее место, когда возвращался домой. Это длилось почти две недели, и неосознанно он догадывался, что выдыхается. Чем дольше он сюда ходит, тем сложнее ему привести в исполнение то, что он давно решил.
Как доказательство, основное, вызывающе жесткое доказательство, в голове плотной, не желавшей рассасываться опухолью зависло то, что случилось с ним вчера вечером. Менее суток назад.
Мужчина по другую сторону забора, стоявший на собственном огороде, размывался мраком позднего февральского вечера. Подросток видел только, что мужчина пожилой, невысокого роста, в фуфайке.
– У вас не будет какой-нибудь веревки? – он говорил глухо, почти сипел, желая только одного: сдержать слезы, не разреветься.
Просьба мужчину озадачила. Заметив подростка за оградой, хозяин приблизился вплотную к отсыревшим доскам, желая понять, что тот делает в такое время в темноте школьного сада, примыкавшего к его территории. Конечно же, он не верил, что кого-то сюда привели благие намерения. Однако снег, по-особому хрустевший после отступившей дневной оттепели, выдал его. Подросток, прервав свои непонятные манипуляции, обратился к нему первым.
– Что? – старик растерялся.
– Извините, какой-нибудь веревки. Если можно.
Он сжимал в руке ремень. Тонкий ремень из кожзаменителя. Ненадежный ремень. Впрочем, выбегая из дома, он не подумал об этом. Он вообще не думал ни о чем. Мысли, словно брошенные в воду камни, поглотила волна неконтролируемого желания. Желания убить себя. Как можно скорее. Немедленно. Бесспорно, в квартире родителей ему это не позволят. Поэтому он и выбежал, даже не оделся нормально. Просто накинул хлипкую куртку, прямо на майку, в которой ходил по комнате. Ни кофты под низ, ни свитера. Он не думал даже, куда бежит. Ноги сами привели его на территорию родной до тошноты школы, где он учился в выпускном классе. Быть может потому, что ближе деревьев за спортплощадкой не было по-настоящему уединенного места. Вокруг дома, где он живет с родителями, сплошные пятиэтажки, нет-нет, да и пройдет кто-то.
Даже тут его кто-то нашел.
Он не растерялся. По-своему он находился в прострации, порожденной сложностью того, что кажется в пылу истерики простым до безобразия.
Человека трудно вырастить, говорила его учительница по истории. Тяжело рожать, тяжело растить, однако легко убить. Смерть вообще быстрая штука, давала она понять, разворачивая перед учениками панораму очередного катаклизма Прошлого, пожиравшего человеческие жизни ненасытным чудовищем. Сейчас, стоя под черной сеткой сырых ветвей и выглядывая ствол подходящей толщины, он готов был возразить этой зрелой женщине. Нет, убить человека сложно.
Еще сложнее убить самого себя.
То ли инстинкт самосохранения сидит в теле металлическим каркасом, не позволяющим раболепно согнуться перед старухой с косой, то ли смерть на самом деле требует такого же расхода энергии, как и возникновение новой жизни. Правда, энергия эта с противоположным знаком и скомпонована так, что обычным человеческим восприятием этого не заметишь. Усечена во времени. Поэтому человеку, игрушке в руках Чего-то, что он называет Время, смерть кажется чем-то, в общем, несложным.
Пока он лично не подойдет к смерти вплотную. Ближе некуда.
Совсем, как он в эти минуты.
Пока он несся навстречу Судьбе, которую жаждал лично для себя, дорога была гладкой и накатанной вплоть до ухода в Великое Ничто. Голова набухла образами родителей, представлявшихся монстрами, сосущими его жизненное пространство. Он бежал, и в спину его толкала мысль, что они все получат то, чего так хотели. Он уйдет и уже больше никогда не станет мешать кому бы то ни было своим присутствием. Заберите оставшуюся после него пустоту и сожрите, если вам от этого станет легче!
Затем на дороге появились ухабы, ямы, они становились глубже, после чего дорога резко оборвалась. И он ткнулся носом в необходимость угомониться и совершить вполне обыденные действия. Найти дерево, взобраться на него, сделать петлю из того жалкого предмета, что находился у него в руках, вдеть в нее голову. И спрыгнуть вниз.
Все это можно сделать, лишь сосредоточившись на действиях. Не суетясь, осознавая любое движение. Не суетясь, готовить собственную смерть.
Истеричный пыл к этому моменту спал. Февральский воздух уже ощупывал его тело, пробираясь острыми пальцами под куртку. Этот стылый холод внезапно выставил желание умереть чуть ли не в смехотворном виде. Хотелось просто согреться, естественное, неумолимое желание, и на этом фоне суицид показался чем-то нелепым. Однако тяжесть внутри, выдуманная или реальная, кто знает, по-прежнему присутствовала во всем своем снобизме, и она толкала его, толкала и толкала навстречу тому, что он сам для себя видел основной целью.
Он выбрал дерево, потоптался, понимая, что взобраться по скользкой, подмерзшей коре будет нелегко, попытался привязать ремень на нижней ветке, стоя на земле. Жалкий ремешок противился превращению в сногсшибательную, роковую петлю. Время шло. Жажда собственной смерти от этого отнюдь не крепла. Она угасала, как угасает кровь заката на небе. Рассвирепев, он всунул голову в то, что получилось, но при первом же усилии петля развязалась.
Тогда он и услышал осторожные, крадущиеся шаги по ту сторону забора. В любом другом случае он вздрогнул бы, растерялся. Однако сейчас, отчаявшись, замерзая, тускнея, как небо умирающего дня, он лишь автоматически попытался хоть что-то из этого взять. В конце концов, старик был ему никто, чтобы волноваться. Убедится, что его хозяйству ничего не грозит, и пойдет по своим делам. Между ними забор. Высокий, выстоянный в промозглой февральской непогоде, с ходу такой не преодолеешь.
По-видимому, старик не понял, что от него хотел странный подросток, и тот повторил:
– Обычной веревки. Если вам… не жалко.
Он замолк, чувствуя, что уже не в силах говорить. Старик неуверенно пробормотал:
– Э…э… Нет, верёвки у меня нет. Я… – он запнулся.
Подросток просипел:
– Извините, пожалуйста, – и тут же развернулся, отойдя к дальним деревьям.
Даже здесь, такой мелочью, никто не мог ему помочь.
Его окликнули.
Он оглянулся на зов. Старик стоял метрах в десяти. Никакого забора между ними не было. Старик возник поблизости, как материализовавшееся привидение.
Чтобы оказаться здесь, не перелезая забор, старику надо было возвратиться к дому, выйти на улицу и обойти свой участок, оказавшись на школьной территории. И по ней пройти еще с сотню метров. Не поленился же.
Подросток не слышал шагов, пока не услышал голос. Он был уверен, что старик ушел, и они уже больше никогда не увидятся в этой реальности. Так или иначе, ему не было дела до этого человека. У него была своя проблема. И ее нужно решать, пока холод не погонит его прочь отсюда, назад к дому, не считаясь с горячими образами в его голове.
Он взобрался на нижнюю ветвь, рискуя соскользнуть. Закрепил ремень, сделал более-менее подходящую петлю. Замер на минуту, глядя вниз и представляя, как будет падать, предварительно всунув голову в петлю. Пальцы онемели от холода. Все сильнее внутри копошилось желание просто пойти спать. Кое-как он осознал, что минуло гораздо больше минуты. Он по-прежнему смотрел вниз, удерживаясь на руках и коленях на замерзшей коре, от холода казавшейся металлической. Нужно решаться. Но для последнего движения вдруг потребовалось титаническое усилие.
В который раз он представил, как все будет выглядеть, когда его не станет. Как будут убиваться и каяться его родители. И все-таки в воображении картина Мира Без Него была нечеткой, расплывчатой. Как он исчезнет, если весь мир останется на прежнем месте?
Обледеневшая кора обжигала пальцы. Казалось, он упирается в толченое стекло. Прыгай же! Но он медлил. Лучше горячая боль в ладонях, нежели прыжок, переходящий в то, после которого уже Ничего Не Будет. Словно неразличимая глазом паутина зависла у него на пути, и полет прервется, еще не начавшись. И она держала его, держала на расстоянии, не прилагая к этому усилий.
Понимая, что это не может продолжаться до бесконечности, и, либо он слезет, либо спрыгнет, одно из двух, он представил смотревших на него одноклассников. Представил неожиданно для самого себя. Они смотрели на него, и он понял, что прыгнет. Не потому, что в нем еще теплилась жажда самоубийства, нет. Ему было стыдно при мысли, что они видят его малодушие. Он вдруг психанул, как час назад, с родителями, всунул голову в петлю и ухнул навстречу белеющему внизу снегу.
Все произошло слишком быстро, он вообще не успел ни о чем подумать. Соскользнув с ветви, он просунул под ремень, стянувший шею, руки. Минуту назад он говорил себе, не делать подобное. Однако в реальности руки действовали, как независимые существа. Плевать они хотели на работу мозга. Они хотели жить, трогать предметы, что-то делать дальше, быть живыми, что бы там не хотел их обладатель. Что бы из этого вышло, он так и не узнал. Ремень оборвался, и подросток услышал хруст, с которым его ступни проломили заледеневшую корку снега. Он снова стоял на земле, на которую уже не рассчитывал ступить. С замерзших ладоней свисали обрывки ремня.
Ему захотелось плакать. Разреветься, дать волю жиже эмоций, что скопилась внутри. И чтобы его кто-то пожалел. Обнял и пожалел. Он был раздавлен, обессилен. Он всего лишь хотел уйти из жизни, умереть. Другим он не делал ничего плохого. Почему же ему не дают сделать это?
Волна слабости прошла также внезапно, как и накатила. Он тупо смотрел на ремень, как на кого-то, предавшего его. Истеричная настырность встрепенулась снова, требуя идти до конца. Он оглянулся, посмотрел на ствол дерева, черной колонной пронзавший пространство, подумал, не разогнаться ли, ударившись в него головой?
Это ничего не даст. В последнее мгновение он сбавит скорость, непроизвольно, как просунул под ремень руки, и лишь травмирует себя, но не убьет.
Выхода не было. Он не хотел жить, но и убить себя, был не в силах.
– Эй! – позвал старик.
И подросток осознал его присутствие, как нечто совершенно реальное.
Он повернулся к мужчине, не очень-то контролируя, что делает, зачем и что ему нужно делать. Просто стоял, безликий, серый набор костей, кожи и волос. Все, что воодушевляло это, куда-то испарилось.
– Ты что же это? – подал голос старик.
Он не приближался, оставаясь на расстоянии, наверное, опасался непредсказуемой реакции. Подросток молчал, не выказывая враждебных намерений, и старик рискнул сделать пару шагов.
– Ты что это надумал, а? – старик поколебался и сказал. – Такой ведь молодой.
Теперь их разделяло всего несколько шагов.
Подросток хотел что-то сказать, но слова не выходили. Он лишь ниже опустил голову, чувствуя, что едва держится на ногах. Он превратился в тесто, и сейчас из него кто угодно мог вылепить что угодно.
Старик подступил почти вплотную. Тьма под деревьями позволяла видеть лишь общую форму. Старик не смог бы рассмотреть выражение лица подростка, даже не опусти тот голову. Казалось, он спал стоя.
– Нельзя же так, – пробормотал старик, поколебался, осторожно коснулся плеча подростка своей ладонью.
– Не хочу жить, – просипел тот.
Чуть слышно. Если бы не стылая тишина, старик не разобрал бы слов. Он пригнулся, пытаясь заглянуть мальчишке в лицо.
– Ты это, слышишь, брось. Слышишь? – он слегка сжал ему плечо, бережно и ласково. – Не выдумывай. Глупость это. Ты только жить начал, а уже вот что надумал. Такой молодой!
Старик приобнял его за спину, медленно отводя от злополучного дерева. Подросток не сопротивлялся, двинувшись послушной сомнамбулой. Старик повел его, бормоча жарко и равномерно, словно молился:
– Такой молодой! Я-то думаю, что это он там делает. Вежливый такой, извините, сказал. Думаю, нет, такой плохого не сделает, слишком хорошо к незнакомым людям обращается. А он, смотрите, себе плохое удумал сделать. Зря ты так. Глупость это. Такой молодой. Такой симпатичный.
Несмотря на туман в голове у парня мелькнула вялая мысль, что старик явно льстит. Симпатичный? В такую-то темень разве можно понять, симпатичен ли человек, находящийся рядом?
– Не делай этого. Нельзя так. Иди лучше к матери, прямо сейчас. Завтра полегчает, и думать про это забудешь.
– Нет, не полегчает – прошептал парень, но так тихо, что старик его не услышал.
– Такой молодой, такой симпатичный. Может, довести тебя к родителям?
Кое-как подросток покачал головой.
– Ну, смотри. Иди сам. Только прямо домой. Обещаешь?
Он вяло кивнул, прежде чем двинуться прочь от деревьев, торчащих из снега будто руки гигантских мертвецов.
– Такой молодой, такой симпатичный, – неслось вслед.
Не полегчало. Как он и говорил старику. Только хуже стало.
Весь день утверждение старика, что он симпатичный, гвоздем проникало в мозг. Будто кто-то невидимый дубасил по шляпке этого гвоздя. Старик не видел его лица, он сказал это ради успокоения, поддержки. Поэтому в его словах присутствовала фальшь. И она ржавчиной разъедала весь эффект. Очень быстро разъедала.
Он открыл глаза, и тусклый свет керосиновой лампы показался солнцем в зените. Подросток зажмурился, отвернулся. Затем встал, подошёл к трельяжу. Посмотрел в зеркало.
На него уставилось его собственное лицо. Во взгляде – жалость, перемешанная с омерзением. Симпатичный? Если бы не более чем подавленное состояние, он бы снисходительно улыбнулся. Какой же он симпатичный? Кроме того, что на него вряд ли когда-нибудь обращала внимание какая-то девушка, он сам прекрасно видел то, что показывало ему зеркало. Неправильной формы лицо, слишком вытянутое. Глаза чуть навыкате. Прыщи, крупные, вопиюще яркие, на лбу и висках. Конечно, года два назад их было значительно больше, но и того, что осталось, вполне достаточно. Про фигуру и говорить нечего. Жалкая макаронина, которая, в придачу, еще и ссутулится. Ничего мужского. Казалось, он рассматривает чужака, видеть которого ему физически непереносимо.
Впрочем, это уже не имело значения. Много столетий назад он решил, что уйдет из жизни. Он думал об этом спокойно и ровно, как думают о том, какая завтра будет погода. Правда, теперь он осознал, насколько тяжело сделать самый последний шаг. Вчерашний эксцесс с родителями, по сути, не представлял из себя нечто из ряда вон. Обычные придирки, несправедливые обвинения, нежелание оставить его в покое хоть ненадолго. Но он вдруг вспыхнул. Взметнулся пламенем, притворившимся было, что оно погасло окончательно. Не было ли тут подсознательного стремления совершить давно задуманное в состоянии аффекта? Избежать, таким образом, плотного, физически ощутимого страха, замешанного на инстинкте самосохранения? И мешающего перешагнуть роковую черту? Он не знал. Но, так или иначе, попытка не удалась, выпихнув его сознание к удручающе мрачной реальности этого мира: в него тяжело входят и также тяжело выходят.
Что с того, что мать, когда он вернулся, обнимала его и смеялась со слезами на глазах? Извинялась, признавалась в любви, каялась, молила больше не делать так, как он сделал? Ощупывала его, будто хотела убедиться, что назад вернулся не фантом? Даже отец, скупой, немногословный тиран, сдерживался, чтобы не разрыдаться. Что с того? Он все равно не хотел жить. Никакая любовь уже не могла выровнять эту наклонную плоскость, по которой он скользил ниже и ниже. И осознание, что добиться задуманного слишком сложно, лишь ухудшало его состояние, наполняло горячим, стыдливым страхом. Перед ним вырос барьер, за которым – бездна. Только перемахни – исчезнешь навсегда. Но барьер возвышался перед ним непреодолимой горой. И превращал его в потерянный, почти высохший листок, оторвавшийся от жизни, но до сих пор не нашедший дорогу к смерти.
С этим нужно было что-то делать. Срочно. Если он не хотел, чтобы его голова просто взорвалась изнутри, но при этом так и не подарила долгожданную смерть.
Он долго вглядывался в собственное отражение, как будто там, в глубине глаз, надеялся найти ответ, но ответа не было. Не было ответа, когда он вернулся домой. Не притронувшись к еде, хотя в желудке подсасывало, даже не почистив зубы, он улегся в кровать. И, лишь засыпая, он непроизвольно увидел ситуацию с иной стороны, в результате чего самоубийство стало вполне достижимым.
Правда, теперь оно становилось не совсем самоубийством, но суть от этого не менялась. Прежде чем тина сна накрыла его с головой, он уже знал, что ему делать завтра.
2
Макс сжимал трубку так, что она скрипела.
– Здравствуйте. Егора можно к телефону?
Вялый женский голос сказал: «сейчас», и секунд на десять возникла тишина.
Сердце колотилось, будто он настраивался полоснуть бритвой по венам. Он едва высидел сегодня в школе, дожидаясь, пока тупой, нудный, как обычно, день перевалит за половину. Он мог не пойти вообще, но решил не привлекать к себе лишнего внимания. В самом деле, не смешно ли, человек, собравшийся покончить с собой, идет на уроки? С другой стороны, он понимал, сейчас он тем более не должен дать кому-либо возможности как-то помешать ему. Звонки классной руководительницы, дополнительная назойливость родителей были бы совсем некстати. До обеда он все равно ничего не сделает. Шатаясь в одиночестве по улицам или сидя дома, он лишь растянет эти жалкие серые часы.
Человек, который ему понадобился, появится дома лишь во второй половине дня. Пожалуй, еще никто не был нужен ему настолько.
С Егором они вместе учились до десятого класса. Затем из четырех классов сделали три, и Егор оказался в параллельном. Правда, там он долго не удержался. Начал прогуливать еще с восьмого и остановиться уже не мог. И способности к учебе у него были довольно низкими. Его попросили «уйти по собственному желанию», лишь так он мог избежать скандала и все равно неминуемого выдворения. У него не осталось выбора, и год оказался потерян. Впрочем, это на нем не отразилось, по крайней мере, внешне. На следующий год он поступил в местное ПТУ. И, как слышал недавно Макс, оттуда ему также угрожало выдворение. Из заведения, где не смогли бы учиться разве что дауны!
Назвать их друзьями было нельзя. В средних классах они изредка проводили время вместе. В то время безликие крылья депрессии еще не накрыли своей тенью сознание Макса. Можно назвать их приятелями. Во всяком случае, Егор всегда относился к нему неплохо, даже, если большинство остальных одноклассников с сухим раздражением игнорировали Макса. Может быть потому, что тот без ограничений давал ему списывать? Пожалуй, что так. Егор всегда был неуловимо практичный. Со всеми – панибратские отношения, заболтает, кого хочешь, вечно довольный, точно кот, прикончивший чужую сметану. Если Егор чуял в человеке выгоду, ссориться с ним, портить отношения он, похоже, не умел.
Макс осознал это по-настоящему лишь, когда они уже не учились вместе. Почему-то это не вызвало запоздалой обиды. Наверное, потому, что друзьями они, конечно, не были. Что и облегчало Максу разговор, который он вел в собственном воображении с того момента, как утром открыл глаза.
– Да?
Судя по голосу, Егор улыбался, но сквозь это просвечивала… настороженность? Возможно. Либо мать сказала, кто звонит, либо он сам что-то почувствовал. Интуиция у него была развита, дай Бог.
– Привет. Это Максим.
– Макс! – он почти заорал в трубку. – Здорово, бродяга! Давненько не виделись.
Его радость казалась искренней. Можно подумать, кто-то из них надолго уезжал, и вот, наконец, вернулся. На самом деле они жили в соседних пятиэтажках и за последние полгода не встречались лишь благодаря случайности.
– Да. С начала осени.
– Ну, как ты? – он продолжал держать марку непринужденного веселья. – Любимая школа еще не осточертела?
– Не знаю… Мне надо с тобой поговорить. Очень важно.
Он с трудом вел разговор и решил, что лучше поскорее перейти к делу. На другом конце провода возникло секундное затишье. Макс не мог видеть приятеля, но почему-то с легкой отчетливостью представил себе, как щеки Егора по-прежнему растягиваются в улыбке, но вот глаза уже не улыбаются. Нет там улыбки, исчезла. Да, эта светловолосая сероглазая бестия что-то унюхала. Так животные чувствуют приближение наводнения или землетрясения.
И все-таки в данном случае Егору вовсе не пришлось демонстрировать чудеса собственной интуиции. Все было достаточно банально.
В конце весны прошлого года Егор, метавшийся в поисках того, кто бы одолжил денег, удачно наткнулся на Макса. У того на тот момент оказалась приличная сумма. Приехал дядька, младший папин брат, человек рассеянный и нежадный, к тому же несемейный, и, заметив хандру своего единственного племянника, не нашел иного способа, как попытаться развеять его денежным подарком. Дядя не без оснований полагал, что подросток оживится, если сможет купить нечто ему необходимое. По себе он помнил, как много хочется в юности, когда сам еще ничегошеньки не зарабатываешь. Дядя приезжал редко, ни разу ко дню рождения Макса или к Новому Году, и по сему сумма оказалась существенной. Пятьсот долларов. Как бы сразу за все предыдущие дни рождения и тому подобное. Для дяди это не было разорением. Будучи нефтяником, он начал когда-то летать в Западную Сибирь, да там и осел.
Для Макса это оказалось настолько нереальным, что он пару недель вообще боялся притрагиваться к подарку и, в конечном итоге, не потратил ни одного доллара. Кроме того, депрессия уже начал свой затяжной штурм, и на этом фоне ни какие материальные блага не могли что-либо изменить. Так уж получилось, что Егор, будто хищник, почуявший кровь, обратился за помощью к Максиму. Тот раньше периодически одалживал ему незначительные суммы. Однако на этот раз Егору понадобились минимум триста долларов. Узнав, что у приятеля аж пятьсот долларов, он впал в эйфорию религиозного фанатика, просящего своего Бога о снисхождении. Он бормотал что-то несуразное, хотя в дальнейшем оказалось, что деньги ему понадобились, чтобы вернуть предыдущий долг. Так или иначе, Максим находился в таком состоянии, что позволил себя с легкостью уговорить. Тем более Егор слезно обещал вернуть деньги в течение месяца. Максимум – через полтора.
Минул месяц. Затем – другой. Минуло лето. Егор деньги не вернул. Несколько раз они сталкивались на улице, и Егор улыбался, отводил взгляд, обещал отдать долг в ближайшее время. Насколько помнил Максим, когда они виделись в последний раз, Егор вообще не заводил речь о деньгах. Просто улыбался, похлопывая Максима по плечу, как самого близкого друга.
Естественно, услышав голос Макса в телефонной трубке спустя столько времени, Егор не мог не вспомнить о том, что их непосредственно связывало.
– Поговорить? – голос звучал вяло, недоверчиво, будто ему предложили экспедицию на Северный полюс, но он тут же заставил себя излучать непринужденность. – Ну, так говори. Я слушаю.
– Не по телефону.
– Да? Я… Может, не сегодня?
– Ты занят?
– Ну… есть малость. Надо кое-что сделать.
Максим вздохнул, но это многолетнее давящее ощущение заставило его настаивать.
– Это очень важно. Надо бы поскорее.
– Ладно, – веселье исчезло из его голоса. – Приходи ко мне.
– Нет, не у тебя. И не у меня. Ты поймешь почему.
Из Егора будто выпустили воздух. Он сдулся, обмяк.
– Хорошо. Где?
Они находились за школьной спортплощадкой, среди деревьев.
– Давай, – Егор поежился. – Выкладывай. Что там у тебя?
Когда-то это были чьи-то частные сады, но школа, разрастаясь, постепенно отобрала территорию, и, если кустарники выкорчевали полностью, например, малину и крыжовник, то плодовые деревья частично уцелели. Поздним летом и осенью здесь можно было неплохо поживиться, что детвора различного возраста и делала. Сейчас, на исходе зимы, деревья были мертвыми, безликими. Их черные скользкие стволы напоминали щупальца рептилий юрского периода, приостановивших собственную жизнь на время холодов.
Именно здесь Максим пытался покончить с собой два дня назад. Всего лишь позавчера. Казалось, минули затяжные недели невыносимой тупой боли внутри, обещавшей исчезнуть, лишь только само тело умрет. Неужели прошло всего два дня? Если так, разве он сможет выдержать еще неделю? Месяц? Полгода?
Договорившись с Егором встретиться в этом месте, Макс пришел сюда первым. Прежде чем появился хмурый приятель, Макс несколько раз бросал взгляд на то дерево, что стало неудавшимся эшафотом.
Любопытно, не появись тот старик, чей двор примыкает к школе, довел бы Макс начатое до конца?
Вряд ли. Несколько минут он боролся с собственным внутренним «я», пытаясь убедить его, что все решила досадная помеха в виде старика, призванного следить за подростками, жаждущими покончить с собой в зимней темноте бывшего фруктового сада. Однако он прекрасно понимал, что обманывает сам себя. Старик вовсе не являлся проблемой, даже вынь он Макса из петли. Рано или поздно он бы ушел домой. Да и мало ли на свете деревьев? Будь он готов к тому, что так хотел, ничто и уж тем более никто не смог бы его остановить. Старик – лишь отговорка для собственной слабости.
Макс прекрасно понимал это. Будь по-другому, он не сидел бы сейчас здесь. И, конечно же, не ждал бы Егора. Обошелся бы без него.
Приятель приветствовал его без особой радости. Он не присел рядом с Максимом на холодную трубу, бывшую тут чем-то вроде скамейки, прошелся из стороны в сторону, засунув руки в карманы джинсов. Он оглядывался по сторонам, как будто ожидал увидеть еще кого-нибудь. Макс без труда «прочел» его состояние.
Направляясь в относительно уединенное место, Егор, как должник, не без оснований опасался, что рядом с Максом окажется еще кто-нибудь. Постарше, покрупнее. Это казалось маловероятным, но, тем не менее, шанс был. Макс относился к тем, кто стесняется напомнить о долге, кругами ходит, прежде чем задать прямой вопрос. Егор рассчитывал, что тягомотина продлится достаточно долго, чтобы в дальнейшем он как-нибудь все-таки вернул деньги. Однако это длилось уже более полугода, а, как известно, даже у терпения терпеливых имеется предел. Еще какие-то недели назад, вспоминая о пятистах долларах, Егор тешил себя мыслью, что Макс просто-напросто «забудет» про долг, каким бы безумным это не казалось. Макс всегда был чуточку ненормальным. Почему бы ни представить себе нечто подобное? Просто будет молчать до бесконечности, надеясь, что Егор сам принесет деньги в один прекрасный солнечный день.
Как оказалось, Егор поспешил с благими фантазиями. Обнаружив Макса в одиночестве, он слегка успокоился. Но лишь чуть-чуть. Отсутствие нежелательных личностей не означало, что их вообще нет на горизонте. Или что Макс не собирается сам обнаружить таковых в скором времени.
– У меня к тебе дело, – прошептал Максим.
– Да, – Егор кивнул, глядя под ноги. – Я понимаю.
Конечно, ему и в голову не приходило, что речь может пойти о чем-то, не имеющем отношения к долгу. Макс молчал, и он поспешил сказать:
– Ты бы подождал. У меня скоро будут деньги. Я отдам. Очень скоро.
Правда заключалась в том, что в ближайшее время он не смог бы отдать долг и значительно меньший. Осознание этого привносило в голос волнение и мешало уверенности. Именно уверенность в себе могла убедить Макса подождать еще.
– Егор.
Сказано это было таким тоном, что приятель остановился и растерянно посмотрел на Макса. Тот, казалось, сжался прежде, чем произнести следующие слова. Егор непроизвольно оглянулся, будто человек в пределах видимости мог заодно их услышать.
Частные дома отделялись высокими заборами, из окон двое подростков были не видны. С одной стороны за домами возвышались пятиэтажки, но расстояние было приличным, чтобы что-то рассмотреть. Единственное место, откуда их могли наблюдать, это окна торца школы. На втором этаже – кабинет химии, столовая. На первом – окна помещения, где проводились «труды», кабинет директора. Однако расстояние более чем в полсотни метров вряд ли позволит рассмотреть черты их лиц. Если же присесть на трубу, повернувшись к школе спиной, они вообще не привлекут внимания.