Привычка жить

© Колочкова В., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Продавать шубу или не продавать? Вопрос, конечно, интересный. Можно сказать, шекспировский даже. Правда, гордый принц Гамлет такими заурядно-бытовыми вопросами и не задавался вовсе, но тем не менее… А если уж совсем по совести, то ему-то как раз намного легче было, гордому принцу Гамлету – ему не надо было думать ежечасно, где бы себе деньжат добыть на хлеб с мясом да на всякое остальное средневековое пропитание. Вот и мучился себе своим философским «быть или не быть». Сытому-то можно и помучиться, отчего ж нет. Тем более, когда двое детей-школьников твою шею вниз не тянут и не надо их кормить завтраком, обедом да ужином… А вот если они в твоей жизни все-таки присутствуют, эти юные проглоты со своими растущими организмами, тогда что? Одно тогда и остается – смотреть на свою шубу любимую и мучиться неразрешимым вопросом: продавать, не продавать? Хотя продавать – убей как жалко! Вся зима еще впереди. Теперь уж никогда такую не купить. А с другой стороны – где она еще денег возьмет? Скоро Новый год, детские подарки, наряды, каникулы… Вот интересно, какой умник придумал праздновать эту ночь, самую по сути заурядную, холодную и зимнюю? Кому такая жестокость в голову могла прийти? Нет, оно конечно, оно красиво все придумано, кто ж спорит… И сказка, и чудеса, и прочие блески да всплески романтические. А если, например, человек совсем одинок? Вместо чудес и сказок – плевок ему в душу? Или, например, у человека этого возможности совсем нет взять и бешено на эту новогоднюю романтику потратиться? Наверное, кошелек у этого новогоднего умника-придумщика слишком толстый был, хорошо ему. А остальным что делать прикажете? Тем, у кого денег на все эти подарочно-съестные вакханалии просто нет и в ближайшем будущем не предвидится? Как им, этим остальным, выплывать из этого суетливого предновогоднего времени? Против течения грести? А толку? Все равно не услышат, не поймут. А тем более дети не поймут. Хоть как ты им объясняй, что день этот да ночь – обыкновенные сутки прочь. Не поймут и не примут. Потому что с малолетства уже приучены и к елке под потолок, и к дорогим подаркам, и к стандартно-заказному приходу подвыпившего мужика с ватной бородой под руку с наглой девицей в бело-блестящих одеждах и с килограммом косметики на лице. Сейчас, правда, можно уже и без елки обойтись, и без Деда Мороза со Снегурочкой, но от остальной растратной суеты все равно никуда не денешься. Привычка – она же вторая натура. Так что последнюю одежку ты, мать, с себя сними, а праздник дитям обеспечь. Им, дитям, как говорится, мороженое, а баба и без цветов обойдется…

Женя вздохнула горестно, еще раз провела рукой по нежному норковому ворсу, потом решительно захлопнула дверцу платяного шкафа. Подойдя к окну, задумчиво уставилась на серо-снежную улицу – солнца нет, машин немного, редкие прохожие на притоптанных тротуарах. Вот она – тусклая сонливость позднего декабрьского субботнего утра – как раз под ее настроение. Черт, а шубу и впрямь жалко. Но она подумает еще. Мало ли что может случиться за оставшиеся до праздников две недели? А вдруг на нее деньги какие-нибудь возьмут да и свалятся? А что, бывает же. Может, на бывшего супруга совесть вдруг отцовская снизойдет и устыдится он суммы копеечных своих официальных алиментов? Хотя это вряд ли… Некогда ему нынче совестью устыжаться, он новую жизнь затеял. Как сказал – настоящую. С ней, с Женей, значит, ненастоящая была, а теперь у него настоящая началась. Недавно видела его – похудел, спина прямая, глаза горят. Не мужик – орел воспаривший! Уже два года прошло, как парит и парит себе в лазоревом небе, все купается и купается в новых высоких отношениях. А она тут, на сырой земле, ползает жалкой ящеркой, вся в трудах и заботах тяжких, и никакого тебе парения, и ничего такого нового и высокого у нее на горизонте не высветилось, кроме долгой и холодной зимы в старом пуховике. Да, именно в нем, постылом и старом, потому что никуда не денешься, придется-таки отдавать любимую шубу на заклание проклятущего растратного праздника.

Вообще раньше, в той еще жизни, у нее было две шубы. Одна дорогая, а другая очень дорогая. Ту, очень дорогую, она продала сразу же после коварного супружеского предательства. То есть в первый же месяц, как осталась без стабильного мужниного дохода и пребывала в некой наивной растерянности: чего ж это, мол, такое нехорошее со мной происходит?.. Деньги тогда ушли так моментально, что она испугалась уже по-настоящему. И наивность всю как рукой сняло. Поднатужилась, встряхнулась, начала обустраиваться в новой жизни. Только плохо, видно, обустраивалась, раз очередь и до второй шубы дошла. Вот этой. Любимой. Жалко. Ох, как жалко…

Но все равно – не вечер еще! Продать – это легко, эту операцию за десять минут произвести можно. Вон только до соседки Оксанки дойти. Уж она устроит ей эту продажу в ближайший же вечер, как только к ней очередной Магомет или Автандил по своим потребностям на огонек заглянут. В свою же пользу и устроит. У нее этот спектакль купли-продажи так отрепетирован, что сам Станиславский вместе с Немировичем-Данченко обзавидовались бы, если б хоть раз на него глянули. В этот спектакль уже и дорогущее вечернее Женино платье провалилось, и колечко с бриллиантом, и сережки… А больше у нее ничего стоящего, что могло бы Оксанку заинтересовать, и не осталось. Только шуба. Оксанка как раз третьего дня, встретив ее в лифте, намекнула, что шубку она у нее тоже как-нибудь бы прикупила. Конечно бы прикупила! Такую шубку хоть кто бы прикупил – тем более за полцены.

Снова вздохнув, Женя отошла от окна, продолжила свое прерванное занятие – субботнюю уборку квартиры никто пока для нее не отменял. Тем более и поторопиться с этой уборкой уже пора было. Скоро Максимка придет с тренировки, уставший и голодный, а у нее и обеда нет. А потом и Катьку надо измудриться едой горячей накормить, когда придет она от своего английского репетитора. Хоть силой впихнуть, а надо. Если это дело проворонить, так целый день голодать и будет, до сине-обморочного состояния себя доведет в два счета. Фигуру она к Новому году блюдет, видишь ли. Жирного не ест, мучного не ест. И даже от сладкого героически нос воротит. Пятнадцать лет девчонке – а уже у нас озабоченность фигурная наружу выскочила, куда с добром! Черт бы побрал этот Новый год, как с рельсов все съехали, ей-богу… День как день. Чего ради него себя голодом морить? Хотя и она, бывало, в те, беззаботные свои времена, к этому празднику готовилась, худела да о нарядах думала. И настроение всегда было такое… летящее. Вот же идиотка была! Лучше бы копеечку на черный день втихомолку ныкала, чем полетами этими увлекаться! Вот он, черный день, пришел, и что? Ни копеечки за душой нет. А без нее, без родименькой, какие такие полеты могут быть? Прижми крылышки да сиди, как курица на насесте. Да уж, была жизнь, и не стало жизни… Хотя в прошлое свое лучше даже и в мыслях не возвращаться, она это давно уже поняла. Пусть плохонькое, но пусть будет настоящее. Так что хватит ныть… И на Катьку ворчать тоже хватит. Она ж девчонка, ей праздника хочется, чуда хочется… Вдруг это чудо в Новый год случится, а у нее лишние килограммы наружу вылезут? Иль прыщи какие, не дай бог? В ее возрасте – это уже катастрофа! Человек, понимаете ли, чуда ждет, а вам тут прыщи с килограммами.

Усмехнувшись, Женя отжала тряпку, огляделась придирчиво. Вот и все вроде. Порядок везде. Только пыль с книжных полок еще убрать. Ах, да, чуть про аукубу не забыла! Ее ж тоже освежить надо. Все время она про нее забывает, про бедную свою сиротинушку… Она, конечно, не просит ничего, стоит себе послушно, всем довольная. Хорошо ей – ничего ее не волнует: ни дети, ни хлеб насущный. Потому что она – аукуба. Большое декоративно-искусственное растение в красивом расписном горшке, абсолютно нагло прикидывающееся натуральным и потому обреченное на жизнь в доме вечнозеленую. Сейчас, погоди, и до тебя доберемся… Вот, каждый лист мягкой тряпочкой протрем, чтоб свежим золотым вкраплением в глаза плеснуло, будто по-настоящему.

Растение это синтетическое прижилось у них в доме очень основательно, еще с тех времен, когда здесь бабушка Женина хозяйничала. А потом бабушка умерла, а дерево осталось, перешло в наследство к Жене вместе с бабушкиной квартирой. А может, это кустарник такой был. И ничего ему не делалось с годами, хоть и было оно трёпано порядочно народившимися потом на свет Катькой и Максимкой. Видать, знатным мастером своего дела это вечнозеленое творение было создано, потому что умудрялось всегда выглядеть так, что никто из чужих, в дом приходящих, ни разу не заподозрил его в явной фальшивости – вольно вытянутые тонкие кожистые листья удачно обманывали глаз, трепетали грациозно от любого человеческого по комнате движения, отражая от себя свет яркими золотыми искрами-вкраплениями. Красиво. Очень красиво. И все будто по-настоящему. Иногда Жене казалось, что оно и впрямь живое, это растение, под нежным названием аукуба японская. В народе зовется – золотое дерево. А по их, по-семейному, просто «куба». Говорят, приносит в дом богатство и счастье. И правда – приносило когда-то. Насчет большого богатства – вопрос спорный, конечно, но достаток у них в семействе точно был. И счастье, как Жене казалось, тоже было. А что? Все ж было хорошо у них, спокойно. Ни скандалов тебе семейных, ни ревностей-подозрений оскорбительных, ни других каких нехороших обстоятельств. Жили себе, детей двоих растили… Муж ее, Игорь Михайлович Ковалев, имел небольшой, но довольно стабильный торговый бизнес, на доход от которого можно было жить, как говорит ее подруга Ася, по принципу «сначала глаз на продукт, потом на ценник». Хороший такой принцип, достойный и справедливый. А вот когда у тебя глаз сначала на ценнике испуганно застывает, а потом уж позволяет себе, в зависимости от цифры на ценнике, и на сам продукт опуститься, тут уж все, пиши пропало. Это значит, ты уже по-другому принципу живешь, по бедному и несправедливому. Что подешевле да похуже, то и твое. И привыкать к этому новому принципу очень тяжко. Особенно после пятнадцати лет благополучного замужества, когда уже и подвоха никакого не чуешь, и собираешься жить и жить так дальше, до самой старости. А оно тебе раз – и начинай все сначала. Садись за парту и учись. Жаль только, не учат этому нигде – как плавно перейти из хорошей жизни в плохую. Без вреда для нервной системы и всего организма в целом. Оно конечно, можно и самостоятельно эту науку освоить, но не так же быстро… Вот у нее, у Жени Ковалевой, например, два года такой учебы на полную двойку прошли. Пока из первого шока мужниного скоропалительного предательства выходила, пока работу искала, пока вспоминала потом лихорадочно, чему ее в экономическом заочном институте учили – полгода как корова языком слизнула. И сейчас еще не всем организмом она в эту новую жизнь вошла. Он, организм этот, натянут пока на новую жизнь, как струна на скрипку. Одно неверное движение – и такая грустно-истерическая нервозная какофония выходит, что хоть беги. Только куда бежать-то? Бежать ей некуда. Надо жить, надо работать, надо исполнять свои материнские обязанности…

Работу она, правда, с перепугу довольно быстро себе нашла. А может, и плохо, что быстро. Надо было все-таки с этим делом не торопиться, посмотреть, подумать, все взвесить… Но с другой стороны – кто ж знал, что на этой фирме такие зарплатные катаклизмы время от времени случаются? В пятницу собрал всех шеф у себя в кабинете и объявил, что надо бы всем как-то выкрутиться и «подтянуть пояса» – денег, мол, к Новому году на зарплату не будет совсем. У фирмы, мол, неприятности, счета временно арестованы и все такое. Нет, он приличный довольно-таки дядька, их начальник, и очень даже искренне извинялся за доставленные коллективу неудобства, но легче от этого никому не стало. Вышли с понурыми лицами, разбрелись по кабинетам. И враз тишина нагрянула – даже телефоны все смолкли, будто устыдились в горе людей беспокоить. И правильно. И не надо. Когда человек думает, как ему выкрутиться наизнанку и как потуже пояс затянуть, чтоб голод им не командовал, ему и не до работы совсем. Вообще коллектив на фирме хороший был, дружный. А это очень даже неплохо, когда можно две сразу вещи совмещать – и деньги зарабатывать, и дружбу дружить. Это тоже дорогого стоит, между прочим. Ради этого можно и зарплатные неудобства иногда перетерпеть. Если б они только не предновогодние были, неудобства эти. Вот же проклятый праздник, оторвать бы голову тому, кто его выдумал! Блескучая обязаловка, а не праздник! Ну как его без денег-то праздновать? Но ничего, ничего, еще не вечер…

В который раз успокоив себя этим «еще не вечером», Женя быстро сварила суп-рассольник и нажарила полную сковородку котлет, изо всех сил постаравшись придать этим странным и неизвестно из чего сделанным дешевым колобкам видимость и впрямь настоящего гастрономического продукта, то есть добавила в сковородку и рубленой зелени, и чесночку, и тертой морковки, и приправ всяких. Ничего, сойдет. Максимка, когда с тренировки домой возвращается, вообще съедает все подряд, а для Катьки у Жени немного творогу припасено. Если дочь от навязанной матерью обеденной калорийности откажется. Хотя какая уж тут калорийность – название одно. А вот и звонок дверной требовательный как раз ко времени. Газ – выключить, руки – сполоснуть и бегом в прихожую – голодный сын пришел.

– Мам, как вкусно пахнет… – тут же повел носом Максимка, едва ступив в прихожую и сбросив с плеча огромную черную сумку с хоккейной своей амуницией. – Это чем? Чесноком, да? А что у нас с чесноком?

– Котлеты, сынок.

– А просто так мяса нет? Чтоб не котлетой, а куском?

– Нет. Куском нет. Да какая разница, сынок? – нарочито беспечно махнула рукой Женя, поспешив ретироваться от опасных сыновних вопросов обратно на кухню. – Раздевайся быстрее и мой руки – обедать будем.

– Ага, иду… – покладисто согласился Максим, шмыгнув с мороза носом.

Вскоре появившись на кухне, рухнул на свое любимое место на твердом диванчике, одновременно потянувшись рукой за хлебом и кося глаз в тарелку с супом. Потом принялся молча и с аппетитом есть, отдавшись процессу насыщения полностью. Женя села напротив сына, подперев щеку рукой, стала смотреть, как он ест – совсем уже по-мужицки. Чувство вины за худосочные перловые калории пустого супа-рассольника зашевелилось внутри противненько, норовя тут же перерасти в жалостливую внутреннюю истерику, но она-таки сумела наступить ему на горло. Вот еще – нежности какие. Нельзя, нельзя теперь ей этого. Нормальная еда – суп-рассольник. Сейчас еще и котлеты какие-никакие будут. А потом – чай с печеньем. А можно и с брусничным вареньем. А что? Брусничное варенье – оно такое. Его можно вместо витаминов в рацион назначить. Анна Ивановна нынче много брусники наготовила и с ней щедро поделилась. Хорошая она, Анна Ивановна… О! А кстати! Можно же и у нее денег на Новый год попросить! Тем более что они у нее в последнее время очень даже хорошо водятся. Не совсем так, конечно, чтоб куры дачные их не клевали, но все же…

Анна Ивановна была бабушкиной подружкой. Еще в бытность свою далеко не пенсионерскую приобрела она домик в деревне – собиралась прожить остаток жизни в здоровой сытости, то есть на продуктах, добытых в натуральном хозяйстве, потому что женщиной была разумной и на покупательскую способность государственного пенсионного обеспечения легкомысленно не надеялась. Прикармливалась потом от этого натурального хозяйства и Женина бабушка, пока не умерла. А потом и Женю Анна Ивановна все пыталась «поддержать» то гусятиной мороженой, то овощем беспестицидным, то соленьями всякими. А потом Анне Ивановне пришлось-таки свернуть свое деревенское хозяйство по причине – смех сказать – вступления на хлипкую стезю шоу-бизнеса. Да, смешно звучит, конечно, но случился в жизни восьмидесятилетней старушенции такой вот парадокс.

Приехал как-то в их деревню молодой парень на черной иномарке, огляделся, пошел по дворам в поисках неизвестно чего. То есть он-то, конечно, сразу знал, чего ему надо, а деревенским и невдомек было, зачем это парень старух собирает да песни петь просит. Все поначалу решили, что он из тех, которые раньше по деревням всяческий фольклор для науки лингвистической выискивали. Ну и старались от души, память свою старую напрягали, чтоб этот фольклор по полной программе ему выдать. Исподтишка радовались даже – неужто время вспять повернулось? Потому что если такие парни на дорогих машинах фольклором да диалектом заинтересовались, то точно вспять время пошло! В прежние времена много таких ценителей по деревням рыскало… А потом оказалось – нет. Никуда время и не думало поворачивать. Просто парень умный оказался. Можно сказать, талантливый даже. Собрал потихоньку маленький хор из четырех старушек, которые попрямее, покрепче да пофактурнее, обрядил их в русские сарафаны с кокошниками да научил петь деревенскими частушечными голосами современные песни, которые молодежь поет. Смешно получилось. И не столько смешно, сколько до безобразия креативно. До полного то есть безобразия. Как раз до такого, которое публику и притягивает. Сначала публика обалдевает от громко-дребезжащего старушечьего «…я сошла с ума, мне нужна она…», потом в истерике заходится, а потом рукоплещет как сумасшедшая. И требует еще. И получает очередную порцию старательного выведенного «…мой мармяладной, я не права-а-а…».

Попала в этот странный коллектив и Анна Ивановна. Под чутким руководством новоявленного «продюсера» Аркаши исколесила сначала всю область, а потом и на межобластной гастрольный уровень старушки выскочили. Особенный успех они имели на корпоративных богатеньких вечеринках – народ изгалялся вовсю, заходясь диким смехом и одновременно подпевая «мармяладному» и «джаге-джаге». Аркаша тоже во время их выступлений в стороне не оставался – старательно входил в образ паренька деревенского. То есть торжественно тупел-застывал лицом и, сидя перед своим народным хором на стульчике, наяривал лихо на гармошке, давая музыкальное сопровождение. И им, старушкам, строгий наказ дал – не сметь даже и улыбнуться легкомысленно во время их песенно-современной вакханалии. Должны были петь так, будто гимн страны торжественно исполняют. Иль впрямь чего-нибудь будто народное. «Из-за острова на стрежень», например. Аркаша за этим очень строго следил. За торжественностью и серьезностью этой. И на репетициях повторял неоднократно, что вся изюминка в этом и есть. То есть фишка. Женя и сама со смеху покатывалась, когда Анна Ивановна ей про эту самую «фишку» по телефону толковала. А потом как-то даже и на концерт выбралась. Послушала, повеселилась и поняла – и впрямь талантливый этот народный продюсер Аркаша. Вот уж воистину – не знаешь, где эту самую фишку найдешь, где потеряешь. Многие в поисках ее годами бьются, а тут вот она, на поверхности лежит и часа своего ждет не дождется…

В общем, была Анна Ивановна, как говорится, нынче при деньгах. Правда, как Женя подозревала, Аркаша со своими старушками не очень заработками делился, и тем не менее…

Выложив на тарелку картофельное пюре с суррогатно-красивыми котлетами и набухав заодно в большую кружку чаю щедрую порцию брусничного варенья, Женя выставила все это хозяйство перед Максимкой и пошла искать телефон Наташи, единственной и любимой внучки Анны Ивановны. Надо ж было узнать, когда прибудет с очередных гастролей ее драгоценная шоу-бабушка.

Трубку на том конце провода долго никто не брал. Женя слушала льющиеся в ухо занудные одинаковые гудки, терпеливо ждала, когда Наташа соизволит наконец дойти до телефона. Соизволить она точно должна была, потому что никто и никогда не смог бы заставить внучку Анны Ивановны покинуть свой дом и убежать по делам именно в субботнее утро. Потому что это время было святым и особенным, то есть отведенным для долгого двенадцатичасового сна, совершенно необходимого, как утверждала сама Наташа, перешедшему на зимний режим женскому организму. Этого субботнего утра Наташа ждала всю неделю, предвкушала его страстно и вожделенно, и даже, чтоб продлить себе сонное удовольствие, заводила будильник на ранние семь часов, чтоб, по звонку проснувшись, показать будильнику жирную фигу в ответ на его требовательный призыв к вставанию и с полным душевным удовлетворением нажать на кнопку отбоя. И, перевернувшись на другой бок, снова провалиться в вожделенный зимний сон до обеда. Женя даже завидовала ей иногда – вот она бы никогда не сумела взять и проспать так долго. Нет, проваляться просто так в постели она бы могла, конечно, но чтоб спать как убитая… Время-то – первый час уже! Голова ж болеть будет!

– Але… – прохрипел наконец в трубке капризно-убитый Наташин голосок, в котором явственно слышались нотки смиренности перед уплывшим уже удовольствием. Жди его теперь целую неделю…

– Наташ, первый час уже. Хватит дрыхнуть-то. Все на свете проспишь! – бодренько провозгласила в трубку Женя. – Вставай. А то рожа опухнет.

– Ой, да пусть себе пухнет на здоровье, – зевнула тяжко Наташа и пискнула чуть-чуть, видимо, потянувшись. – Как опухнет, так и обратно спадет. Нам красота без надобности, нам здоровье дороже.

– Ой, так уж и без надобности? От кого я такие речи слышу? – усомнилась Женя, хихикнув. Потому что красоту свою Наташа явно не на последнее место ставила. Может, даже и более ею была озабочена, чем здоровьем своего организма. Озаботишься тут, когда природа отнеслась к ее лицу, можно сказать, обидно-наплевательски и не одарила ничем особенным – так себе, круглое курносое личико с бровками-глазками да маленьким капризным ртом. Про такой рот в народе говорят – ложка не пролазит. Вот и приходилось измудряться и придумывать себе то цвет лица совершенно особенный, то стрижку модно-стильную, то мей-кап из последних модных журналов…

– Ладно. Чего хотела-то? – грубовато отреагировала на ее смешок Наташа. – Я ж тебя знаю, ты просто так не позвонишь, чтоб за жизнь потрепаться.

– Ну почему? Могу и просто так. Вот в другой раз позвоню тебе в субботу, часиков в восемь утра, и начну про жизнь трепаться. Как тебе такой вариант?

– Ага, попробуй только.

– Наташ, а где нынче у нас Анна Ивановна? Нету ее дома?

– Ой, ну ты скажешь тоже! Ее и в обычные-то дни редко застанешь, а ты захотела перед праздниками. Бог с тобой, Жень.

– А где она? Далеко уехала? И когда будет?

– Да нет, в принципе недалеко, конечно. Все по области нынче их Аркаша возит. Но зато время гастрольное расписано – невпротык. Некогда ей даже домой толком заскочить. Как звездища теперь наша бабка настоящая – все по гостиницам живет. А зачем она тебе?

– Да денег хотела в долг попросить.

– О-о-о, с этим ты даже к ней и не суйся, дорогая. Бабушкин кошелек я вперед тебя успела арендовать, она сейчас впрок на мою операцию пашет.

– На какую операцию? – испуганно переспросила Женя. – Ты что, больна? А что с тобой, Наташ?

– Да типун тебе на язык – больна! Ничего я не больна. Просто хочу пластику себе сделать.

– Какую пластику?

– Ой, Женька! Ну ты прям как неграмотная совсем, ну! Рожу себе поправить хочу! Нос выпрямить, лицо подтянуть… Пора уже. А то знаешь, мой тоже, того и гляди, к молодухе какой свалит, как Игорь твой. Как он, кстати? Возвращаться не надумал?

– Да нормально… – уныло ответила Женя, сморщив нос. Вовсе ей не хотелось обсуждать свою разрушенную семейную жизнь с Наташкой – не для того она ей звонила. Она даже с близкими подругами свое нынешнее положение брошенной жены особенно не обсуждала, боясь всплесков обидного праздно-жалостливого любопытства, а тут – с Наташкой…

– Ну вот скажи, Жень, что за времена такие пошли, а? – не почуяв недовольства в ее голосе, вдохновенно продолжила Наташа. – Как будто на войне какой живем! А мужики – будто военные трофеи наши. То одна себе трофей захватит, то другая… Ты хоть видела ее, ту бабу?

– Зачем мне ее видеть? Не хочу я никого видеть.

– Ну и дура! Врага надо знать в лицо! А ты сразу сдалась, белый флаг подняла… Вот я, например, до последнего за своего придурка буду биться! Он мне вчера, представляешь, что заявил?

– Что? – безнадежно опустив плечи и возведя глаза к потолку, спросила Женя.

– А то, что он в Новый год собрался на рыбалку ехать. В чисто мужской компании. А меня вроде как одну к родителям спровадить. Ну скажи, ну не придурок он после этого, а? Кто ж ему поверит-то? Тоже, скрытый маневр решил провести – все белыми нитками по черному сшил. Ясно же, что к бабе какой-то на праздник свалить захотел! А я ему – фиг тебе! Семейный праздник, и все тут! Нет, точно у него какая-то бабенка завелась… Везде глаз да глаз нужен.

– Ну ничего, Наташ. Все обойдется, не переживай. Вот наведешь свою пластическую красоту, и все будет хорошо, – попыталась свернуть неприятный разговор на оптимистической ноте Женя. – Ты извини, у меня тут дела…

– Жень, а зачем тебе деньги-то? Для чего ты у бабушки попросить хотела?

– Тоже операцию сделать хочу! Пластическую! – в отчаянии брякнула Женя, начиная ощущать внутри себя зародившееся раздражение.

– Иди ты! – простодушно удивилась Наташа. – А чего ты хочешь исправить?

– Глаза на лоб натянуть и улыбку до ушей разрезать. Как у Гуинплена.

– А кто это? Я такого мужика не знаю… Он кто? Из певцов? Или из артистов?

– Ладно, Наташ. Пока. Ты прости, не могу больше говорить. Катька вон пришла, кормить ее надо. Бабушка приедет – привет передавай. Ага?

Не дождавшись от Наташи вежливой прощальной фразы, она быстро положила трубку, улыбнулась стоящей в дверях комнаты дочери.

– С кем это ты, мам? Еще и Гуинплена какого-то приплела… А кто это, кстати?

– Книжки надо читать, дочь. Я в твоем возрасте все подряд читала. А вас с Максимкой и палкой не заставишь.

– Ну почему? Я, между прочим, читаю.

– Да видела я, что ты читаешь! Сейчас все эти ваши реалити-шоу такими писателями в потугах разродились, что и не знаешь, как было бы для вас лучше. Может, лучше бы было, если б они в родах померли. Ты обедать будешь?

– Не-а. Я свой обед Максу жертвую.

– Катя!

– Мам, давай не будем, а? Сказала – не буду. Ну чего ты отслеживаешь меня, как послушную лохушку-ботаничку? Прыгаешь вокруг курицей. Тоже мне, Галина Бланка нашлась. Лучше б своей личной жизнью занялась, ей-богу!

– Какой своей жизнью, Кать? Вы с Максимкой и есть на сегодняшний день моя личная жизнь. Другой нету, уж извини.

– Ой, ну чего ты? Ну прости… Мам, я правда не хотела тебя обидеть.

– Я и не обиделась.

– Ага, я же вижу. Не обиделась ты! Глаза опять вон какие затравленные стали. Ну мам, ну не переживай ты так. Прямо смотреть на тебя больно. Ну хочешь, я и правда чего-нибудь съем?

– Хочу, – грустно улыбнулась дочери Женя. – Пошли на кухню. Могу творогу тебе предложить. От него никто еще не толстел, между прочим.

– Рассказывай сказки, – проворчала Катя, направляясь в сторону кухни. Сев за стол и наблюдая за суетящейся по узкому кухонному пространству матерью, продолжила: – Некоторые тетки, между прочим, и от морковки поправляются. Это уж кому как повезет, знаешь… Вот Лена вчера мне говорила, что у нее от бокала красного вина наутро складка на пузе вырастает…

– Какая Лена?

– Ой, мам…

Катя вздрогнула и моргнула испуганно, растянула губы в виноватой улыбке. Максимка тут же кинул на сестру короткий взгляд исподлобья, выразительно покрутил пальцем у виска. Переглянувшись, они дружно опустили глаза в тарелки и замолчали так виновато, что Женя даже перепугалась немного.

– Эй, ребята, вы чего? Случилось что-нибудь, да? Кто она, эта Лена с пузом и со складкой?

– Кто, кто… Жена папина новая, вот кто… – уныло произнес Максим, снова с досадой посмотрев на сестру.

– Вы что? Вы… вы вчера к отцу домой ходили? Зачем? Он что, приглашал вас, да? – оторопело переспросила Женя, опускаясь на кухонный стул.

– Нет, мам, не приглашал. Мы сами пошли.

– Зачем?!

– Ой, ну как это – зачем? – вдруг взорвалась обиженным восклицанием Катя. – Что значит – зачем? Да затем, что он наш отец все-таки! И вроде как по детям своим скучать должен! И помогать, между прочим, тоже должен! Сколько мы можем на твоей шее сидеть? Новый год скоро, а у нас проблем всяких куча. Вон Максу надо деньги вносить за зимний лагерь, а он не знает, как к тебе с этим подъехать.

– За какой лагерь? Не поняла я… – моргнула оторопело Женя.

– Да у них тренер договорился, что на все каникулы они за город командой отдыхать поедут. Ну, и тренироваться тоже, конечно. Я знаю, он хочет… Правда же, Макс? Ну что ты молчишь, как воды в рот набрал? – повернулась к брату Катя и слега подпихнула плечом.

– Правда, правда. А толку-то что от этой правды? – пробурчал Максим, не поднимая головы. – Все равно ж денег нет. Это дорого очень. Там и не лагерь никакой, там база спортивная, настоящая, с наворотами всякими.

– А что, что вам отец-то сказал? – перебила его отчаянно Женя. – Я ж так поняла, вы к нему с просьбой обратились?

– Да ничего не сказал, мам. По-моему, он вообще в последнее время говорить разучился. За него теперь Лена говорит. А он только сидит, улыбается, как дебил.

– Катя! Ну зачем ты так? Это ж отец твой.

– Ага. Кто ж спорит? Отец, конечно. Но только в настоящий момент, мамочка, эта Лена в нем и твое, и мое, и Максимкино место заняла. Молодец, конечно, что скажешь.

– Кто молодец? Отец молодец?

– Да при чем тут… Лена эта молодец, конечно. Так им вертеть научилась, что будь здоров! Представляешь, вчера сидит и жалуется нам, что ей алиментщик проклятый в мужья достался. Нам, его детям! И главное, искренне так жалуется, чуть не плачет! А отец сидит и улыбается виновато. Можно подумать, он и впрямь нам такие алименты платит – с ума сойти! Нарисовал сам себе нищенский доход, с которого нам не деньги, а слезы перепадают. А ты – отец, отец… Мы только с Максом заикнулись про деньги, сразу эта Лена так орать начала!

– На вас?!

– Да нет. Не на нас, конечно. На отца. Шубу какую-то поминала, которую он так ей и не купил.

– А он что?

– Да ничего. Говорю же – сидит, улыбается только. И с восхищением таким на эту Лену смотрит, что аж завидно стало. Вот на тебя он так никогда не смотрел, мам!

– Ну почему, смотрел… – совсем уж убито прошептала Женя и проглотила жесткий слезный ком, давно уже застрявший в горле. – Он очень меня любил, между прочим… По крайней мере, мы очень дружно жили.

– Слушай, мам… А может, ему именно этого не хватало, а? Ну, чтоб эмоции страстные были, чтобы ор по любому поводу?.. Ты же такая спокойная у нас, лишний раз и голоса не повысишь… Может, тебе тоже так попробовать?