Про что кино

© Елена Колина

© ООО «Вимбо»

«Бороться и искать, найти и не сдаваться» призывал герой одной из самых любимых Таниных книг, и Таня все искала и искала московского мальчика, поразившего ее своими стихами, и как раз когда уже совершенно отчаялась и была готова сдаться, больше на рок-концерты не ходить, – наконец нашла своего Поэта. И, словно для симметрии истории, на этот раз с ней опять была Алена.

– …Танька, ты у нас любительница рока… Хочешь пойти на квартирник? – спросил Виталик. – Компания питерско-московская, ребята ездят туда-сюда, питерские на выходные в Москву, московские на выходные в Питер – попить вина, музыку послушать… Кто будет играть? Не имею представления, ты же знаешь, рок – это не мое кино. Да и компания не моя, у меня там просто человечек знакомый…

– У тебя везде человечки, на любой вкус, – сердито-любовно, как старая тетушка, проворчала Ариша.

– Не хочу, нет, – сказала Таня, – у меня рок уже из ушей лезет…

– Квартирник – это концерт в квартире? Я никогда не была. Мы пойдем. Развлечемся, отвлечемся, с кем-нибудь познакомимся… – решила Алена.

Девочки никогда прежде не бывали в глубине Лиговки; оказалось, что за фасадами домов целый мир, из одного двора они переходили в другой, третий, попали на Обводный, вернулись через проходной двор, который вместо того чтобы вывести обратно на Лиговский, привел их на пустырь, – блуждали около часа, сверяясь с адресом, нацарапанным Виталиком на салфетке, и уперлись в нужный дом, когда обе уже не хотели никакого концерта, хотели лишь выбраться из этих бесконечных проходных дворов.

– Это не бесплатно… по рублю с носа, – сказал девочкам организатор концерта, разгоняя рукой сладковатый дым. – Пардон, мы тут немного покурили…

Таня не поняла и кивнула, Алена поняла и кивнула – марихуану курили, и обе протянули по рублю. Огляделись, удивились – как в десятиметровой комнате уместилось столько народу, сидели на подоконнике, за крошечным столом друг у друга на коленях, на полу, – всего человек двадцать или сто…

Квартира на Лиговке была странная, не более странная, чем другие питерские квартиры, с лестничной площадки попадали сразу в комнату, а из комнаты дверь вела в длинный извилистый коридор – налево-направо-налево-налево и в крошечную кухню. Народ по квартире распределялся, словно следуя правилу «не расходиться», все были вместе, вместе в комнате или вместе на кухне, или перетекали из кухни в комнату по темному коридору, как муравьи по лесной тропинке.

Он пришел незаметно, как будто в окно влетел, – только что все было без него, и вот он уже поет, кричит-хрипит.

– Нужна девочка, чтобы сидела рядом, – сказал кто-то, и Алену вытолкнули вперед, как говорят дети, «за красоту»; она потянула за собой Таню, так и сели, по одну сторону от него Алена, по другую Таня.

– Под Высоцкого, – перегнувшись к Тане, за его спиной прошептала Алена, и Таня непонимающе на нее посмотрела.

Она ходила-искала его месяцами, и вот так, просто – сидит с ним рядом? Таня как будто сама себе снилась и, что в этом сне происходит, не вполне понимала… Под Высоцкого? Она выросла на Галиче и Высоцком, у дяди Илюши были все записи, она их наизусть знает. Вовсе не под Высоцкого, он – сам.

В перерыве, когда все перетекли на кухню и там пили вино, курили, Таня с Аленой поссорились.

– Мне надоело… какой-то истерический надрыв, бе-е… – сказала Алена. – Разве это музыка?..

Таня все же окончила музыкальную школу и понимала – и правда, играть он не умеет: примитивные аккорды, играет без медиатора, ломает пальцы, рвет струны…

– Все эти рокеры какие-то… грязные… а твой гений некрасивый…

– Ты, ты!.. – шепотом вскрикнула Таня, наступая на Алену. – Как ты можешь?! При чем здесь его внешность? Это же стихи! Настоящие! В его текстах такая энергия! Он гений, ранимый, нежный, у него душа болит за весь мир, ему так больно за несовершенство мира, что у него сердце разрывается… Он поет о любви, не произнося слово «любовь»!.. А ты, ты… как ты не понимаешь? Может, у тебя вообще нет души?!

Она впервые в жизни повысила голос, и это оказалось совсем не страшно – как будто стала ведьмой, села на метлу и понеслась. Алена попятилась и, поскользнувшись, упала на кучу из чужих курток, сваленных у двери, а Таня стояла над ней и страшным шепотом повторяла:

– Ты, я… если ты не понимаешь, ты мне больше не друг!..

– Ах, вот ты как? Это я тебе больше не друг, – сидя на полу, угрожающе зашипела Алена. – Давай иди к нему!..

Девочки разошлись, надувшаяся Алена отправилась в угол комнаты, подальше от него, а Таня – к нему, торопясь занять свое место рядом с ним.

Он спел несколько песен, отложил гитару, сказал «сейчас приду, только воды попью», Таня привстала – «хочешь чаю, я сделаю!», он отрицательно мотнул головой, двинулся на кухню, и она за ним. Все засмеялись – может, человек в туалет пошел, а она пристает со своим чаем, и Алена презрительно скривилась, но Таня, обычно такая чувствительная к тому, что о ней подумают, не поняла, что выглядит навязчивой, такой же, как девочки-поклонницы, не сводящие глаз со своих кумиров. Ничего она не понимала, у нее даже, кажется, температура поднялась.

На кухне они были одни. Потом Таня не могла вспомнить, как крепко он ее обнимал, она хорошо, до деталей помнила кухню, с укромными уголками, с огромной, как комната, кладовкой, где он сидел на полке и ел варенье, и они вместе ели варенье…

– У меня твои стихи, тетрадка, зеленая, за две копейки… – заторопилась Таня.

– Выброси, я еще напишу, – отмахнулся он.

– Как выброси?! Ты что?! Это же стихи…

– Зачем они мне, печатать их, что ли?.. Тебе правда понравилось?

– Да, да, это гениальные стихи…

Он обнял ее, прижал к себе. На полке лежала чья-то черная фетровая шляпа с большими полями – такие шляпы надевают на маскарад, он нахлобучил шляпу на Таню, сказал «красивая», – Таня или шляпа?.. Сколько времени они были одни – минуту, час, вечность? Заглянул ли кто-то на кухню и тактично ушел, или все терпеливо ждали, понимая, что происходит: она его нашла, их любовь как взмах, как взлет…

– Я в следующий раз приеду в мае. Приходи, ты хорошо сидишь рядом. – Он отстранился, улыбнулся. – Придешь?

Конечно, она придет, она пойдет за ним куда угодно, как ребенок за крысоловом с дудочкой…

– Ты почему такой грустный?.. – несмело спросила Таня.

– Никто не грустный. Все ништяк. Иди, я сейчас…

Таня вернулась в комнату, села на свое место, теперь уже по праву ее место было рядом с ним. Она все еще оставалась в черной шляпе, и когда он обнимал ее на кухне, была в шляпе. Алена прошептала ей на ухо вредным ревнивым голосом: «Ты теперь ее вообще не снимай, спи в ней!»

Все ждали, когда он вернется, – ждали-ждали, а потом кто-то отправился на кухню, в коридоре подергал ручку туалета и крикнул: «А где же он? Ушел, что ли?!» И все потекли на кухню, переговариваясь: «Ушел?.. Без предупреждения?.. Некрасиво. Люди, между прочим, деньги заплатили…» И – кто первый понял и как понял? Вдруг раздался крик: «Люди!.. Люди, он вышел! Вышел!.. В окно!»

Первой среди застывших в ошеломлении, потрясенных, опомнилась Алена – именно она вызвала «скорую». Спрашивала у всех номер дома, но никто не помнил, а хозяин квартиры куда-то исчез, и Алена, выглянув в окно, крикнула стоящим на улице прохожим – над ним стоящим, – «номер дома, быстро»! А повесив трубку, вытащила из кучи сваленной на полу одежды свою и Танину куртки, схватила Таню и вытолкнула из квартиры.

– Но он же сказал «все ништяк», – прошептала Таня.

Алена не расслышала, но она и не собиралась Таню слушать. Перед тем как выйти из подъезда на улицу, повернула ее лицом к себе, прижала, придерживая эту ее дурацкую шляпу, и так и вывела на улицу спиной, для верности закрыв ей рукой глаза – не смотри!

– Нет-нет-нет, – приговаривала она и волокла Таню, как куль, мимо стоящих вокруг него людей, прочь от красных брызг на асфальте, волокла и приговаривала: – Нет-нет-нет…

– Что нет?! – вдруг закричала Таня.

Алена молча потащила Таню дальше. Что ответить на вопрос «что нет?»? Левина бабушка, Мария Моисеевна, часто произносила на первый взгляд странную фразу: «Что нет, когда да…» На первый взгляд странную. И правда – что нет, когда да.

Ночь любви

«Маленькая, моя маленькая», – подумал Кутельман, глядя на отнюдь не маленькую, особенно по сравнению с ним, Фиру. Даже сейчас, когда Фира некрасиво сгорбилась рядом с ним, она была его выше, больше. Они вдвоем уже несколько часов сидели на Левиной кровати – в комнате Резников спал Илья, в коммунальной кухне среди чужого неряшливого быта не посидишь, и они ждали Леву в его комнатке, почти не разговаривали, она начинала говорить горячо, спутанно, задумывалась, замолкала. Они сидели молча, и он держал ее за руку. За окном была сиреневая ночь, никакой лирики, никаких чудес, все просто: в окне напротив всю ночь горела лампа под сиреневым абажуром. Бедная Фира, день ее огромной победы стал днем окончательного поражения, такого обидного и нелепого, что и предположить было нельзя… Любой может поскользнуться, карабкаясь на вершину горы, но поскользнуться на ровном месте и полететь кубарем вниз невозможно обидно – это же ровное место!..

– Господи, что я сделала, что?.. – простонала Фира.

Она не ждала ответа, просто бормотала в пространство, но Кутельман ответил.

– Я много раз встречался с такой ситуацией: ученый разрабатывает теорию, а когда он ее предъявляет, другие ученые говорят: «Это не теория, это всего лишь ваша гипотеза, и она не доказана…» Человек возмущается – как не доказана, вот доказательство, я доказал! А ему отвечают: «Мы не считаем это доказательством». Ты понимаешь?.. Доказанным считается то, что группа математиков признает доказательством… А если у другой группы математиков другие допущения, то они не признают его доказательство… Ты понимаешь?

Фира не понимала, и Кутельман, как хороший лектор, принялся старательно объяснять логику своих рассуждений:

– Ты, конечно, помнишь, что теория относительности утверждает: не существует экспериментальных доказательств, которые отличают движущиеся системы координат от неподвижных…

– Эмка! Эмка, Эмка… – Фира вскинула на него непонимающие больные глаза, – какие координаты, при чем здесь я?.. Эмка, не говори так со мной… Ты что, Эмка?!

На самом деле она была «при чем», он хотел сказать – даже в математике не существует доказанной истины, однозначной картины мира, безупречной теории. Происходящее здесь и сейчас не стоит такого отчаяния, просто потому, что Фира считает собственную картину мира единственно верной, в ее картине мира все аргументы работают на нее, но ведь это ее аргументы, ее картина мира, а у других – другая, с не менее весомыми аргументами.

И в этом с ним согласилась бы любая группа математиков – свои, чужие, все!

– Эмка… – только и сказала Фира, и Кутельман нервно дернул плечом, застыдившись своей притворной рассудочности.

Все, свои и чужие, все согласились бы с ним, что это не стоит такого отчаяния, но он-то знал, что стоит…

Фирин день – пятница, у нее был первый урок, начался неожиданным вызовом в кабинет директора – в 9.30 утра директору позвонили официальным голосом: «Позовите к телефону Резник Фиру Зельмановну». Фира примчалась с урока без лица – что с Левой, с Ильей, что? Фиру вызвали в ОВИР. И там, в кабинете, случилось невероятное.

Документы для поездки Левы на олимпиаду в Будапешт давно были собраны и сданы той самой, прошлогодней тетке-лейтенанту, на голубом глазу объявившей Фире, что документы ее сына потерялись. На этот раз тетка не требовала у Фиры справку, еще справку, и еще одну справку, не играла с ней в игру «поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» и была с ней отстраненно любезна. Фира, в свою очередь, была с теткой любезна, понимала, что от нее ничего не зависит, решение принимается не на теткином уровне, та понимала, что Фира понимает… В общем, отношения мамы Левы Резника с государством, представленным теткой-лейтенантом службы госбезопасности, сложились рабочие. И вот эта бесстрастная тетка-лейтенант, воплощение государства, непостижимый сфинкс без лица, без эмоций, без души, – голова на погонах, – встретила Фиру, улыбаясь совершенно по-теткински, по-соседски – поздравляю, ваш сын едет, едет!

Левин паспорт в руки не дала, паспорт будет храниться у нее до самой поездки, но показала – вот он, паспорт вашего мальчика с визой! Сказала: «Я за вас рада, вы так переживаете, я понимаю, у меня ведь тоже ребенок…», еще минута, и, кажется, скажет: «А давайте чай пить…» Даже лейтенант КГБ понимает – может быть, она больше всех понимает, какая это огромная Фирина победа, Фира даже государство победила своим талантливым сыном – еврея допустили защищать честь страны. Фира вышла из ОВИРа пустая от счастья, звонкая, как хрустальный бокал, хотела бежать, кричать – бежать к Леве в школу, прокричать под окнами: «Левочка, ты едешь! Левочка, теперь я могу умереть спокойно. Левочка, прости, что я говорю глупости, прости, что я плачу, но ведь столько лет, столько лет твоего труда, наших надежд, и вот мы у цели, вот она перед нами, твоя прекрасная жизнь…»

Но бежать не было сил – впервые в жизни заболело сердце, и она медленно, как старуха, побрела к дому. Шла-шла, а перед глазами как кино: Лева – студент университета, Лева блестяще защищает диссертацию, Лева открывает международный симпозиум, Лева получает медаль Филдса… И вдруг решила: она никому об этом не расскажет, это слишком интимно, это будет ее секрет – она пойдет в церковь…

Фира остановилась и подумала – а где, собственно говоря, церковь? Казанский собор, Исаакиевский собор – это музеи. Ни одной работающей церкви она не знала. Выйдя на Невский, села в троллейбус, пятерку, доехала до Исаакиевской площади, купила в будочке билет, вошла в Исаакиевский собор, растерянно остановилась у входа. Туристы, экскурсии, иностранная речь экскурсоводов – напрасно пришла сюда… Но вот же иконы, она сможет поблагодарить Бога за своего сына и попросить – что? Чтобы Бог его хранил.

В глубине собора Фира самой себя застыдилась, смешалась, не знала, к какой иконе ей подойти, не знала, можно ли у иконы попросить Бога за Леву, можно ли пройти к алтарю… Постояла у входа, побродила по собору, полюбовалась витражами, посмотрела на иконы, но обратиться к Богу не смогла. Выходя из собора, быстро смущенно пробормотала: «Пусть у Левы все будет хорошо» – и кому-то мысленно сказала вежливое «спасибо», наверное, Богу.

Подумала – нужно к еврейскому Богу. И пешком – от Исаакиевской площади около получаса – пошла в сторону Лермонтовского проспекта, в синагогу. В синагоге у Фиры получилось еще хуже, чем в соборе, в синагогу она не решилась даже заглянуть, такое все было чужое, и само мрачное серое здание, и внутри совсем уж незнакомый Бог.

Незнакомого Бога Фира тоже попросила за Леву, стоя у входа синагоги, – пусть у него все будет хорошо… Подумала: «Нет, и здесь не мое, везде не мое… Вот, молюсь за Леву всем богам, кто поможет» – и рассмеялась, и сердце прошло, и веселье наполнило ее, как воздушный шарик. И уже по-деловому быстро побежала на троллейбус до Невского, по дороге прикидывая, что она сможет купить в «Елисеевском» и как это можно сочетать с тем, что у нее есть в холодильнике – курица, и как соорудить быстрый праздничный стол – мяса нет, оливье придется делать с колбасой, блинчики обязательно… пирожных в «Севере» купить, Лева любит «картошку»… Скорей, скорей, ведь праздник какой, праздник, сегодня праздник!

– …Я не поеду на олимпиаду, – сказал Лева. Трусливо сказал, в коридоре, перед дверью в «комнату», – у него в руках блюдо с жареной курицей, у Фиры кастрюля с салатом «оливье».

В комнате Илья говорил по телефону, махнул рукой – тише, еще пару секунд послушал, сказал «спасибо», повесил трубку. Фира вопросительно взглянула – кто?

– Да так… первый секретарь Петроградского райкома, по государственному делу… – хлестаковским, небрежно-значительным тоном сказал Илья.

– Смирнов?.. Что случилось? Что-то с девочками? Что он сказал?..

– Сказал: кхе-кхе… знаем, поздравляем. Вашему сыну выпала честь представлять Советский Союз на международной олимпиаде.

– А ты что?

– А я сказал: точно, выпала честь, как будто Левка играл в покер и поймал каре…

– С ума сошел?! Шутить с первым секретарем! – заволновалась Фира. – Нет, ну правда, Илюшка, это неуместно… А он что?

– А он мне: «Нет, право вашего сына – это результат его целеустремленности и воли к победе». Я ему говорю: «Мужик, чувства юмора у тебя ни хрена нет».

Фира побледнела, и Илья улыбнулся:

– Спокойно, Фирка! Я сказал «спасибо».

– А он что?

– Да херню какую-то… Типа «ваш сын не подведет свою страну и свой город». Мы и без его партийного наказа знаем, что не подведет, правда, Левка?..

Фира счастливо вздохнула.

– Лева?.. Левочка, что ты сказал?.. Там, в коридоре? Куда ты не поедешь?..

– Я не поеду на олимпиаду. Я с математикой покончил. Это мое решение. Нет больше никакой математики, все.

…«Оливье», блинчики, Илья с праздничным лицом, жареная курица…

– Левочка, ты не заболел? Ты хорошо себя чувствуешь?.. Олимпиада, университет, твое будущее, – медленно повторяла Фира, словно втолковывала дебилу. – Олимпиада, университет, твое будущее… Левочка, ты понимаешь, что ты говоришь, – это же математика!.. Ты меня слышишь?!

Когда Фира наконец поняла, что он ее слышит и все аргументы исчерпаны, она закричала:

– Ты отказываешься ехать на олимпиаду?! Ты отказываешься делать, как я хочу?! Ты отказываешься от математики? Ты отказываешься от меня?!

– Разве ты и математика – одно и то же? При чем здесь ты? Это моя жизнь, а не твоя! А мне – понимаешь – мне больше не нужна математика! – кричал Лева.

– Ах, вот как?! Это твоя жизнь?! Твоя?! Ну, хорошо, сломай свою жизнь назло мне!..

Она выкрикивала горькие слова, такие обычные, которые до нее тысячи раз бросали родители своим взрослеющим детям в стенах Толстовского дома, с таким азартом и изумлением, будто эти слова впервые произносились на земле.

– Лева, я тебя умоляю, я на колени встану!.. Ле-ева!.. – крикнула Фира, как в лесу, отчаянно, как будто у нее в лесу потерялся ребенок.

Он пропадает, гибнет, а она не может заставить его делать то, что надо… заставить, заставить! Страшно, когда чужая посторонняя сила пытается разрушить жизнь твоего ребенка, и еще страшнее, когда эта сила он сам.

Лева ушел, и… и где он сейчас? Сейчас ночь, сиреневая ночь… Где он сейчас?

– А Илюшка спит, – сказала Фира.

– Ну, спит человек… Не злись, он ни в чем не виноват, – сказал Кутельман.

Фира больно сжала его руку. Илья не виноват?.. Она просила, умоляла Илью «сделай хоть что-нибудь!», но он только повторял «что я могу сделать?..» – сначала расстроенно, затем обиженно, затем зло… Она опять одна, одна борется за Леву. Илья не виноват, что она одна?!

– Лева сказал, что я все делаю для себя. Что мне не удалось заставить Илью стать ученым и я все свои амбиции вложила в него… Как будто я хочу сделать свою жизнь за его счет! Эмка, мне больно, мне так больно в груди… Скажи честно, я – для себя?.. Нет, не говори, я знаю – я для него, я все для него…

Фира плакала так тихо, так не похоже на себя – она ведь всегда смеялась громче всех, кричала в злости громче всех, была самой яркой, сильной, солнечной.

– Я сказала: «Это из-за Тани, это все твоя глупая любовь». А он сказал: «Можешь радоваться, моя глупая любовь закончилась, она меня не любит…» Разве я виновата, почему я виновата, во всем виновата…

– Любит, не любит… Они же дети, откуда им знать, что такое… любовь, – застенчиво сказал Кутельман.

Опять сидели молча, рука в руке, Фира неотрывно смотрела на дверь – как будто Лева вот-вот войдет. Кутельман молчал. Что сказать, как утешить? Ему, как и ей, бесконечно больно, бесконечно жаль всех этих лет, всех усилий, столько сил, столько надежд, и – отказ на старте. Он видел, что Фирины с Левой отношения стали другими, что злое возбуждение, обидные слова между ней и Левой летали все чаще, по всякой ерунде, он думал – ерунда, столкновение ее деспотизма и его взросления, столкновение характеров, одинаково горячих. Он любил ее горячность, ее страсть к Леве, ее материнское тщеславие… Дети не знают, что такое любовь, и он не знает. Он никогда не помышлял о чем-то плотском, связанном с ней, любил ее душу, но сейчас, когда каждой ее клеточке было больно, он вдруг испытал такую жаркую жалость, такое яростное желание утишить ее боль, погладить ее, прижать к себе, что впервые за годы его любовь вдруг проявилась как откровенно плотская… Нельзя, чтобы она заметила его желание.

Как любой человек, до последней откровенности говорящий о самом больном, Фира рассказала не всю правду, сместила кое-какие акценты, а кое-что оставила для себя, – то, что она скрыла, было слишком больно, слишком интимно, как говорят дети – «это уж слишком». На самом деле Лева сказал: «Она меня не любит из-за тебя».

…С чего началось? Что было сначала, а что потом? Сначала ее сумасшествие, потом математика, или сначала математика, а потом Таня? Или все смешалось и не разделить?..

Зимние каникулы, математический лагерь – Фира тосковала без Левы, отвернувшись от мира, смотрела на обои с цветочками, как будто сквозь цветочки проступало прекрасное лицо ее малыша, а когда Лева материализовался из цветочков в другого, не желающего нежничать и откровенничать, отдельного человека, Фира подумала – «моя жизнь закончилась». В определенной степени она была права, ее прежняя жизнь закончилась – они с Левой были больше не одна душа.

Как Лева – новый Лева – себя вел? Прекрасно, замечательно! Больше никакой залихватской подростковой пляски по ее нервам – пришел-ушел-выпил-не-позвонил, никаких нервных вскриков «не вмешивайся, сам разберусь, это моя жизнь», никаких стандартных мальчишеских прегрешений, ничего, что можно было бы предъявить ему в качестве претензии. Ничего, что можно было бы обдумывать, содрогаясь в желании действовать, бежать, спасать, – жить им, только им, как жила всегда.

По общепринятым меркам Лева вел себя прекрасно. На что это было похоже? На самое страшное. На зубную боль, тупую, с внезапными резкими приступами, от которых на миг теряешь сознание. На то, что тебя разлюбили. Вот оно, наконец-то, – это было совершенно так же, будто разлюбил мужчина.

Что было? А что бывает, когда разлюбит мужчина? Вроде бы все то же, но – был ласков – стал сух, был открыт, хотел часами говорить о себе – стал неоткровенен. Левина прежняя мимолетная грубость, нервность означали, что ее, во всяком случае, замечают, не отвергают, мимолетная грубость сменялась мимолетной же нежностью. А новый Лева вежливо оберегал свою отдельность, как будто принял решение – с прежним покончено. Все прежнее, дорогое, и мгновенное понимание в глазах, и внезапная улыбка, и глупенькие нежности – чмок в нос, и словечки – все ушло.

«Что я сделала неправильно?» – спрашивала себя Фира. И действительно – что она сделала? Может быть, их отношения были неправильные, слишком близкие? И близость достигла пика, с которого только вниз, и Лева избегал ее, как избегают человека, с которым позволили себе излишнюю откровенность? Или все произошло, как только и может быть в любви, – отдаление неизбежно через месяц, через год? Но бедная Фира, каждый раз она изумленно думала «господи, как больно», но Бог придумывал для нее все новые муки, и всякий раз оказывалось – то была не боль, а вот сейчас уже невыносимо больно. Так крепко они с Левой были друг к другу пришиты, что разрыв был труден, Лева отходил от нее, оставляя на ней раны, – про себя она так и называла это – «разрыв», как в любовных отношениях.

О самом своем душевном-интимном Фира привыкла говорить с Левой, но их «разрыв» был именно то, что она не могла с ним обсудить, и, помучавшись в одиночестве, она поделилась «со всеми», намеренно легко, со смехом, как человек, который и насмешкам подвергнуться боится, и поддержки хочет, и надеется – а вдруг что-то умное скажут.

Таня и девочки Смирновы маленькими играли в смешную девчачью игру – передавали по кругу листочек, на котором, не видя, кто что написал прежде, отвечали на вопросы «кто?», «где?», «что делали?», «что сказали все?» и так далее; получалась забавная ерунда, к примеру: «Ариша и Виталик на уроке математики кусались, увидела Фира Зельмановна и сказала „мяу!“» …Что же сказали все?

Илья сказал:

– Знаешь, чем отличается еврейская мама от арабского террориста? С ним можно договориться… А чем отличается еврейская мама от ротвейлера? Ротвейлер когда-нибудь может отпустить.

Кутельман сказал:

– Лева к любой ситуации относится как к задаче, он обозначил новые условия, это честно.

Фаина сказала:

– Фирка, ты дура! Ты хочешь, чтобы Лева до старости играл с мамочкой в палатку? И басом шептал свои секреты?.. Он взрослый, понимаешь? Пусть теперь Таня его слушает… Смешно, они в одной ванночке купались, а теперь – романы, гормоны, первая любовь…

Фира кивнула – я дура, Лева взрослый, гормоны, романы, первая любовь, пусть Таня… Таня, что Таня?..Таня?!

Как говорила Фирина мама, узнав о кознях своих соседок по коммуналке: «От-т тут-то мои глаза и открылися!»

Глаза открылись, вернее, открылись уши. Тем же вечером Лева разговаривал с Таней по телефону – номер телефона в квартире был один на всех, но аппараты стояли в комнатах почти у всех жильцов, и Лева разговаривал из Фириной комнаты. Фира по-новому внимательно прислушалась и тут же обиделась на него, как девочка на мальчика. Он что-то рассказывает – Тане, смеется – Тане, голос напряженный, взволнованный голос, и взгляд у него то туманный, то горячий, и все это – Тане?! Из-за Тани нарушилась их такая тонкая, такая нежная связь!..Но разве то, что у него роман, должно отодвинуть его от мамы?!

Лева все говорил и говорил, Фира кружила вокруг, знаками давая понять, что телефон в коммунальной квартире один на всех жильцов, и вдруг – стыдно, не верится, что она это сделала, – подскочила, нажала на рычаг и не своим голосом произнесла не свои слова: «У тебя столько их будет, а мама одна!»

Сколько раз она смеялась над анекдотами Ильи про еврейскую маму и сына, между которыми никак не разорвется пуповина? Сколько раз в этих анекдотах звучала фраза «У тебя столько их будет, а мама одна»? Фира сама услышала в своих словах преувеличенно еврейский акцент из анекдотов, отметила свою неожиданно характерную местечковую интонацию «руки в боки» – как будто она не интеллигентная женщина, педагог, коренная ленинградка, а только вчера приехала из Винницы, но… Да наплевать на акцент, наплевать на неприличность, наплевать на анекдоты, господи боже мой, у тебя столько их будет, а мама одна.

Лева снисходительно улыбнулся: «У меня больше никого не будет, только Таня», и Фира едко улыбнулась в ответ: «В твоем возрасте всем так кажется, а потом будет самому смешно…»

Как она себя вела, что делала! Говорила гадости. Гадости были умные, не очевидные, а словно оброненные невзначай, намеками. Сравнивала Таню с другими, объясняла ему, что он принц, а Таня… Таня не принцесса. Вот, к примеру, Алена Смирнова – яркая, сильная, необыкновенная. Конечно, она относится к типу опасных женщин, но это и хорошо, отношения с ней – это закалка души, после нее сам черт не страшен. Или Ариша – вся нежность, романтика, глаза как звезды. Или… или девочка из его класса! В матшколе девочки, нужно признать, некрасивые, но есть одна, маленькая, веселая, в очках, – прелесть! В умных девочках есть свое обаяние, да и интересы у вас общие – математика.

Но Таня! Таня, она же родственница, бедная родственница. Конечно, не в материальном смысле, в материальном смысле Кутельманы намного превосходят, но кто говорит о деньгах! Таня – бедная родственница по ее качествам. Взять хотя бы внешность. В детстве она была совсем некрасивой: кудряшки-пружинки, длинный нос. Сейчас стала немного лучше – видишь, я совершенно объективна. Хотя нос, конечно, никуда не делся. Кстати о носе, нос растет всю жизнь. Лучшему мальчику полагается лучшая девочка, а Таня, объективно говоря, не лучшая – обычная, никакая. Если она тебе нравится, что ж поделаешь… но я думала о тебе лучше.

«Мама?.. Мама!..» – испуганно говорил Лева, как будто заслонялся от нее руками, но Фира продолжала, умно, озабоченно, не переходя границы, – и совершенно неискренне. Высокая, тонкая, как прутик, Таня ей внешне нравилась. К десятому классу ее светлые пружинистые кудряшки не распрямились, длинный нос не укоротился, но, как говорил Илья, «на ее лице большими буквами написано „умна, смешлива, никогда не была красива, но всегда была чертовски мила“». Но Фира Таню не хотела!

Казалось бы, хорошо, что первый роман, первые отношения, все происходит… как бы это сказать… дома, среди своих. Таня не станет помехой в подготовке к олимпиаде, она знает, что именно сейчас решается его судьба. Кто может быть лучше, чем своя родная девочка, свой ребенок? Она никого не хотела: ни чужих Алену с Аришей, секретарских дочек, ни свою Таню, ни чужих, ни своих. Таня попалась ей под горячую руку, оказалась первой, первой любимой после мамы, но ей казалось, что не хочет именно Таню. Нет. Ни за что.

Не такой Фира была человек, чтобы тихо переживать, такие бурные эмоции оставить при себе. Фира реагировала на Левин с Таней роман как разлюбленная женщина. Недоумевала, заглядывала в глаза, обижалась, фыркала, хитрила… Неловко рассказывать, на какие опереточные хитрости она пускалась. Как-то раз Лева пришел домой, а Фира, услышав, как хлопнула входная дверь, разлила валерьянку. Запах валерьянки, на столе прибор для измерения давления, и весь этот театр для того, чтобы Лева спросил «мама, что с тобой?!», чтобы испугался, что может ее потерять, чтобы увидеть ужас в его глазах, понять – он еще ее любит… А как еще понять? Ведь сына не спросишь, как спрашивают охладевшего мужчину, испуганным жалко-кокетливым голосом – ты что, разлюбил меня?..

На любые предложения провести с ней время был ответ «мы с Таней», а ведь раньше он так любил ходить с ней в театр, в кино, в Эрмитаж, и какое это было счастье – вместе испытывать одинаковые эмоции, коснуться его руки: «Ты здесь, малыш?» – «Я здесь, мама…». На все попытки восстановить близость с использованием прежних крючков и приемов она получала в ответ невзгляды, неулыбки, скучливое «нормально», снисходительное «нет» – все жаворонки нынче вороны… Изредка Лева привычно заглатывал ее приманки, но доверительный разговор был – «мы с Таней, Тане нужно, Таня хочет, Таня сказала…». Зачем Фире такой разговор?! Фира боролась, отступала, одерживала крошечные победы, не победы – победки, опять отступала и наконец впала в отчаяние. Лежала ночью и думала: «Я его люблю, а он меня нет».