«…Первая любовь придёт и уйдёт,
Как прилив и отлив....»
«Синяя птица» (1967).
Глава 1
Шпитьки это название усадьбы сахарозаводчика Терещенко. После революции населенный пункт превратился в 50 годы в поселок городского типа, став частью Киево-Святошинского района в пригороде Киева, расположенного на двадцать восьмом километре Брест-Литовского шоссе от Киева на Запад. На двадцать восьмом километре шоссе, слева примыкает к Брест-Литовскому шоссе дорога, мощенная камнем проезжей части, мчится в сторону Шпитьки бывшей резиденции Терещенко. Богатый землевладелец и крупный меценат разбил прекрасный парк усадьбы Шпитьки, на хозяйственном дворе построил водонапорную башню, куда закачивалась артезианской скважины вода двух помповым ручным насосом закачки воды в чан, установленный на самом верху внутри башни для лучшего создания напора в трубах водопровода, вырыл в парке каскад прудов, где запустил диковинных красноперых рыб. Построил церковь, точную копию Киевского Владимирского собора. Внутри церковь была расписана ликами святых. Над росписью трудились ученики самого Васнецова. После революции, до событий, описанных в книге, церковь еще сохранялась и в церкви велись церковные службы. В один из июньских дней 30 числа среды 1954 года, как всегда меня привела в колхозный детский сад бабушка. В этот день на хозяйственный двор колхоза «Большевик», который расположен совсем рядом с нашим детским садом, рано утром, когда детей колхозники приводили в детсад, прикатил из Киевской киностудии имени Довженко служебный автобус. Из него сотрудники стали сгружать какую-то непонятную для нас малышей аппаратуру, и устанавливать на самом верху под крышей хорошо сохранившейся Терещенковской водонапорной башни. Утром детей, как всегда, в детском саду встречала воспитательница тетя Оля. Она была сегодня задумчивой и чем-то взволнованной. Я с тревогой наблюдал за приготовлениями людей в синих специальных рабочих комбинезонах, которые на самом верху под крышей высоченной водонапорной башни, сложенной из красного кирпича, за установкой направленной в небо трубы:
«Точно, наверное, зенитного орудия, чтобы сбивать бомбардировщиков», – думалось мне в эти минуты. И тревожно забилось сердце в ожидании чего-то пугающего и непонятного, что подтверждалось и тем, что нас детей было всего 10 человек. Некоторых детей не привели в детсад, воспользовавшись предлогом ожидания этого таинственного и пугающего чего-то, что надвигалось с непонятной для нас космической силой. А тех детей, кого родители привели в садик, были испуганы. Кто-то из детей принес даже морской бинокль, и мальчики по очереди смотрелись в него. Было очень интересно и не понятно, почему с одной стороны бинокль приближает предметы, а когда смотришь с обратной стороны, то отдаляет их на большое расстояние. После мертвого часа и последовавшего за ним полдника дети, как правило, проводили время во дворе за играми. Воспитательница предупредила детей, что в четыре часа дня начнется полное затемнение Солнца. Чтобы никто не плакал, что это всего на пять минут и не больше. «Неправду говорит нам, что на пять минут, точно на совсем» Так думалось мне. А воспитательница продолжала, успокаивая нас, что к детям придут родители, и будут вместе смотреть на затемнение. Лучше бы воспитательница этого не говорила. Дети притихли, встревоженно посматривали по сторонам. Было всего десять детей, вместо двадцати трех. И кто-то заметил, что на водонапорной башне сахарозаводчика Терещенко, которая со двора детского сада была хорошо нам видна, на самом смотровом балконе, который опоясывал верх башни под крытой железом крышей башенного верха, приехавшие киношники из Киева, устанавливали аппаратуру, для съемок вживую космического явления. Событие необычного, и невиданного, начиналось с появлением родителей детей. Моя мать пришла в выходной одежде. На ней был черный жакет и бархатная юбка. Она сообщила мне, что после затемнения ее повезут на автобусе киностудии в райком партии в Святошино на собрание парторгов Киево-Святошинского района и она приедет из Киева поздно вечером. Мне очень хотелось поехать вместе с ней. Я просился взять меня и, о счастье, она пообещала, что возьмет. Вдруг стало темнеть. Сумерки надвигались очень быстро. Совхозное стадо коров проходило мимо садика, так как правление приняло решение загнать коров в стойла, чтобы избежать нежелательной реакции стада на это редкое природное явление. Коровы стали громко и тревожно мычать. Где-то вдалеке залаяли собаки. Щебетание птиц внезапно прекратилось. В мое подсознание стал заползать животный страх. Ощущение тревоги и надвигающейся катастрофы с наступлением темноты все отчетливее ощущалось в сумрачной и бесповоротно надвигающейся ночи. Солнце угасало на глазах и внезапно исчезло с небосвода. Небо укрылось россыпями звезд. Наступила тишина. Даже собаки перестали лаять. Слышно лишь завывание одинокого и далекого пса. Мать прижала меня к себе, стояла, молча, посреди детской площадки и вздрагивала от жуткого состояния внезапно пришедшей ночи среди летнего дня. Так длилось целую вечность, казалось, не будет этому конца. Внезапно повеяло прохладой. Солнца не было и мрак вступал в свои владения. Прохлада была ощутима от внезапного исчезновения жаркого солнечного света, и это добавляло страхов безвозвратности явления. У меня возникало чувство, что теперь никогда не будет солнца, а будет мрак. Но постепенно яркая полоска на месте солнца вырастала все шире и шире. И, о! Чудо! Солнце стало вырастать на небосводе и появилось вновь. Тепло вновь полилось щедрой рекой на парк, на листья, на детей и детскую площадку. Запели сельские петушки. Защебетали птицы, и все вернулось на круги своя. Я был счастлив и проникся ожиданием обещанной поездки с мамой на собрание в ее обком. Но мать, казалось, забыла о своем обещании. Я напомнил ей об этом, но мать мне не ответила. Она уже разговаривала с другими родителями, которые пришли за своими детьми. Наконец мать обратила на меня внимание и сказала мне, что меня, сегодня, заберет Нюська. Не выполненное обещание матери взять меня с собой больно резануло досадой. Вместо этого еще и сюрприз, что Нюська заберет меня. Что я сам не дойду до дома? Задавал я сам себе этот вопрос. Я твердо решил не идти домой вместе с вредной двоюродной сестрой. После того как мать ушла вместе с другими родителями, я спросил у тети Оли разрешения идти домой, сославшись на то, что мать разрешила мне это. Она ответила утвердительно, и я ушел. Нюська, конечно меня не обнаружила в садике и нажаловалась матери. Утром я получил розгами по мягкому месту от матери, под одобрительные ухмылки сестры… О, время, как стремителен твой бег. Промчался еще один год. Наступила пора прощания с детским садиком. После обеда, в столовой, воспитательница объявила всем детям, достигшим семилетнего возраста, в том числе и мне, что сегодня они последний день в саду. Что до первого сентября им осталось ровно один месяц, что они уже почти школьники. Через месяц первое сентября. Мне 7-м лет. Меня ждет первый класс. Новые товарищи, почти взрослые заботы.
«А, как я буду читать и писать? А, как считать? – думалось мне. – Вон Пономаренко Коля знает азбуку, Льоня Очколяс умеет считать до десяти».
С горьким сердцем пожаловался Понамаренку Васе, брату Коли. Нет, не того Коли, который подсунул мне вареное сало, а другого Коли, уже ученика первого класса.
На что Вася авторитетно заявил:
– Мой брат не знал даже первой буквы. А, вот читает букварь. – Гордо сказал Вася.
– Что, правда?! – обрадовался я. И на душе у меня стало спокойней. Всей душой я потянулся к Васе, но Васе еще оставался в садике, ему в школу только в следующем году. Вот, как друзья познаются, в самый последний день.
– Ты рассказывай мне все, что там в школе. Мне-ж аж на следующий год. – попросил меня Вася. Вася и Коля Пономаренкы жили по соседству с нами, и я часто ходил к ним играть. Стоит перейти через соседский огород, и я уже у Пономаренков… Мертвый час. Дети спят в своих кроватках. Последний мертвый час в детском садике, последний день дошкольного детства я вздыхал и вертелся, никак не мог уснуть, переживал. Меня терзали страхи:
«Как я пойду в школу? – с ужасом думал, ворочаясь на своей постели, во время мертвого часа, – Я ж не умею ни читать, ни писать, не знаю даже букв».
Я стал вспоминать буквы. Легко вспомнилась буква «А», как два телеграфных столба, сведенных вверху и скрепленных перекладиной. Ее-то легче всего запомнить, таких столбов вон, сколько хочешь на совхозных полях. Легко запомнилась и буква «О», похожая на обруч, которым дядя Федор скрепляет бочки для засолки помидоров и огурцов у мамы на работе. Я, как не старался вспомнить еще хоть одну, хоть какую-нибудь букву, на память не приходило ничего, и стал ворочаться. Лег на спину посмотрел в потолок, вспомнилась, почему-то бабушка у печки и ее кочерга.
«Ага, похоже на букву «Г». – Подумал я, вороша в памяти приспособления, которыми бабушка ловко орудует, ставя в печку чугунки, разгребает жар. Но больше я не смог вспомнить. И повернул русую голову набок, прислушался. В подушке потрескивало, сминалось сено. В спальне раздавалось сопение спящих детей. Прожужжав, пролетела муха. Всюду царит сонная тишина. И вдруг на подушку рядом с моей головой шлепнулся скомканный зеленый листик липы. Я поднял голову, пружины предательски заскрипели. Внимательно оглядевшись по-сторонам, обнаружил, что все спят:
«Павлик? Не похоже, спит как убитый». Думал я.
Взгляд скользнул по кроваткам в дальнем углу спальни, потом остановился на соседе справа. Но одеяло Васи Пономаренко чуть поднималось в такт посапыванию, Вася спал. В его открытом рту виднелись два белых зуба, и он всем своим спящим видом напоминал сейчас кролика, мирно спящего на подушке. Я обернулся направо, посмотрел на койку Лени Очколяса, там, зашуршав, отодвинулся край одеяла и под ним воровато сверкнули бусинками черные глаза.
«Ах, ты, ябеда! Вот я тебе?!» – моя маленькая ручонка схватилась за край подушки и в одно мгновение мягкий снаряд, описав в воздухе дугу, опустился на укрытого с головой Леню. Одеяло с молниеносной быстротой распахнулось. На меня уставились широко открытые черные глаза Лени.
– Я тебе сейчас, как дам?! – сказало лицо. И в ответ полетела ко мне подушка Лени. Дерущихся остановили торопливые шаги за дверью. Когда тетя Оля вошла в комнату, картина, представшая перед ней, казалась, ничем не нарушала сонной атмосферы. Воспитательница озабоченно осмотрела спящих. Когда же ее взгляд остановился на моей койке, в ее глазах мелькнули недобрые искорки. Я лежал на скомканном одеяле кроватки ногами в сторону подушки. Голова же лежала там, где должны лежать ноги. Мои закрытые глаза предательски трепетали веками. Изо всех сил стараясь изобразить сон, я силился не моргать веками. Однако напрасно, предательские ресницы своим трепетанием портили притворство. Строгая тетя Оля уже и так поняла все. Она тихонько вышла и через мгновение появилась вновь. В руке у нее, покачиваясь длинным стеблем, подарок Лени Очколяса, зажатая в правой руке, крапива. Она подошла ко мне «спящему» и принялась волочить крапивой по голому моему животу. Ресницы моих закрытых глаз отчаянно затрепетали, но тело лежало неподвижно. Леня Очколяс с умилением наблюдал со своего «укрытия» за происходящим. Ему очень льстило, что крапива, которую он так любовно выбрал сегодня утром по дороге в детсад, не увядает зря. Так окончилось мое дошкольное детство. Мне исполнилось 7 лет. Пришла пора подготовки к школе, и в один из августовских дней, 1955 года бабушка сказала:
– Завтра воскресенье, пойдем на Бузову, на базар. – Торжественно сообщила она.
Базар был далеко, за шесть километров от Шпитек. Местные жители называли это место «Базар на Бузови». Населенный пункт, хутор Бузовая, располагается от Киева на тридцатом тридцать первом километре Брест-Литовского шоссе. Бабушка объявила эту новость и с довольным видом добавила:
– Может я уже не смогу пойти. Схожу хоть в последний раз…
Ранним утром я проснулся от легкого бабушкиного прикосновения.
– Вставай уже. – Она наклонилась надо мной в белом чистом платке и погладила меня по голове. Я протер глаза. Поднялся, сонно поплелся на кухню. Там на табуретке стояло ведро с водой и кружка, а рядом, возле табуретки помойное ведро. Зачерпнув кружкой воды, набрал в рот, затем полил изо рта себе на руки над помойным ведром. И, намылив мокрые руки хозяйственным мылом, умылся. За бабушкой зашли две женщины средних лет. Это были две тетки в белых цветастых платках. Одна дальняя родственница, тетя Мария из соседнего села Лычанки. И другая, старшая дочь бабушки, Мария или, как ее все звали, тетя Маня. Они были, как и бабушка в белых цветастых платках. На тете Мане из Лычанки надета красная шерстяная юбка и коричневые туфли без каблуков. А тетя Маня из Шпитек одета в легкую длинную и просторную хлопчатобумажную юбку в серо-коричневый горошек. На ногах у нее сандалии. А моя бабушка надела мягкие домашние тапочки, в которых ей, как она сказала, будет удобно. Солнце своими лучами коснулось вершин деревьев, окрасив их в нежно розовый цвет. На траве блестела роса. Картошка в огороде расцвела белыми цветами. Стояло затишье полевых работ. Та пора, когда урожай впитывал в себя влагу, удобрения и тепло- вызревал. Крестьяне могли сделать передышку. Конец июля, начало августа. Затем, чтоб собраться с силами и убрать урожай, запастись на зиму. Дорога медленно плыла под неторопливыми шагами женщин. Любопытными глазами я всматривался в окружающий мир, такой удивительный и огромный, насыщенный неумолкаемым пением птиц и стрекотанием кузнечиков. Криками снующих ласточек и синим-синим небом. День обещал быть жарким. За прохладой села дорога свернула в поле. Тут бабушка сняла тапочки и дальше шла босиком. Женщины последовали ее примеру, приговаривая, что до базара так дойдут, а на базар наденут обувь. Медленно шли полевой дорогой через пространство в сторону синеющей извилистой линии горизонта. Солнце еще не поднялось к своему жаркому блеску, и идти было легко и приятно, хоть под ногами был мягкий песок. На Смолянке, по дороге на базар, нам встретилась девочка-подросток Катя. Смолянка, такое название эта местность приобрела из незапамятных времен, когда на месте старого русла реки Лыбедь, ныне поросшей сочной травой простор, текла полноводная речка, по которой плавали лодки рыбаков. На берегу этой реки тут был рыбацкий поселок, и место где конопатились и смолились рыбацкие суденышки. И называлась эта местность Смолянка. Ныне это было хорошее место для выпаса коров. Сюда на Смолянку Катя и выгнала Шпитьковское стадо. Она подбежала к нам и подбодрила приветствием. Всего за два километра от Шпитек, Катя рано выгнала стадо коров. Бабушка, отыскав нашу Зорьку, посмотрела в ее сторону. Зорька перестала пастись подняла свою морду и приветливо мычала бабушке. Евгения Лаврентьевна скомандовала своему отрядику:
– Пошли, пошли быстрее, а то еще за нами пойдет? – Быстро распрощавшись с Катей, мы двинулись дальше. Было приятно встретить соплеменницу так «далеко» от дома и ей нас повидать тоже. Через поле прошли, когда солнце ощутимо грело в спины. Но первые деревья у обочины шоссе укрыли ходоков тенью, и идти стало легче. Бабушки решили передохнуть и уселись под деревом на траву, за одно и обулись. Бузовая, с ее базаром, была через шоссе. Достаточно пройти еще метров двести. Шум торгующей толпы, хрюканье, мычание и рычание животных, сливалось в отдаленном гомоне уже близкого базара… На базаре тетя Маня из Лычанки купила поросенка. И он забился в мешке дикими воплями. С этим поросенком, без конца кричащим в мешке, мы ходили по базару, привлекая всеобщее внимание. Торговали здесь всем, лошадьми, коровами, щенками, кухонной утварью, обувью, одеждой, кормом для животных, семенами и так далее… Я не мог понять, что ищет моя бабушка. Но, когда тетя Маня из Лычанки подошла к женщине, держащей в руках детскую школьную форму, стала торговаться, я все понял. Бабушка заставила меня надеть китель. Все сразу одобрительно закивали головами, и форма стала моей за десять рублей. Поросенок в мешке, то затихал, то снова неистово орал на весь базар. И только тогда, когда тетя Маня из Лычанки осталась с односельчанином, торговавшим фуражом, мы избавились от поросячьего пронзительного визга. Она уехала на телеге с односельчанином. А мы пришли тем же путем поздно вечером домой.
Пришли. Как приятно было после жаркого солнечного похода окунуться в чистую прохладу дома. Нас встретила мать в белом платке, повязанном на манер большевицких красных косынок. Приятно видеть ее приветливую улыбку, что было крайне редким явлением.
– Ну шо, купили форму? – увидев покупку, она обрадовано спросила бабушку. И бабушка развернула узел. И достала оттуда школьную форму.
– А вы-ж ее примиряли? – озабоченно спросила она, – А-ну давай, Валик, надень?
Я надел школьную форму, фуражку с кокардой и стал похож на маленького юнгу с парусника, только китель был не морской, а школьный.
– Ну теперь можно и в школу. – Откуда не возьмись, раздался голос Нюськи.
Нюська считалась двоюродной сестрой, но вела себя, словно старшая и родная, позволяя себе разные воспитательные выпады в мою сторону. Она была среднего роста, ей было шестнадцать лет. Отличалась ехидной подкалывающей манерой ведения разговора, всякий раз демонстрируя свое превосходство, и сейчас она пыталась «шутить»:
– Ты як министр в форме?
Она жила у Ольги Андреевны и была дочкой тети Феодосии или, как все называли ее маму, родную сестру Ольги Андреевны, тетя Феня. Итак, смотрины прошли успешно. Бабушка Евгения Лаврентьевна больше не делала таких длинных путешествий и занималась хозяйством. Варила еду у печки, убирала грецкие орехи, помогала по уборке картошки с огорода. Так за заботами подошло первое сентября. К этому торжеству мать подготовилась сполна. У меня был новенький портфель, тетрадки, букварь, ручка, чернильница, чернила и все-то необходимое, что нужно первокласснику…
А в первый школьный день родители, приведшие нас в школу, ушли раньше. Впервые дети, как взрослые, шли домой самостоятельно. Я обнаружил, что следом за мной идет девочка из нашего класса. На следующее утро я столкнулся с ней, когда выходил из калитки своего двора на улицу.
– Здравствуй. – Поздоровалась она тоненьким голоском и опустила глаза.
– Здравствуй. – Ответил я.
И мы, молча пошли в школу. Осень. Желтые листья на стройном ряду каштанов возле церкви и синее-синее небо, бодрящая прохладца осеннего ветерка, жужжание ос, шныряющих, как быстрый полет камешка, все это бабье лето. Юные школьники спешили улицей в школу мимо каштанов, церкви и школьной спортивной площадки. Вот ступеньки входа. Попутчики слились с толпой школьников, и скрылись за дверью школы…
На следующий день утром, по дороге в школу, я снова столкнулся с девочкой. На ней форма в виде маленькой гувернантки. Такую форму я видел в дореволюционных книжках с картинками, которые находил на чердаке нашего дома. Белый передник на коричневом платьице особенно подходил к ее двум косичкам с бантами. Она несла большой портфель.
– Здравствуй! – тоненьким голоском, подражая взрослым, поздоровалась она, – Тебя Валик звать? – спросила она.
– Валик, а тебя? – я в школе слышал ее имя, но не запомнил. В классе заметил, что она сидит возле стены с рыжеволосой девочкой.
– Меня звать Шура. – Сказала она, взглянув на меня серыми огромными и чуть раскосыми глазами. Ее красиво очерченные брови были длинными и чувственными, слегка припухлые губы приветливо расплылись в улыбке.
– Так ты в школу? – авторитетно спросил я.
Девочка опустила глаза и пискнула:
– В школу.
– Ну пошли вместе.
Так состоялось мое знакомство с моей первой Любовью. До самой школы молчали. Возле школы мальчики увидели нас и понеслось:
– Жених и невеста, тили-тили тесто, жених и невеста!
Я и Шура покраснели до ушей. Каждый из нас твердо решил больше не ходить вместе, мозоля глаза не воспитанным одногодкам.
Глава 2
Конец февраля 1960 года, начало марта принесло таяние снегов, и талые воды, которые не успевали уйти в землю. Мерзлые слои надежно задерживают воду и образовываются целые озера. Утром, стеклянным блеском, отражая розовые лучи восходящего солнца, блестит в них лед. К вечеру лед тает, чтобы ночью вновь превратится в стылое стеклянное поле для катания на ногах. Ночью в погребе оказалась вода. Мать обнаружила ее в четыре часа утра, тревожно заглянув туда. Картошку затопило, затопило двадцатисантиметровым слоем, и вода медленно прибывала. Меня разбудил нетерпеливо-злой окрик матери:
– А-ну вставай, помоги носить воду!
Я не сразу сообразил куда носить и что носить. Хотелось спать, глаза слипались, хотелось снова лечь в кровать, в самый разгар уютного тепла нужно было вставать в мерзкую холодную хлябь. Но неумолимый окрик повторился снова:
– Я дубину сейчас возьму! А ну вставай, гадовая душа! – не на шутку злой голос матери пулей вытолкнул меня из постели.
Через минуту в больших резиновых сапогах я уже шлепал по ступенькам погреба с ведром, полным талой воды и выливал за порог. Несмотря на нечеловеческие усилия, вода не убывала. Рассвет медленно подкрадывался, вытесняя серой мглой свет свечи, в котором проявлялось изможденное решительное и злое лицо матери. Я знал, что вычерпывать воду бесполезное занятие. Надо найти дырку, откуда она поступает, и забить ее. Вода из погреба уйдет сама в землю. Сказать матери, значит услышать унизительные, оскорбительные слова, что-то вроде:
«Лодырь. Хочешь, чтоб затопило?!!» – и в таком роде что-то еще. Но я жалел мать и решил все-таки сказать:
– Надо забить дырку. Ты же видишь уже светло, а воды не убавилось?
– Умный ты, как Берковы штаны. Так покажи, где эта дыра? – мать с ненавистью смотрела на меня, добавляя для связи слов, – Я вот плетку возьму, и как дам тебе, лодырь. А ну-ка неси воду, и не смей мне указывать что мне делать. Ачь какое?!
Мне было неприятно слушать все это от несчастной женщины, но я стерпел и решил днем найти и забить дырку. Неожиданно, шарканье шагов в предрассветной мгле насторожило барахтающихся нас в погребе меня с матерью.
– Кто там? – спросила мать.
– Это я! – ответило пространство мужским голосом.
– А это ты, Иван! – мать узнала Бабченка, отца мальчиков Коли и Шуры.
– Что, залило?
– А ты не видишь? – чуть не плача от бессилия сдавленным голосом ответила моя мать.
– Надо поднять картошку? Или засыпать немного погреб?
– То взял и поднял-бы!
– Хорошо. Давай доски. Я помогу вытащить в ящики картошку из воды, а потом сделаю настил.
И работа закипела вновь. Мать неожиданно скомандовала, глядя в мою сторону:
– Иди, собирайся в школу!
Я стрелой бросился в дом. У печки грела завтрак бабушка. Тепло, уютно обласкало уставшее и не выспавшееся тело. Ничего не хотелось делать, шевелиться, думать.
– Сынок, иди к столу. – Голос бабушки заставил вздрогнуть. Я стал, есть почти остывший гречневый суп с мясом.
– Я тебя будить не хотела. Совсем замучила дитя. «Сокрушенно качала головой бабушка и добавила; ласково», – Говорила-ж ей, была-бы в нужнике утопила, и сама не мучилась бы и дитя-бы не мучила, не послушалась?!
В школе я кивал головой, засыпая на уроке Украинского языка. Надежда Григорьевна монотонно-сонным голосом с посоловелыми серыми глазами от каких-то своих забот, медленно преподавала грамматику. Да так, что казалось, мухи в нашем классе при полете от доски к окну не долетали, а падали, засыпая от этого голоса прямо в полете. И я, упав на руки, крепко уснул. Проснулся от жгучей боли, кто-то остервенело, таскал меня за волосы. Когда окончательно я пришел в себя и вскочил на ноги, чтобы хоть как-то унять острую боль, то увидел уже не в седой дымке, а стальной взгляд учительницы, крепко державшей пятерней мои волосы в своей руке. В классе воцарилась мертвая тишина. Дети с любопытным страхом наблюдали эту сцену инквизиторской экзекуции. Таская мою голову за волосы, как маятник у напольных часов, с металлическими нотками в голосе учительница в такт колебаний, как автомат, чеканила слова:
– Чтоб завтра была маты в школе! Без матери не смей приходить! Повтори, что я сказала?!
– Что-о б мм-маты была в школе. – Делая над собой усилие, чтобы не расплакаться, я повторял слова учительницы.
С широко открытыми глазами на меня с противоположного конца класса на меня смотрела Шура. Я впервые ощутил сочувствие в глазах девочки, и это укрепило во мне внутренние силы, дало толчок в сторону уверенности в себе. О, как хотелось мне в этот миг плюнуть в эти сонные, ненавистные глаза, желчно-бледное лицо Надежды Григорьевны, приехавшей к нам из Закарпатской области, преподносить прекрасный поэтический Украинский язык так бездарно и нелепо. Но, судьба сдерживала меня. Горечь душила горло. И я без сил опустился на скамью парты.
– А теперь дети, за-пи-ши-те дома-ш-нее зада-ни-е. Иван Франко, выучить на память стих «Каменяри». – Монотонно диктовала Надежда Григорьевна.
По дороге домой меня догнала Шура.
– Послушай, что эта «падлюка» так тебя таскала за волосы?! – с искренним сочувствием спросила девочка.
– Я вчера ночью вытаскивал воду с погреба и не выспался! – объяснял я Шуре, – Мать злющая, как ядовитая змия, а тут еще в школу ее вызывают? – горестно вздохнул я от безысходности навалившихся обстоятельств на мою голову.
– Ну, хочешь, я пойду, поговорю с твоей матерью? – с участием предложила Шура, – Может это поможет, а?
– Нет, не нужно, я сам! – я твердо решил не вызывать мать в школу и ничего ей не говорить об этом происшествии с учительницей Украинского языка. Возле калитки моего дома девочка подошла ко мне и протянула свою руку:
– До свидания, Валик, не волнуйся, – утешала меня Шура, – и помни, если что я всегда с тобой рядом!
Я невольно пожал ей ладонь. Впервые ощутил прикосновение девчоночкой руки и очень удивился чуть прохладной ее руке. Как будто кусочек живой, и одновременно теплой льдинки нес я домой в своей правой ладони и в то же время прохлада этой ее ладошки чудесным образом согревала мою душу. Дома мать была в очень хорошем настроении. В погребе не было воды. Бабушка рассказывала мне, ставя на стол дымящуюся миску с фасолевым борщом с мясом.
– Иван нашел кротовину и забил ее тряпками и камнем. Сделал настил и картошка сейчас на настиле.
Вздох облегчения поневоле вырвался из моей груди, подумав; «Мать наверняка подсказала дядьке Ивану, мою идею кротовых вод». И я с аппетитом принялся за еду.
– Ну, что там, в школе? – спросила она.
– Что, что, оценок нет, к доске не вызывали. Поем да начну делать уроки.
– Может, гулять пойдешь? – с ехидцей спросила мать, без искорки теплоты, такой нужной для меня в эти минуты поддержки материнского «тепла».
– Мам, мне сейчас не до гульбы. – Все, что я смог ответить в эти минуты.
– Гляди мне? – и, обращаясь к бабушке, сказала, – Пойду на работу, скажу, чего меня сегодня не было.
А я про себя подумал; «От если бы сказал сейчас, что ее ждут в школе, чтобы было-то?!»
Боязно думать о завтрашнем школьном дне, о зануде учительнице Надежде Григорьевне и лишь бабушка внушала уверенность в мои собственные силы, и задавала какую-то внутреннюю стойкость.
– Пойди, поспи немного! – подсказала в унисон моих мыслей.
– А, маты?
– Пошла уже. Иди!
И я с полным животом борща лег на диван в спальне матери. Тяжелым сном сомкнулись веки. Я проспал с трех часов дня до пяти. Проснулся со страшной головной болью и тошнотой. Встал и вышел на воздух. Голова прошла только утром. В школе чувствовал себя хорошо…
– Валик, можно тебя на минутку? – Голосом заговорщика подошел ко мне одноклассник Очколяс Леня, в его глазах светилось злорадство. Я в душе почувствовал не ладное:
– Чего тебе?
– Я подслушал разговор Трофима Петровича з Надеждой Григорьевной, и она сказала, что вызывала твою мамку, а твоя маты не пришла. Вот увидишь, что-то будет? – с вожделенным любопытством, заглядывая в мои глаза, и, пытаясь разглядеть там испуг.
Я выдержал этот подленький взглядец, ответил:
– Так и что? Придет?
– Ну, так я пойду, скажу Надежде Григорьевне, чтобы вона не волновалась? – лакейским услужливым тоном в голосе с вожделением волнующего события проговорил Леня
Очколяс, и не дождавшись моего одобрения, бросился в учительскую. Вскоре оттуда вышел, припадая на протез, вместо левой ноги (ногу учитель потерял на фронте), классный руководитель, учитель истории, Трофим Петрович. Он жестом махнул рукой, поманил меня подойти. Я с замирающим сердцем двинулся в учительскую.
Там была Надежда Григорьевна и другие учителя, Трофим Петрович начал тоном Бендерского «полицая»:
– Ты знаешь, что ты уже в шестом классе? Ты уже не маленький и должен отвечать за свои поступки?!
Классный руководитель выдержал паузу, затем продолжил, он любил читать нотации:
– Почему ты не вызвал мать в школу?!
Мне от нервного напряжения свело щеки, и правая щека дернулась сильно в право.
– А, так ты ухмыляешься. Ехидно смеёшься над нами? Что, тебе законы поведения не писаны?! Собирайся из школы и без матери сюда не приходи?!
Чуть не плача я выбежал с учительской, и первое время думал, вообще, не являться домой. Но, собирая книги в портфель, подумал, что от случившегося не уйти. Собрался, но в дверях столкнулся с учителем географии, который спешил к нам на урок и не был на разборках в учительской.
– Ты куда собрался?!
– Иван Панасович, спросите у Трофима Петровича?
– Ты как со мной разговариваешь?! – загораживая дорогу, наступал Иван Панасович на меня, – Чтоб матерь завтра ж была в школе?!
– Хорошо? – ответил я, – А сейчас дайте пройти?
И я бросился к выходу. Дома решил все рассказать матери. Но мать уже ждала меня с розгой в руке. С криком набросилась:
– Что это мне рассказывают Очколясы? А, я тебя спрашиваю, падлюка ты?! – розга молнией сверкнула в воздухе и с частотой автоматной очереди обрушивалась на плечи, лицо, руки, спину, больно кусаясь и не щадя.
– Они сегодня сказали, чтоб ты пришла. – Матери, казалось, этого только и нужно было. Она взвизгнула, как ужаленный змеей щенок, и бросилась прочь на улицу. Я испугался, посмотрел на затихшую у печки бабушку.
– На, садись за стол. Поешь, как следует. А там видно будет. – Хозяйским тоном заговорила бабушка.
И я успокоился, принялся за еду… Мать пришла через два часа. Тихая, присмиревшая. Подошла ко мне испуганному, и прижала меня к остро пахнувшему задушливым потом пиджаку. Погладила по голове и тихо сказала: