Новелла I
Проклятый хутор
Глава I
Кондиция
Звонко бьет семинарский колокол у ворот Братского монастыря. Собирает семинаристов – грамматиков, риторов, философов и богословов с тетрадями под мышкой. Спешат бурсаки, толкаются, бранятся между собою. Стоит на площади шум и гам, хоть уши закрывай.
Залихватский свист перекрывает шум, разливается в толпе гул:
– Ректор! Ректор идет!
Замирают бурсаки. Отряхивают пыльные зипуны, расправляют пояса, чешут немытые головы, трут рукавами чумазые лица.
Осматривая их нестройные, бурлящие ряды, пузатый седой ректор в длинной рясе прячет ухмылку в седой курчавой бороде:
– Тише, тише, обормоты.
Толпа постепенно стихает. Каждый бурсак хотя бы на время старается принять приличный вид. Оглядев их, босых, уставших, а порой и больных, ректор взволнованно и в то же время радостно произносит:
– Поздравляю с окончанием учебного года! Отправляясь на вакансию, прошу вас шкоды не чинить! – Он строго глядит каждому в глаза.– Не воровать и не накликать позор на бурсу.
Бурсаки мотают головами, крестятся, мол: «Что вы, батюшка?» Изображают на лицах полное смирение и покаяние. Но сложно стоять им спокойно, не выдерживая, снова принимаются они за свое: кто-то, скрывшись от глаз, рвет страницы опостылевшего учебника, кто-то радостно раздает подзатыльники и гогочет тихонько, вполголоса.
– Ой, как жрать хочется,– схватившись за тощий живот, прошептал философ Хома Брут, уныло поглядывая на ректора.– Сам-то вон какое пузо отъел! – бурсак сердито покачал головою.– Хочет уморить нас голодом своими молитвами!
– Ага,– угрюмо вторил ему приятель, богослов Халява, рослый и плечистый парубок. На разбойничьем лице Халявы раздражение от речей ректора сменилось злостью, ничего святого явно не приходило бурсаку на ум. Но он стоял упрямо и ровно, слушая и заученно кивая.
– Пошарь по карманам, может, что завалялось у тебя? – взмолился Хома.– Не могу, ей-богу, сейчас помру с голоду.
– На вот,– сердито протянул Халява.– Удалось стащить сушеного окуня.
– И это все? – недоверчиво прищурился курчавый философ.
– Шо? – выйдя из себя, недовольно отмахнулся богослов, намереваясь убрать окуня обратно в шаровары.– Рано еще! Рынок только проснулся!
– Погодь ты! – Хома схватил окуня и, посмотрев на друга благодарно, как голодный пес, которому бросили кость, принялся жадно поедать окуня.– Спасибо! – Он осторожно оглядывался по сторонам, как бы в толпе не выхватили, а то ведь и не узнаешь кто.
– …Бабы эти, только видят меня, рукавами все закрывают,– пожаловался богослов.– Ведьмы,– заключил он и сплюнул.
– …Помолимся же Господу.– Ректор снял клобук и протяжно запел: – Дух премудрости и разума пошли мне, Господи!
Бурсаки тотчас поснимали свои шапки:
– Дух премудрости и разума пошли мне, Господи!
– Да они на всех нас так,– захихикал Хома, сбрасывая кость на землю и облизывая пальцы. Блаженство на лице его снова сменилось тревогой. Он вытянул длинную шею, оглядев площадь:
– Что-то Тиберий запаздывает. Эх! Зря мы послали его на промысел.
– Не зря! – Халява вдруг расплылся в довольной улыбке, которая так необычно смотрелась на его угловатом, грубом лице.– Смотри!
В толпе промелькнул ритор Тиберий Горобец с бегающими глазками и громадной шишкой на лбу. Пригнувшись, тощий ритор ужом заскользил между бурсаками. Очень скоро он вынырнул прямо возле Хомы и Халявы. Под одежой у него что-то шевелилось, зипун странно пучился во все стороны. Выругавшись, Тиберий сдавил подмышку локтем. Раздался поросячий визг, который тотчас поглотился пением толпы.
– Да это порося! – забывшись, в голос загоготал Хома.– Ну и проворен ты, Тиберий!
– …И просвети сердце и ум мой! – самозабвенно басил ректор.
– …И просвети сердце и ум мой! – вторили бурсаки.
– У-у, маленький совсем! – наклонившись, Халява заглянул дергающемуся Тиберию под зипун.
– Поди сам такого достань! – обиженно засопел Тиберий, отбросив руку Халявы.
– …И вся во славу твою научитеся ми!
– И вся во славу твою научитеся ми! – опомнившись, кисло пропел Халява и прошептал: – И вправду уморить нас хочет, святоша. Целыми днями молимся. Всем известно, что от постоянных молитв можно тронуться умом!
– Да неужто? – усмехнулся философ.– Тогда бы уже весь монастырь тронулся!
– А ты думаешь, нет таких?! – богослов сердито сверкнул глазами.– Ничего вы не знаете, мелкота, носитесь со своими учебниками! Известное дело, в нашей же семинарии был такой случай.
– Какой такой случай? – сдавливая порося, недоверчиво пристал ритор.
Богослов надулся как помидор, но все же ответил:
– Сам бывший ректор семинарии тронулся умом. Давно это было, откуда вам, мазунчикам, знать!
– Брешешь! – не поверил Хома.– От молитв?!
– Вот те крест, не брешу! – Халява перекрестился.– А вы, стало быть, не слыхали про ректора Варфоломея?
Хома и Тиберий отрицательно замотали головами. – Шо еще за Варфоломей? – допытывался ритор.
– Всем известно, бывший ректор.– Халява авторитетно сплюнул себе под ноги.– Очень любил молиться! Все искал древние церковные книги, священные писания.
– Что-то я всех ректоров знаю, а о таком ни разу не слыхивал,– хмыкнул философ.
– И шо, нашел он эти самые книги-то?! – от любопытства у Тиберия загорелись глаза.
– Темнота! – хохотнул богослов.– Про Варфоломея просто нигде не пишут, так как семинария его стыдится. Было это лет сто назад, уже никто ничего и не помнит толком. Но знающие поговаривают, что так зашел у него ум за разум, что ушел он в затворники и объявил себя борцом с нечистью, представляете? – Халява грубо заржал.
Хома с Тиберием недоверчиво сощурились. Порося завизжал. Ритор сморщился и засунул веревку с жупана в пасть развопившемуся поросю.
– Было-было,– подтвердил Халява.– Совсем спятив, он утверждал, что сама семинария полна нечисти! И стены ее прокляты! А однажды ночью, говорят, стащил все серебро из семинарии и исчез. Так его и не нашли.
– Да как же он утащил столько серебра? – неуверенно буркнул Хома.
– Этого не знаю,– отмахнулся Халява.– Может, помог кто? А может, и не много его было, того серебра. Только я думаю, он и тронулся-то от излишнего усердия. Какая еще нечисть в семинарии может быть?
– Знамо, кака нечисть! – вступился Тиберий.– Сейчас ее особливо много развелось, всем известно! И тогда наверняка была!
– Ну-ну,– рассмеялся Халява.
– А шо?! – вскинулся Тиберий.– Даже на нашем рынке ведьм полно! Сегодня так и хватали меня! И проклинали! И руки у всех нечистые, и морды поганые! Еле ноги унес!
– Надо было на хвосты им плевать! – с сочувствием посоветовал Хома.– Всем известно: увидишь ведьму – сразу плюй ей на хвостик, она и спужается!
– Ничего! Я и так от них отбился! – ритор надул грудь колесом.– Не так-то просто схватить Тиберия! – Он наклонился, чтобы поцеловать свою добычу в пятачок.
Громко завизжав, порося извернулся – и как выскочит у Тиберия из рук! Плюхнувшись ритору на сапоги, скотина издала истошный вопль и, задрыгав маленькими ножками, рванула в толпу.
– Держи его! – только и успел крикнуть Тиберий.
– Аминь! – пропел ректор и стал крестить воздух во все стороны.
Как по команде Халява и Тиберий бросились за поросем. Рослому Халяве никак было не протиснуться; с трудом пробираясь в толпе, он отстал. Толкаясь, шустрый Тиберий вырвался вперед, но тотчас отхватил такого тумака от какого-то бурсака, что повалился на землю и застонал.
Наблюдая за ними, философ решил действовать хитрее. Упав на четвереньки, он юркнул за скотиной прямо между ног стоящих. Хватаясь за колени и промежности, бурсаки охали, осыпая Хому проклятиями, но он неудержимо двигался вперед.
Глупый порося несся аккурат в сторону ректора. У философа защемило сердце от страха. Еще один прыжок, и удирающая скотина вырвется из толпы. Изловчившись, Хома оттолкнулся руками и, проехавшись на пузе, схватил животину за вертлявый хвостик. По площади разлетелся отчаянный поросячий визг.
– Это что такое? – прервав чтение, ректор нахмурил кустистые брови.
Толпа враз зашумела и с гоготом расступилась, открывая замершего на четвереньках Хому, еле удерживающего за хвост ошалевшего от страха порося. Осрамившись, семинарист скованно потянулся, стараясь удержать скотину за скользкие бока, чтобы унять:
– Молчи ты! Иди сюды!
Порося обиженно заверещал и лягнул Хому в нос.
– Ай! – вскрикнул философ и выпустил его. Порося мгновенно обогнул улюлюкающую толпу, которая все ж не решалась нападать на него перед взором ректора, и, прихрамывая, в полминуты унесся с площади. Не выдержав, бурсаки повалились со смеху. Дисциплина была окончательно нарушена.
– Снова промышляете воровством? – раздался над головою философа сердитый голос ректора, и бурсаки неохотно притихли. Ректор сделал несколько шагов, подойдя к Хоме, лежавшему в пыли с распухшим, как слива, носом.– Хорошо же, отдохни пока,– ректор обвел глазами бурсаков и махнул рукой.– Отправляйтесь все с Богом!
Толпа радостно поклонилась, загалдела и потекла с площади в разные стороны.
– А ты останься, дело есть,– приказал ректор Хоме, отходя в сторону и пропуская бурсаков.
Через пять минут не осталось никого, кроме ректора и дьякона, о чем-то шептавшихся у дверей монастыря и, казалось, совершенно забывших про философа. Хома робко пошевелился, решив незаметно уползти за остальными.
– Куда? А ну стоять! – обернувшись, гаркнул на него ректор.
– Пороть будете? – задрав чумазую голову, Хома заискивающе улыбнулся самой широкой и жалобной своей улыбкой.
– Надо бы,– пузатый ректор надулся и задумчиво пожевал губу. – Впрочем, у меня есть идея получше, – он недобро ухмыльнулся.– Ты ведь сирота?
– Сирота,– Хома уселся на землю и сделал такую грустную мину, что ректор сплюнул, перестав сердито хмуриться.
– Ну, значит, никуда не торопишься,– заключил он, поднимая парня за шиворот и отряхивая его от пыли.– Давай-ка поговорим. Ты кто таков?
Бурсак внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом удержавшись на ногах, он пробормотал:
– Хома Брут аз, Ваше Высокопреподобие.
– Что-то ты какой-то совсем вялый,– ректор пригляделся к нему и неожиданно спросил: – Саблей владеешь?
Хома замотал головою, стараясь сбросить оцепенение и дурноту. Не помогало. Как в тумане, он слабо промямлил:
– Владею, Ваше Высокопреподобие.
– Откуда? – Видя, что парубку совсем нехорошо, ректор отпустил ворот его рубахи и немного отступил.
– Козаки дитём учили, на хуторе. Еще до бурсы, – моргая, чтобы согнать пелену с глаз, признался философ.
– Значит, неважно владеешь,– разочарованно заключил ректор.– Ну, тебе же хуже. Вот что, братец, отправляйся-ка ты на дальний хутор.
– Зачем это?! – почувствовав, как дурнота внезапно ушла, парень насторожился.
– Затем это! – грубо отрезал ректор, надувая усы.– Один зажиточный пан хочет обучать сыновей Святому Писанию.
– А я при чем? – удивился философ.– Я…
– Нет, ну какой неблагодарный! – возмущенно прервал его ректор.– Когда тебе еще, обормоту, представится такая возможность?! Он еще кочевряжится! Говорю тебе, тот пан щедро платит,– ректор сменил гнев на милость.– Через год, глядишь, выдаст тебе новые сапоги. А если детишки наберутся уму-разуму, то, может, даже сюртук купит. Да и семинарии он помог… Так что ступай,– улыбнувшись, как хищный зверь, велел ректор.– Если сейчас выйдешь, аккурат за два дня доберешься,– и, не слушая никаких возражений, он повернулся к дьякону: – Выдать ему ржаных сухарей да сушеных фруктов! – дьякон поспешно поклонился.– И саблю,– добавил ректор и задумался.– Какую попроще…
Тяжело зашагав прочь, он скрылся в дверях семинарии.
– Зачем саблю-то? – испуганно выдохнул Хома. Ответа не последовало.
Через полчаса, получив все, как наказал ректор, голодный бурсак отправился в путь, горюя о сбежавшем поросе и взволнованный внезапно представившейся ему кондицией.
На выходе с площади его поджидали, сидя на брусчатке, богослов Халява и ритор Тиберий. Тиберий подскочил при виде философа и подбежал поближе, сгорая от любопытства, но не решаясь спрашивать.
Разглядывая свои дырявые сапоги, Халява недобро ухмыльнулся в черные усы:
– Что, задал тебе ректор крупного пороху?
– Нет,– с усмешкой ответил Хома, выпятив грудь колесом, и, не останавливаясь, прошел мимо них.– На кондицию отправил. К зажиточному пану.
– Да как же это?! – богослов мгновенно забыл про сапоги. Тяжело поднявшись, он поспешил за философом.– Это за какие такие заслуги?!
– За разные.– Хома деловито прикурил люльку.
– А сабля у тебя откуда? – семеня за ними, ритор удивленно открыл рот.
– Подарок от ректора,– хмуро отмахнулся философ и поправил дорожный мешок на плече.
– Ух ты, какой пышный! – богослов смачно сплюнул табак из люльки на землю.– Чую, что-то здесь нечисто!
– У тебя кругом все нечисто! – Хома поджал губы и продолжил шагать, мрачный как грозовая туча.
Тиберий остановил его, робко встав посреди пути и схватив за краешек жупана:
– Ну, расскажи, а? Шибко любопытно.
– Сам не знаю, что и рассказывать,– выдохнув, философ поник. Вся его спесь разом улетучилась. – Сперва я думал, что он меня накажет за порося, а он раз – и про пана заговорил. Говорит, ежели буду стараться, через год купят мне новые сапоги, а может, даже сюртук.
Халява присвистнул.
– Нечему тут радоваться! – признался Хома и, не сбавляя шага, с досадой пнул камень.– Ох, и не нравится мне это!
Горбатая старушка, медленно шедшая им навстречу, завидев бурсаков, мгновенно перебралась на другую сторону улицы, не забывая оглядываться и креститься без устали. Пройдя всю улицу, бурсаки вышли к безлюдной поляне.
– Такая честь! – размечтался Тиберий, едва поспевая за Хомой.– Ну, правда, чего ты тревожишься? Работенка хорошая, да и награда щедрая!
– Тоже мне радость, обучать мелкоту,– остановившись, пробубнил Хома.– Может, враки одни, что заплатят! – он сердито вытер нос рукавом, оглядываясь вокруг.– Отправил бы ректор меня, дурака, когда столько желающих! Явно, тут что-то нечисто! – Нащупав табак, Хома снова набил люльку и уселся на землю возле ясеня. Тупая сабля звякнула о сапог.– Еще как дурень тащусь с оглоблей этой! – бурсак сердито осмотрел тупое острие хлипкой сабли.– Такой только каравай резать! Одно пальцы изранишь!
– Ну, хочешь, я вместо тебя пойду? – пристраиваясь рядом, наивно спросил Тиберий.
– Куда тебе?! – отмахнулся философ.
– Полно тебе жаловаться,– хохотнул Халява, опускаясь на землю.– Надо пожрать раздобыть! И идти станет веселее!
– Нате вот! – Хома равнодушно сбросил с плеча походный мешок и, развернув его, вытащил хлебные сухари и сушеные фрукты.– Жрите!
Халява и Тиберий переглянулись и мгновенно набросились на припасы.
– А ты как же? – прочавкал ритор с набитым ртом.– Путь-то, небось, неблизкий?
– Придумаем,– Хома равнодушно хмыкнул.– На этом все равно далеко не уйдешь!
– Это точно! – Дожевав последний сухарь, Халява смахнул с усов крошки, прилег на траву и прикурил трубку.– Нужно дождаться сумерек да и отправляться в рейд. Я помню, сразу возле шляха будет дивная полоса огородов.
– Мне спешить нужно,– пуская кольца дыма, лениво засомневался Хома.
– Куда тебе спешить-то? – заржал богослов. – Сам сказал: дело темное, не пойми куда идешь! Так что спешить некуда, спи! – с этими словами он закинул здоровенные ручищи за голову и вскоре захрапел. Хома с Тиберием не мешкая последовали его примеру.
Проспав несколько часов, Хома проснулся оттого, что тело затекло – неудобно лежать на твердой земле, да еще и облокотившись головою о ствол дерева. Потянувшись, парень растолкал друзей, лениво отмахивающихся и не желающих вставать, и троица наконец двинулась дальше.
Когда пришли они к огородам возле старых покосившихся хат, уже вечерело. Грядки, про которые говорил Халява, вид имели совершенно разграбленный.
– Видать, бурса уже побывала здесь,– хихикнул Тиберий.
– Эх, рано, светло еще,– со знанием дела проворчал Халява.– Нужно темноты подождать!
– Глядите, вон нетронутый! – Хома заприметил аккуратный огород в стороне от остальных.
Бурсаки переглянулись и, пригнувшись, рванули по грядкам.
Схватив спелую тыкву, Хома с трудом перерезал длинный стебель, неловко орудуя саблей, и запихнул ее в дорожный мешок. Халява одну за другой резал дыни ножом, рассовывая их в огромные карманы шаровар. Тиберий, замешкавшись, испуганно глазел по сторонам.
Вдруг за спиною философа раздался выстрел, и мимо виска что-то пролетело. Замерев, бурсаки обернулись, поглядев туда, откуда стреляли. На пороге покосившейся хаты стоял хилый дед в драных шароварах и перезаряжал ружье.
– Сейчас я вам покажу, бурсачье отрепье! – грозился дед, трясущимися руками засыпая порох.
Из хаты выскочила сухая старуха и замахала на деда руками: «Да ты чего, старый! Это ж голодные дети!»
– Не ввязывайся, баба,– дед оттолкнул старуху и, наспех закончив заряжать, прицелился.
– Бежим! – крикнул Хома и, выронив дорожный мешок, рванул по грядкам. За ним, поскальзываясь, бежал юркий Тиберий. Грузный Халява с трудом поспевал за остальными. Раздался новый выстрел. Пуля угодила в тыкву возле левой ноги богослова. Снова выстрел. Удивленно обернувшись, Хома заметил, что к деду присоединился парубок с ружьем.
Халява, почуяв, что он самая крупная мишень, внезапно наподдал скорости и, топча грядки громадными сапожищами, вырвался вперед. Через несколько мгновений, спустившись с холма, он совершенно скрылся из виду.
Хома с Тиберием рванули за ним, по очереди дыша друг другу в затылок. Не заметив корягу, философ запнулся и, повалившись на щуплого ритора, увлек его за собою. Вместе они прокатились с холма по грязи и бессильно обмякли.
Сердитый Халява поднял их за поясные веревки. Богослов тяжело дышал и был зол даже больше обычного. Поставив на ноги сперва Хому, а затем Тиберия, он развернулся к раздваивающемуся шляху:
– Вот что. Мне пора идти. Еще нужно найти, где заночевать,– и, не промолвив больше ни слова, зашагал направо.
– Погоди! – крикнул ему вслед Тиберий и, махнув Хоме на прощание, поспешил за быстро удаляющимся богословом.
Философ потер ушибленный бок, с грустью поглядел вслед товарищам, понимая, что ему нужно идти по шляху в другую сторону.
– Ничего, справлюсь! – Отряхнув зипун, Хома поглядел вдаль и решительно свернул налево.
Глава II
Заброшенный шинок
Хромая, Хома одиноко топал по пыльному шляху. Смеркалось. Багровая заря уже давно отцвела, забрав вместе с собою тепло. Вечерняя роса тонкими бусинами усыпала траву. Поля вокруг поблескивали, словно звездное небо. Большой палец бурсака неприятно саднил после падения. К тому же он с огорчением обнаружил, что разорвал сапог и теперь тот просил каши, в любой миг рискуя развалиться. Дорожного мешка у него больше не было, зато вечно сопровождающий его в семинарии голод – был.
Семинарист уныло брел, завистливо поглядывая на горящие вдалеке огни хуторов.
«Как здорово было бы оказаться сейчас в тепле, – мечтательно подумал он и тут же спохватился: – Наверное, мне не стоит задерживаться в дороге, если я не хочу разгневать пана. Кто знает, как он воспримет опоздание? Вдруг осерчает и прогонит? Тогда весь этот путь будет проделан совершенно напрасно. Да еще и ректор будет недоволен, что я не выполнил его поручение…»
Где-то вдалеке брехали собаки, словно напоминая, что вокруг все же есть люди, пусть и далеко. Поднялся сильный, пронизывающий ветер. Пыль и песок больно ударяли в глаза, заставляя парня щуриться и постоянно останавливаться, чтобы проморгаться.
В очередную такую остановку Хома заметил впереди неприглядный деревянный шинок с соломенной крышей. Покосившееся строение было давно не белено, одна из стен завалилась, ее подпирала балка.
– Все же лучше, чем в поле ночевать! – поежился Хома.– Да еще и с пустым брюхом! – пошарив в шароварах, он нащупал два полугроша.
– Ладно, небольшая остановка не повредит. Э-э-эх! Лишь бы пустили!
Бурсак робко направился к шинку. Вокруг валялся всякий мусор, потрескавшиеся лавки и битая посуда. Трава росла так густо, что Хома на мгновение усомнился, не заброшен ли шинок. Но тусклый свет, мягко лившийся из узкого немытого окна, убедил бурсака попытать удачи.
– Видать, шинкарка шибко уродлива! – с усмешкой пробормотал парень, оглядывая шинок, и рассмеялся собственной шутке, никак не решаясь сделать последние несколько шагов.– Али безрукая!
Холодный ветер подтолкнул бурсака в спину, напомнив о его бедственном положении. Скукожившись, Хома задумчиво поглядел на полугроши, спрятал их в карман и решительно направился к двери: «Эх, была не была! Авось пустят заночевать!»
Перешагнув густо растущую перед входом крапиву, бурсак припал к окну, сплошь увитому паутиной.
Внутри шинок выглядел еще мрачнее, чем снаружи,– впрочем, из-за грязи было мало что видно. Пытаясь хоть что-то разглядеть, краем глаза Хома заметил какое-то шевеление. Значит, внутри кто-то был.
Набравшись храбрости, парень отошел от окна, отворил тяжелую дверь и заглянул внутрь. Косматый худой мужик в грязной рубахе сидел на лавке и, опустив руки, пялился на чарку горилки на столе. Вокруг царило запустение: тут и там стояла немытая посуда, стены украшали узоры паутины, пол был давно не метен. Освещался шинок одной тускло горящей свечей, стоящей на столе, за которым сидел мужчина.
Услыхав скрип двери, он медленно поднял лохматую голову и недобро глянул на Хому. Парень от неожиданности даже попятился, подумав про себя: «Кажется, и здесь не рады бурсакам…»
Мужчина неуклюже попробовал встать, но у него не вышло. Он злобно улыбнулся и вдруг рассмеялся. Лицо его приобрело заинтересованное и благодушное выражение, он выпрямил спину и произнес елейным голосом:
– Чего тебе, хлопец? Горилки хочешь?
Хома из вежливости снял шапку и, продолжая мяться на пороге, сделал самую жалостливую мину:
– Пусти, хозяин, переночевать? Не хочется в поле оставаться.
Мужчина обвел шинок мутным взглядом, словно соображая, о каком таком поле Хома говорит.
– Что ж,– шинкарь чертыхнулся, безуспешно намереваясь встать. Задумчиво оглядев бурсака от курчавой головы до дырявых сапог, он прибавил:
– А платить есть чем?
– Конечно, есть! – нервно хихикнул Хома.– Только не сейчас, попозже. Я направляюсь на кондицию, мне щедро заплатят! – торопливо пояснил он и, умоляюще взглянув на хозяина, пообещал: – На обратном пути заплачу обязательно!
Шинкарь недоверчиво усмехнулся, что-то прикидывая в голове, и наконец сказал:
– Проходи. Так пущу.
С трудом поднявшись, мужчина смахнул рукавом со стола засохшие крошки и отодвинул от себя чарку. Был он без сапог, да и вообще, кроме запятнанной рубахи, на шинкаре ничего не было. Прикрыв рубахой тонкие коленки, мужик указал на лавку:
– Я сейчас, присаживайся.
Хома робко ступил в шинок и сел на то место, где только что сидел хозяин. Прикрывая голый зад, шинкарь скрылся из горницы и вернулся в мятых штанах и в сапогах, аккуратно причесанный. Глядя на ерзающего на лавке Хому, он вежливо поинтересовался:
– Голоден небось, хлопче?
«Спрашиваешь еще»,– подумал про себя бурсак, а вслух сказал: – Ей-богу, голоден! В животе как будто кто колесами ездит!
– Ну-ну,– улыбнулся шинкарь и, покачиваясь, поспешил из горницы.
«Кажется, печь растапливает,– прислушался парень, оглядывая унылый шинок.– Не похоже, чтобы здесь было что пожрать!»
На мгновение ему показалось, что в дальнем углу промелькнула тень. Бурсак встревоженно уставился туда. Освещение было таким тусклым, что таращиться бесполезно, все равно ничего не разобрать. Решив, что это могла быть крыса, Хома успокоился.
Послышались шаги, вернулся шинкарь. Улыбнувшись, он опустил на стол перед Хомой свежий на вид и почти целый каравай, две чарки горилки и полмиски едва теплых галушек: «На вот, угощайся!»
Хома жадно глянул на угощение. По всему шинку раздалось голодное пение его живота.
– Ну, чего же ты робеешь? – рассмеялся шинкарь.
– Хозяин,– у парня даже голова закружилась, так сильно он хотел есть.– Значит, по рукам: деньги на обратном пути?
– По рукам,– ухмыльнулся шинкарь, и его лицо стало серьезным.– Меня Горивит зовут, запомнишь?
– Запомню,– кивнул бурсак.– А я философ Хома Брут, иду из семинарии на кондицию к зажиточному пану,– зачем-то прибавил Хома и, не дожидаясь ответа Горивита, жадно припал к одной из чарок. Густая горилка потекла по усам, бурсак враз повеселел и стал разговорчивее:
– А что, Горивит, дела идут не очень?
– Это почему ты так решил? – Шинкарь отвернулся и взял из угла метлу.
«Ясно же, что неважно,– подумал Хома, опустошая вторую чарку.– Прислужницы даже нет. Ну да не стоит его злить».
Хозяин погрузился в свои мысли и стал мрачно подметать шинок, покачиваясь и сердито косясь по углам.
Согревшись, Хома обмяк и расслабился. Глядя на сутулую спину Горивита, он вяло думал: «Эк удачно сложился вечер! Всяко лучше, чем в поле ночевать!»
Съев и выпив все, что подал хозяин, Хома хотел окликнуть Горивита, но тут откуда-то из угла выпрыгнул страшно уродливый кот. Выскочив под ноги испуганно схватившемуся за сердце шинкарю, котяра уселся перед столом, уставившись на Хому недобрыми мутными глазищами. Морда у кота была паскуднейшая. Оба глаза заплыли бельмами, и весь он был невозможно потасканный, облезлый, горбатый и ужасно наглый.
Парень даже замахал руками под его тяжелым взглядом:
– Сгинь! – и перекрестился три раза. Котяра препротивнейше зашипел и медленно побрел прочь, пропав из виду.
– Что, напугал он тебя? – выдохнув, ухмыльнулся шинкарь.
– Ну и мерзкий котяра! – признался бурсак. – Твой, что ль?
– Достался вместе с шинком,– угрюмо ответил Горивит и глянул на пустые чарки.– Еще горилки тебе?
– Можно,– удивленный такой щедростью, Хома так и замер.– Сейчас у меня с собою вон только… – он вынул из кармана медяки и, положив на стол, придвинул к Горивиту.
Шинкарь со вздохом взглянул на медяки.
– Убери,– и, взяв чарки, пошел за новой порцией. Смутившись, Хома протянул руку и сунул полугроши обратно в карман.
Откуда ни возьмись снова вылез котище и, по-хозяйски развалившись на полу посреди шинка, злобно уставился на семинариста больными глазами.
«Ну и страшилище,– Хома перекрестился.– Такой всех посетителей распужает! Но, может, он мышей да крыс хорошо ловит?»
Кот равнодушно отвернулся от парня, свернулся клубком и, кажется, задремал.
Тем временем показался хозяин с полными чарками горилки в руках. Не заметив кота, шинкарь споткнулся об него и, не успев выставить руки, грохнулся на пол и опрокинул чарки. Горилка потекла по полу и по одежде. Громко взвыв, котище вытянул когти и прыгнул мужику на ноги. Горивит заорал во всю глотку и, перевернувшись, замолотил кулаками по коту, стараясь стряхнуть его: «Тварь!»
Охнув, Хома бросился на помощь шинкарю, оттаскивая от него истошно воющего котяру. Тот бился как дикий зверь, тараща жуткие глаза и плюясь во все стороны. Лапы у него оказались удивительно мускулистыми и противными на ощупь даже больше, чем на вид. Изрядно попотев, Хома насилу оторвал его от Горивита. Наконец побежденный кот отстал и с мерзким шипением уполз куда-то в угол.
Шинкарь обалдело оглядел залитые горилкой штаны и истерзанные ноги. Потом схватил Хому за руку, чтобы подняться.
– Ну и скотина! – он испуганно озирался по сторонам. Руки у него дрожали.– Давай-ка выпьем! – в отчаянии предложил он и, ссутулившись, поспешил за новой порцией горилки.
– Почему б не выпить? – ухмыльнулся ему вслед Хома, довольно пригладил усы и, развязав зипун, по-хозяйски плюхнулся на лавку.
Хозяин вернулся с четырьмя чарками горилки и, расположившись рядом с гостем, принялся жадно пить.
– Спасибо тебе, Горивит! – Хома с таким удовольствием припал к чарке, что у него на глазах заблестели слезы счастья. Горивит ничего не ответил.
Молча и торопливо они выпили по две чарки. Подмигнув Хоме, хозяин резво принес еще.
– Нет, ну какой противный кот! – захмелев, обратился к нему Хома.– Шибко он тебя?
– А! – Горивит равнодушно показал на дырки в штанах. Сквозь рваную ткань виднелись кровавые подтеки.– Не впервой,– грустно хохотнул хозяин.
– Да гнать его надо! – разошелся Хома и ударил кулаком по столу.– Ишь, чего творит!
В углу снова промелькнула тень. Парень сжался, испугавшись, что кот, услышав его слова, вдруг выскочит и вцепится ему в лицо.
– Надо,– уткнувшись в чарку, Горивит совсем помрачнел и явно не желал поддерживать беседу.
Зато захмелевший Хома был необычайно доволен. Чем больше заполнялся его живот, тем сильнее теплело у него на душе. Ему было так хорошо, что захотелось обнять весь мир, даже противного кота и угрюмого хозяина. Зажмурившись, бурсак затянул песню:
Там, у вишневом у саду,
Там соловейко щебетал.
До дому все просилась я,
А он меня не отпускал.
Ты милый мой, а я твоя,
Пусти меня, взошла зоря.
Проснется матушка моя,
Захочет знать, где я была.
– А ты на то ей дай ответ:
– Была чудесной майска ночь.
Весна идет, красу несет,
И рады все ее красе!
Горивит хоть и путал слова, вторил ему:
Ты, мать моя, не молода,
Я – молода и весела.
Я жить хочу, и я люблю!
И не ругай ты дочь свою.
– Ах, дочь моя, речь не о том,
Где ты гуляла в эту ночь.
Коса твоя расплетена,
А на глазах блестит слеза.
– Коса моя расплетена,
Ее девчата расплели.
А на глазах горит слеза,
Ведь попрощалась с милым я…
– Скучно, хозяин! – шикнул на него Хома.– Мрачно, невесело. Потому и шинок пуст, понимаешь? Да разве так отдыхают?! Надо так, чтобы душа от восторга развернулась! – отстегнув саблю и положив ее на стол, парень вскочил с лавки.– А хочешь, я спляшу?
Горивит ничего не ответил, но разгулявшемуся Хоме было все равно. Вскочив с лавки, он принялся отплясывать гопака, залихватски приседая и весело посвистывая. По полу застучали его сапоги. Бурсак зарумянился, заулыбался.
Впервые за долгое время он был таким сытым и пьяным. Забыв обо всем на свете, Хома кружился в танце, спотыкаясь, тяжело дыша, но не сбавляя темп, не боясь мерзкого кота и не обращая внимания на хозяина, который перестал петь и глядел на него недобро, с каждой новой чаркой становясь мрачнее тучи.
Исполнив три длинные песни и одну покороче, намотав несколько кругов по шинку, парень наконец запыхался. Подбежав к столу, он плюхнулся на лавку, чтобы промочить горло. Отхлебнув горилки, он облил усы, довольно облизнулся, громко по-детски рассмеялся, качнулся на лавку и захрапел.