Глава 1. Как я попала в плен
Ева
Низенький толстый бородатый мужичок с блестящей лысиной в расшитых золотом одеждах внимательно осматривал меня, презрительно кривя губы. Он активно переговаривался с высоким худым молодым человеком, одетым во все черное. У него было такое страшное лицо, что его невозможно описать словами. Скажу лишь, что такого ледяного холода и одновременно адской бездны, как в его черных глазах, я не видала никогда. Даже мерзкий толстячок со своими толстыми блестящими губами и кривыми желтыми зубами пугал меня меньше, чем этот юноша, в выражении лица которого я не могла разглядеть ни одного человеческого чувства, как ни силилась. Я не понимала, о чем они говорят на своем – я даже не знала, на каком – кудахчущем языке, но было ясно, что толстячок недоволен, а парень равнодушен к его недовольству, а возможно, и ко всему на свете, кроме, наверное, какой-нибудь иссушающей его черной страсти к деньгам или убийствам…
Впрочем, меня тоже не слишком занимала злость толстячка. Намного больше я беспокоилась о том, когда смогу покинуть это место и вернуться домой, и где мой жених Петя… Мы с ним совершали кругосветное путешествие на роскошном теплоходе "Маурицио", когда посреди водной глади океана, через несколько часов после отплытия из N, началась вдруг паника, стрельба, крики… Петя пытался спрятать меня, а когда нас нашли – заслонить своей спиной, но ОНИ были вооружены… Нелепо одетые, смуглые и черноволосые люди в масках. Нас с Петей оторвали друг от друга и потащили в разных направлениях. Я билась и кричала, за что получила крепкий удар ладонью в затылок. Второй конвоир от неожиданности не смог меня удержать, я ударилась об стену узкого корабельного коридора, и свет померк. Это был последний раз, когда я видела свего жениха.
Очнулась я уже в компании молодых девушек и женщин – моих товарок по несчастью. Нас заперли в большой каюте класса люкс и тщательно караулили.
– Что происходит? – спросила я у печальной рыженькой соседки по дивану, когда немного пришла в себя.
– Теплоход захватили террористы, – тихо ответила она, даже не взглянув на меня.
Я ужаснулась:
– И что теперь будет?!
– Мы не знаем! Пассажиры пытались разговаривать с преступниками, но они не говорят даже по-английски, или, по крайней мере, не признаются в этом. Только кричат и машут руками в ответ.
После неопределенно долгого, томительного ожидания в каюту стал заходить один из пиратов, как я их про себя окрестила за дурацкие наряды, и выводить по одной девушке, а через несколько минут возвращать ее и забирать следующую. Наконец дошла очередь и до меня.
В небольшой каюте, разделенной на две части тряпичной ширмой, была организована фотостудия и… гинекологический кабинет. В качестве кресла использовалась кровать, доктор, по счастью, оказалась женщиной – пожилой, суровой и даже усатой, но всё-таки женщиной.
Меня сфотографировали в нескольких ракурсах, в том числе в полный рост, а потом жестами приказали раздеться и лечь на кушетку. Все это под дулом пистолета, разумеется. Пока я раздумывала, не лучше ли умереть, чем так унижаться, усатая докторша сама стащила с меня штаны и усадила, а потом уложила на кровать… Никогда еще я не испытывала такого цепенящего душу стыда. Завершив осмотр, женщина коротко сказала что-то сидящему за письменным столом и не смотрящему по сторонам сухому лысому мужчине преклонных лет и покачала головой. Он злобно фыркнул что-то презрительное, а когда я оделась, то меня подтолкнули к нему. Старик взял у меня кровь из вены одноразовым шприцом и поставил на тыльной стороне запястья штамп красными чернилами. Рассмотреть, что там написано, мне не дали – вытолкнули вон и отвели обратно к остальным девушкам.
А через несколько дней я оказалась здесь – в роскошно отделанном помещении пред очами толстенького лысого бородача. Адски ледяной молодой человек на меня совсем не смотрел. Оглядел лишь единожды – когда забирал у тех других людей – зато очень внимательно, с ног до головы, даже вены на сгибе локтя проверил. И больше – ни единого взгляда.
Я не то чтобы совсем не беспокоилась – конечно, мне было тревожно: чужая страна, непонятный язык, незнакомые люди… Но, во первых, мной все еще владел шок от произошедшего и какая-то адреналиновая собранность, как будто я подсознательно запретила себе расклеиваться. А во-вторых, во мне жила наивная уверенность, что мой плен не продлится долго. Это смешное убеждение подкреплял тот факт, что обращались со мной аккуратно: не били, не позволяли себе грубостей вроде толкания в спину или вырывания чего-нибудь из рук. В общем, все было в рамках международного права, исключая лишь то, что удерживали меня здесь против моей воли. И вот тут пряталась еще одна моя наивная ошибка: я была уверена, что рабство в мире не существует, что оно кануло в лету вместе с инквизицией и крестовыми походами, что даже если кто-то где-то время от времени пытается восстановить этот древнеисторический институт, то его тут же осаживают некие мировые блюстители порядка в белых одеждах и сияющих доспехах.
Поэтому я просто затаилась и ждала, когда меня спасут. И моего жениха тоже. Я верила в него – он у меня молодец: занимается спортом, в том числе владеет борьбой, но против банды вооруженных злодеев, конечно, с голыми руками не попрешь, а значит мировые блюстители в доспехах обязаны спасти и его. Мы скоро вернемся домой, в Россию, к родителям и друзьям, поженимся, заведем детей… и никогда больше не станем плавать так далеко на корабле, который легко захватить. Мечты, наивные мечты…
Наконец перепалка между ледяным юношей и бородачом закончилась, первый моментально исчез, а последний грубо схватил меня за локоть своими толстыми короткими пальцами и потащил по коридору. Пока я торопливо бежала за ним, чтобы его прикосновение не стало еще более болезненным, то думала, что, пожалуй, предпочла бы адски холодный взгляд этой суровой жестокости. Он словно не понимал, что я живая – держал и тащил, как куклу, даже не озадачиваясь посмотреть, как я справляюсь с этим забегом по коридору.
Привел бородач меня в кухню – вполне современную и богато оборудованную. Здесь была даже кофе машина и еще множество техники, которую я не опознала. На кухне суетилось несколько слуг разного пола и возраста, а посередине возвышалась дородная дама в возрасте – усатая, как и доктор на корабле, и с совсем небольшими вкраплениями седины на длинных черных волосах, собранных на затылке и слегка прикрытых цветастой косынкой. И снова непонятный мне диалог. Недовольный бородач и успокаивающая его усатая дама. Ей в самом деле удалось убедить его немного расслабиться – он покинул кухню уже с более умиротворенным выражением лица, только обжег меня напоследок гневным взглядом, полным презрения. Я не поняла, чем ему так не угодила, поэтому решила не сосредотачиваться на этом, надеясь, что не буду сталкиваться с ним часто… до того, как меня спасут, разумеется.
Глава 2. Плен
Ева
Дородная дама осмотрела меня почти так же внимательно, как ледяной юноша, покивала головой. Подозвала слугу и отправила меня с ним. Мы еще немного попетляли по узким длинным коридорам и пришли в маленькую комнатку, где за письменным столом сидела в очках небольшая старушка и что-то сосредоточенно писала. Пару секунд она не обращала внимания на нас с проводником, но потом на меня уставился из-под очков умный и добрый взгляд. Старушка отпустила слугу, сама встала из-за стола и взяла меня за руки – оглядела их, даже поднесла к настольной лампе. Головой не качала. Вдруг показала пальцем на себя и сказала:
– Амаль, – а потом перевела палец на меня и вопросительно приподняла брови.
Это было так невероятно, так необычно для окружавшей меня все эти дни обстановки, что я даже замерла на несколько секунд от шока. Никто, ни один человек в этой проклятой стране до сих пор не озаботился тем, чтобы представиться мне или спросить мое имя. Я была так растрогана неожиданно теплым отношением незнакомой пожилой женщины, что не раздумывая назвала свое настоящее имя:
– Ева.
Да и к чему мне его скрывать?
Амаль кивнула, взяла меня за руку, снова повела по коридору. Оказалось, в прачечную. Старушка спросила жестами, умею ли я гладить. Я кивнула. Амаль достала из сушилки и дала мне слегка влажную вещь – нечто вроде длинной рубашки поло из грубой белой ткани – и сделала приглашающий жест к гладильной доске.
Я со вздохом включила утюг и принялась расправлять рубаху. Что ж, глажка – это не страшно, это можно потерпеть, если таким образом я смогу остаться жива и невредима до появления доблестных защитников. Я не особенно люблю гладить – кто-то, наверное, даже назвал бы меня неряхой, потому что я глажу только парадно-выходные вещи, причем прямо перед выходом, а постельное белье и обычная одежда остаются без внимания моего утюга. Но это, конечно, не Бог весть какая тяжёлая работа, так что, наглаживая чью-то льняную сорочку я уже почитала себя счастливицей, учитывая то, как я раньше представляла рабство.
То, что я стала рабыней, мне доходчиво объяснили еще те люди, что пленили меня на корабле: на запястье мне надели тонкий кожаный браслет с металлической застежкой. Стоя прямо передо мной и совсем не мигая, худой жилистый мужчина средних лет нажал кнопку на маленьком металлическом приборе – и мою руку тут же коротко пронзила острая боль. Как будто мне воткнули иглу в запястье. Я невольно ахнула и схватилась за руку. Неприятно было демонстрировать этому негодяю, насколько мне больно, но удержаться я не смогла. Как только мне полегчало, я пошевелила пальцами, а затем сдвинула браслет в сторону – никаких следов, даже точки нет. Но боль была непереносимая!
Я, конечно, пыталась перегрызть браслет, порвать, стащить с кисти, но все тщетно – наверное, то была не кожа, а ее более прочная имитация. Надсмотрщик, правда, все же заметил следы моих зубов и тут же наказал меня, нажав на кнопку. У меня даже слезы выступили, хотя я, сколько себя помню, никогда не плакала от боли.
Вот и теперь все, кто принимал руководство мной, передавали друг другу этот крошечный металлический пульт. Бородач демонстративно держал его в руке, дородная дама сразу передала слуге, а вот Амаль сунула в карман передника – я даже прониклась к ней смутной симпатией из-за этого жеста, но тут же одернула себя: это может быть просто маска, чтобы втереться в доверие.
Рубашка разглаживалась плохо: очень уж грубая и сильно мятая ткань, но я старалась вовсю, давила и пыхтела, и результат выходил неплохой. Амаль не стала дожидаться, пока я доглажу сорочку, выключила утюг и повлекла меня дальше. Следующим испытанием стало мытье пола. Мне предоставили ведро с водой и тряпку. В комнате было по-настоящему грязно, как будто там нарочно топали в уличных сапогах, в которых до этого ходили по мокрой земле. Уборка значительно затруднялась обилием мебели, и мне приходилось на четвереньках заползать под стол, постоянно двигать туда-сюда стулья и банкетки. Я вся перепачкалась – правда, на том коричневато-сером одеянии, что мне выдали пираты, это было не слишком заметно. Я вымыла примерно треть комнаты, и вода стала такой глинисто-мутной, что в ней было положительно невозможно полоскать тряпку. Я попыталась объяснить Амали знаками, что пора менять воду. Она кивнула и повела меня дальше. После пола пришел черед окон, потом застилание постели, потом протирание пыли с полок и столиков и так далее и тому подобное. Я порядком вымоталась, когда мы с Амалью пришли в небольшую комнату со шкафами и лавками. Старушка выдала мне новую форму – более симпатичную, но тоже очень целомудренную: нежно-розовое хлопчатобумажное платье длиной чуть ниже колена с белым воротничком и передником. Переодетую и умытую, Амаль вернула меня на кухню. Сказала дородной даме несколько слов, кивая и улыбаясь – кажется, она была довольна тем, как я справилась с ее задачами. Я поняла, что мне нужно сделать все, чтобы остаться в подчинении у этой доброй женщины. Но у дородной дамы явно были другие планы.
Амаль приблизилась ко мне, показала пальцем на хозяйку кухни и негромко произнесла:
– Рукхун, – погладила меня по спине старческой мозолистой ладонью и ушла.
Рукхун давала мне более сложные задания, требовавшие сноровки и хорошей памяти: показывала, как сервировать поднос, а потом требовала повторить – и это было отнюдь не просто. Я старалась, чтобы не получить браслетом по руке, но в то же время понимала, что не стоит слишком усердствовать: во-первых, это отдалит меня от цели служить под командованием Амали, а во-вторых, мне вовсе не хотелось попадаться на глаза хозяевам этого роскошного дома: неизвестно, с какой степенью презрения и жестокости они относятся к рабыням. Я справедливо сочла, что мне будет выгоднее остаться за кулисами. Поэтому время от времени роняла вилки на пол и забывала положить на поднос что-нибудь нужное: солонку или салфетку.
Обучая меня, Рукхун называла каждый предмет на своем языке, но все эти кудахтающие слова казались моему уху одинаковыми, и потому запомнить их казалось невыполнимым. Это было, конечно, дикое ощущение: множество людей вокруг меня (на просторной кухне находилось не меньше десятка человек) разговаривало на незнакомом языке, я кожей чувствовала их враждебность, хотя никто из них даже не смотрел на меня – все были заняты делом.
Рукхун билась надо мной, наверное, часа два, но в конце концов сдалась и отослала к Амали.
Моя жизнь в чужом доме потекла спокойно и размеренно, я выполняла свои обязанности, жила в комнате еще с двумя служанками и никогда не видела хозяев. Другие девушки не носили такого браслета, как я – видимо, они не были рабынями – и им запрещалось со мной разговаривать, даже жестами, кроме как по делу, вроде "пойди туда, тебя зовут". Только Амаль занималась обучением меня языку – эти знания, правда, ограничивались названиями предметов и действий. Я честно старалась запоминать слова, чтобы не гневить свою добрую начальницу и оставаться при ней, пока меня не спасут.
Однако день проходил за днем, а блюстители в сияющих одеждах не появлялись. Я начинала впадать в отчаяние, потом усилием воли возрождала в себе надежду и снова падала в пропасть уныния. Не помню, сколько времени так прошло – я давно сбилась со счета, и мне даже негде было отмечать дни…
Глава 3. Домик у моря
Ева
Моя прежняя жизнь: моя профессия (я работала веб-программистом), мой жених, мои родные и друзья – все подернулось мутной пленкой несбыточной тоски, будто это мне приснилось, будто это было не со мной, а с кем-то другим, а настоящая я – бессловесная, бесправная рабыня в чужом холодном доме, изо дня в день исполняющая однообразные действия. Мне казалось, что я тупею и схожу с ума, без конца натирая плиточные полы, снимая и развешивая занавески, застилая постели.
И однажды у меня стали появляться безумные, горячечные идеи, что лучше умереть, чем остаться здесь на всю жизнь. Конечно, я не смогла бы покончить с собой – для этого, по моему мнению, нужно окончательно свихнуться, а я пока была только в начале пути. Поэтому мне в голову пришел еще более изощренный план: вынудить хозяев избавиться от меня. Если бы я хорошенько его обдумала, то, наверное, поняла бы, что вот это действительно чистой воды безумие: ведь наказание за проступки могло быть непредсказуемо ужасным и невыносимым. Меня вполне могли выпороть, перепродать более строгим и жестоким хозяевам или Бог знает что еще… Но я не стала думать об этом. Мое воспаленное сознание требовало действий по изменению ситуации, а в какую сторону – уже не так принципиально.
И я начала подрывную деятельность. В один день испортила явно очень дорогие, расшитые серебряной нитью портьеры, заодно сорвав карниз, на котором они висели. В другой – насыпала в аквариум хлорки вместо корма для рыбок. Бедняжки повсплывали блестящими брюшками кверху – мне было жаль их до слез, но рука моя не дрогнула. На третий день я разбила очень красивое окно с имитацией витража.
Амаль качала головой, заглядывала мне в глаза и кудахтала:
– Что случилось? – я понимала смысл по интонации, но делала каменное лицо, старательно изображая тупой предмет мебели.
После моего очередного саботажа, когда я, моя полы в малой гостиной, кокнула огромную драгоценную вазу, начальница позвала меня к себе и жестами объяснила, что очень расстроена, но – поделать ничего нельзя.
Меня отправили в другое хозяйское поместье. Позже я поняла, что это охотничий домик на берегу моря, куда господин приезжает очень редко. Там намного более скромная обстановка и минимум прислуги.
Я стала меньше работать – просто потому, что в этом доме было меньше комнат и мебели – и больше думать. Хотя нет, скорее созерцать. В свободную минуту я выходила на балкон на втором этаже и смотрела на море. На изумрудные волны с белыми барашками, на плывущие вдалеке кораблики, на бесконечную синь бескрайнего неба. Нигде не увидишь столько неба, как над морем – и перед этой великой необъятностью мысли отступают прочь.
Охотничий домик стоял на скале у обрыва, и в обе стороны по берегу, на сколько хватало глаз, уходили рубленые слоистые каменные глыбы, грудью встречавшие пенные морские волны. Вода разбивалась об эти утесы, рассыпаясь на миллиарды брызг, то с громким треском и гулом, то с нежным шепотом, под высокие и резкие крики чаек. Все время пахло водорослями – я долго привыкала к этому, но в конце концов перестала замечать, так же как немолчный шум волн, который поначалу оглушал меня.
Думала ли я о побеге? Да, конечно. Сначала – постоянно и напряженно, до стиснутых челюстей, до напряжения во всем теле, потом – утром и перед сном, с тоской и сожалением о собственной беспомощности. А затем… перестала. Я сдалась. Мне не переплыть океан в одиночку – я даже не знаю, куда плыть. О перемещении по суше и говорить нечего. А умереть безрассудной смертью храбрых – об этом было слишком страшно думать. Невыносимо. То безумие, что окутало меня в доме, где жил хозяин, отступило. То ли от созерцания морской глади (в прежнем месте я целыми днями находилась в помещениях), то ли от уныния – но факт остается фактом: я отказалась от мысли, что лучше умереть, чем остаться здесь на всю жизнь. Если бы я подвергалась какому-либо насилию и унижению – тогда, конечно, это был бы вполне логичный выход. Рухнуть вниз со скалы – и дело с концом.
А в моем почти беспечальном положении – это грех. День через день я вспоминала строки Ахматовой "Я научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу…" – и надеялась, что тоже скоро этому научусь. Благо, неба у меня хватает.
Здесь моим обучением занимался дед Расим. Это был старец очень почтенного возраста – белоснежно седой и почти совсем лысый. Волосы у него остались только на лице – в виде длинных тонких усов – и небольшим ободком по краю макушки, которую венчала древняя темная феска с выбитым на ней бархатом затейливым узором, который уже заметно истерся от времени. Расим носил белые рубахи, старомодные штаны (я решила, что они старомодные, потому что ни разу не видела таких на молодых слугах в доме хозяина) длиной чуть ниже колена и темно-бордовый жилет с вышитыми на нем цветочными узорами.
Сама я ходила в длинном сером платье до пят, в какое меня нарядил тот самый дед, и тонком платке, закрывавшем собранные в пучок светлые волосы. Поначалу это казалось мне невероятной дикостью – каждое утро завязывать на голове косынку, как будто я собираюсь в церковь (а ни для каких других надобностей я раньше платок не носила), но потом привыкла, как и ко всему здесь. Надо сказать, что в большом доме порядки были более современные, а тут всем заправлял Расим – очевидно, человек старой закалки – и он был явным консерватором.
Расим продолжил обучать меня языку, он помог мне освоить множество слов из более широкого лексикона, относящегося не только к уборке и сервировке стола. Также он пытался научить меня читать, но с этим возникли серьезные трудности, так как я тяжело воспринимала их сложную письменную вязь.
В целом же жили мы довольно мирно: я хорошо выполняла свои обязанности, другие слуги (у нас была еще одна горничная – пожилая Урсун, повар Чалтын, садовник Фатем и мальчишка-разнорабочий – его все так и звали – мальчик) вели себя вежливо, но отстраненно и никто не мешал мне созерцать море в свое свободное время. Это невероятно успокаивало меня и помогало сохранять мир в душе. Но однаждый этому миру было суждено рухнуть.
В нашу с Урсун спальню рано утром неожиданно ворвался Расим. Я еще никогда не видела, чтобы он так спешил – это было не его привычное состояние. Из всей его эмоциональной речи я поняла одно: хозяин едет сюда, поохотиться. Поэтому нужно срочно вставать и приводить все в порядок.
На самом деле, мы с Урсун делали уборку во всех комнатах через день, и везде постоянно было чисто. Но раз уж хозяин едет, то, конечно, надо перемыть все еще раз, сменить занавески, постелить белье. День прошел в безумной суматохе, мы с Урсун и другими слугами метались по дому, как бешеные. Бедная женщина – я видела, что эта скачка ей уже тяжела по возрасту, и старалась сделать побольше сама.
Хозяин явился на закате. Мы все высыпали на крыльцо, я сильно волновалась: мне ведь еще ни разу не приходилось видеть своего господина. Нет, я не испытывала особенного трепета, скорее любопытство. Странно, ведь было бы логично презирать и ненавидеть его, желать ему смерти за то, что я оказалась рабыней в его доме, но я ничего подобного не чувствовала. Скорее поддавалась всеобщему волнению о том, все ли мы сделали хорошо, все ли успели, не пропустили ли чего. Я увидела, как к крыльцу подъехал черный блестящий внедорожник, с водительского места выскочил охранник, открыл заднюю дверь и…
