Венецiанская утопленница

Глава первая
Вниз и вверх!

1

 
Чёрное дно глаз. Бледные мазки щёк. Невеста в фамильных шелках.
Зубы сжимают страх…
Ведьма,
напротив,
с поникшим лицом.
Волосы длинные, тушью расписаны – тянутся нитями…
Вниз…
Грязной тиной,
сырой паутиной —
плетут век окно,
что разделило их,
но…
 

Холст обрывается, грубо обрезанный.

Старый рисунок, давно часом съеденный, – служит теперь ширмой в комнате, где слишком много бывает мужчин.

 
Тлеет на сердце невесты.
Ведьма горит с нею вместе.
Тень дует в пламя
– ночь обращает в день.
Тлен…
 

2

Ночь над Чемульпо разрывает девичий визг.

Корабли на приколе отвечают долгим гудком пожарной тревоги.

Лай откормленных собак будит корейский порт.

Цветник госпожи Дома Пионов покидает заведение в спешке. На землю сыплются лепестки пламени.

Аромат пожара приманивает жужжащих тележками мародёров.

Шлюхи с зарёванным гримом тянут копченый скарб на горбу. Под светом газового фонаря утончённые бутоны Дома Пионов распускаются придорожными сорняками.

Алая роза расцветает над городом – вспыхивает черепица на кровле пагоды.

Треск!

Жар.

Вой госпожи, потерявшей бордель, – лучший из худших в Азии. Злые шутки посетителей на всех европейских языках.

Звон каланчи.

Пожарная команда тянет брезентовые рукава и любуется заревом.

На землю ложится тень чернее вороньего крыла —

на крыше, объятой пламенем, стоит человек —

моряк российского военного флота —

Чай Готтофф,

тщетно пытается раскурить китайскую трубку от тлеющего рукава.

Он, очевидно, пьян, но факт игнорирует.

Ветер треплет его фигуру. Огненный шторм рисует ему кроваво-золотые крылья за спиной. Люцифер в аду грызёт ногти от зависти.

Моряк возносится одним шагом в пустоту, в которой отчётливо видит трап в небо, и летит вниз.

Девушки на земле визжат и широко открывают глаза, чтобы впитать каждый миг падения русского.

Земля свистит в лицо Готтоффу. Он всё ещё пытается раскурить трубку.

После полуденного ливня земля мягка, ровно настолько, чтобы моряк не умер от удара сразу.

– Живой! – слышит Готтофф свой собственный голос и через мгновение глохнет от хруста коленных суставов.

Зрители не спешат на помощь. Хозяйка указывает на Готтоффа полицейским как на поджигателя.

3

Готтофф на операционном столе. Керосиновые лампы качаются под потолком. Черти пляшут вокруг стола с ножами и пилами. Лица прячут за белыми масками. Один из них наклоняется к лицу моряка и медленно выцеживает по слогам:

– Служить хотите? Дальше? На флоте?

– Нет, – шепчет ему Готтофф, не имея сил лгать.

– Ну-с…

Доктор терзает ноги ланцетом, как чайка раненую нерпу клювом.

Чай хотел что-то спросить, но это что-то куда-то пропало… и он заглянул под стол в его поисках, но там было только море, бескрайнее синее-синее, чёрное море…

Готтофф уснул первый раз на этой неделе тихим сном.

4

Пять дней спустя Чай выслушал приказ о своей демобилизации, затем подтянул одеяло до подбородка и нашёл свои ноги там же, где и всегда, в бинтах и гипсе.

– Я в детстве тоже всегда коленки бил.

Унтер, зачитавший приказ, поддержал разговор:

– Хотели отнять ноги, да доктор молодой настоял оставить. Ты подумай, надо они тебе?

– Подумаю, – пообещал Готтофф.

Унтер наклонился и вытянул из-под койки, на которой лежал Чай, деревянную тачку без бортов, на низком ходу, с каучуковыми колёсами.

– Езжай домой. Более ты не ходок. Ноги у тебя теперь только для формы, содержания в них никакого. Сам потом попросишь отрезать, да только с тебя уже тогда меньше десяти рублей не возьмут.

5

Крейсер ушёл с утренним приливом в море.

Не занятые на вахте моряки стояли на корме, сплёвывали за борт и дразнили акул.

С пристани им отчаянно махал бескозыркой Готтофф. Моряки кричали ему вдохновляющие ругательства, а он утирал глаза и жевал губы, чтобы не расхохотаться от радости возвращения домой.

6

Необъятна Россия. А ещё более велика она, когда преодолеваешь её без копейки в кармане да на инвалидной тачке. Миллионы вшей успели вывести своё потомство, умереть и вновь родиться в складках бушлата моряка.

Родное Междуречье – город N. Старинные бейшлоты сдерживают пять рек, как обручальные кольца блудливые пальцы. Город в ладони Водяного – живёт посреди почерченной реками низины.

От воды в город по утрам заходит туман, залезает детишкам под одеяло и сводит животики уличным холодом. Детишки кутаются в одеяло и в школу идти не хотят.

Вотчина встретила Готтоффа негодующе. Его никто не ждал, а он явился.

Невеста уже давно променяла белую фату на чёрное платье вдовы и законно спала на печи с его младшим братом.

Демобилизованному моряку показали первенца, сладко спящего в люльке, выдали пятак на водку и пригрозили топором, если он, такой дурак, ещё раз завернёт к родному дому.

Чай пятак взял. Невесту проклял шёпотом, чтобы, не дай бог, не услышала. Брату ткнул дулю в физиономию и долго-долго так её держал, а потом быстро-быстро покатил свою тележку прочь. С его уходом всем стало легче дышать в доме, а ребёнок разорался, как сглазили.

7

Тележка тарахтела и подпрыгивала на булыжниках мостовой, проваливалась в вымытые дождями ямы, облаивалась злыми псами и, в конце концов, грозилась рассыпаться в щепы, только бы не возвращаться обратно в Корею.

Старый город. Торговые ряды. Собор. Сквер. Берёзы белые…

Оркестр в кованой беседке играл мелодию, не вызывавшую желания вальсировать барышню, зато идеально подходившую к пьянству или драке.

Чай пил мелкими глотками содержимое фанфурика и выбирал противника себе по росту. Кроме таксы жены почтмейстера, подходящих спарринг-партнёров не находилось.

– Позвольте!

Сапоги городового (постового полицейского, стоящего на пересечении дорог памятником тишины и порядка и выглядывающего на четыре стороны своих коллег в точно такой же позе, за тем же самым занятием) преградили обзор Готтоффу. Сам полицейский возвышался над моряком восклицательным знаком. Глазами, усами и золотым зубом требовал паспорт.

В начищенных детским трудом голенищах сапог отражалось карикатурное изображение Чая. Городовой аккуратно отодвинул ногой от себя тележку с калекой и стал читать паспорт.

– В городском саду не положено попрошайничать! – внушал постовой, разглаживая усы. – Здесь господа изволят прогуливать благородных животных, а ты у них между ног болтаешься…

Полицейский осёкся, перечитывая одно и то же слово в казённой бумаге. Сначала он стал явно шевелить губами. Затем читал слово по слогам, помогая себе, как указкой, указательным пальцем, и наконец, сорвал с головы фуражку, рванул ворот мундира и всхлипнул. Тележка с моряком подпрыгнула в воздух на целый локоть. Это городовой бухнулся на колени перед моряком:

– Прости Христа ради! Прости!

Тут же собралась толпа зевак. Постовой мгновенно встал, наглухо застегнулся, одним взглядом по сторонам выжег все воспоминания о свое секундной слабости у окружающих. Но как пуговица, не желавшая более лезть в петлицу, а оборвавшаяся, упала долу, так и голос городового сорвался:

– Значит, из наших мест приходитесь, а ранение от японских нехристей приняли. Знаем, читали… Как же! «Варяг»!

Вороны сорвались с деревьев и, каркая: «Варяг! Варяг!», разлетелись по городу.

Кто-то грянул: «Виват!». Возглас подхватили. Чая подняли на руки вместе с каталкой и подбросили в небо так высоко, как могли летать только орлы и древнегреческие герои, пока солнце не сжигало дотла их крылья.

8

Дирижёр дрожал, и палочка в его руке, как жало бешеной пчелы, нашла покой бы только в смерти. Трубачи надували щёки, как тропические лягушки в брачный период. Скрипачи пилили скрипки и осыпали свои волосы стальными стружками струн. Барабанщик бил в барабан, как привык на кузне битку молотом плющить! Спазм лицевого нерва случался у дирижёра каждый раз, когда вступал фальшивый альт.

Грянувший хор церковных певчих заглушил оркестр. Дирижёр облегчённо улыбнулся и обернулся на одно мгновение. Герой «Варяга» одобрительно улыбался. Слёзы брызнули из глаз дирижёра, и он с зашкалившим пульсом возвратился к оркестру, обещая себе, что непременно отдаст альтиста в рекруты на Кавказ или лучше даже набьёт ему морду.

Стихийно возник митинг. Выступали преимущественно студенты и один анархист, чью персону взял на заметку городовой.

Готтоффа подняли на сцену к оркестру и обложили сорванными тут же на клумбе цветами. Фотограф установил треногу своей камеры, навёл объектив на героя и попросил его минут двадцать не двигаться. Гимназистки хихикали и краснели, глядя, как потеет моряк в неестественной позе.

Соблюдались приличия, пока один проезжий купец не выкатил бочку пива за свой счёт…

Откуда ни возьмись, собралась большая толпа из жителей окраин.

Они шли семьями, артелями, бандами и поодиночке. Не улыбались. Много пили. Совсем не ели. Окружили Чая с шутками, но узнав, что он босяк без роду и племени, – пожимали ему руку и угощали табаком про запас. Привели его брата и бывшую невесту. Заставили публично каяться в грехе. Готтофф вступился за родную кровь, и предателей отпустили домой.

Постовой вполголоса предложил найти моряку невесту по статусу. Купец выставил вторую бочку. Идея городового была поддержана публичным тостом:

Так и сказали:

– Мы тебе такую невесту поднесём…э-эх!!!

Чай краснел. На него наступали незнакомые люди и наваливались с объятиями.

Дирижёр размахивал пюпитром над головой несчастного альтиста:

– А если её отец не даст согласие, то мы ему в морду!

И сотня кулаков взмыла в небо – угрожая всем и вся. Готтофф слова против не сказал.

9

Следственная комиссия явилась в дом губернатора в седьмом часу утра в воскресенье, и застали его сиятельство в постели.

Слуги перепрятывали ворованные салфетки и столовые приборы, а губернатор напротив – имел прекрасный аппетит. Он обильно позавтракал в присутствии столичных дознавателей, не вставая с кровати и не приглашая разделить с ним трапезу.

Затем вслух читал утреннюю корреспонденцию и пил кофе. Прочёл газету от государственных реляций до брачных объявлений. На все попытки заговорить с ним – приподнимал бровь и учтиво заключал:

– Одно только дельце завершу и весь к вашим услугам. Со вчерашнего дня намечено было.

Дела его были следующие: кормление щенков борзой собаки искусственной соской; чистка заброшенного скворечника; лечение ушибленной ноги кучера народным заговором; покраска старого тарантаса совместно с местным кустарём-импрессионистом и прочее, прочее, прочее…

Так прошёл день.

Депутаты от следственного комитета Государственной Думы безропотно, но настойчиво гурьбой следовали за губернатором. А он, отобрав у вздрагивающего мелкой дрожью садовника ножницы, грубо корнал розовый куст, придавая ему форму коряги:

– Мне Россия верит, как себе самой! А вы про какие-то деньги спрашиваете…

Местный начальник полиции, привлечённый комиссией к данному делу, – мёрз, несмотря на душный вечер. Понятые вообще держались в тени и старались никак не афишировать свои лица.

Его сиятельство говорил один за всех. Кусты гнулись под его дыханием:

– Да вы кто есть такие? Вы в какой стране живёте?!

Старший следователь протянул исписанный лист гербовой бумаги:

– Имеется предписание произвести тщательное дознание по делу масштабных хищений губернской казны и совершить розыск прямых фактов преступления, в том числе в бумагах вашего сиятельства…

Губернатор выхватил приказ и с шумом высморкался в него. Начальник полиции пожалел, что не ушёл в отставку в прошлом году:

– Так, ваше сиятельство, не годится, бумага всё-таки официальная… Спрос будет.

– Фальшивка! – парировал губернатор. – Печать не в том месте. Подпись не разборчива. Смысл не ясен!

Депутаты строчили о происходящем в протоколы. Свидетели нехотя подписывали. Его сиятельство тыкал пальцем в подписавшихся, мол, знаем, сукины дети, где кто живёт. Самые малокровные из понятых теряли сознание под взглядом губернатора, и их приходилось отливать водой под водокачкой. Боже, сколько луж развели в тот вечер!

– Вы мне работать мешаете, – жаловался губернатор громовым голосом. – Россия простаивает.

Избранник из учителей неловко брякнул:

– Мы здесь волею народа…

– Народа? – Губернатор расхохотался – левая рука повисла плетью, шею свело, и голову скрючило набок. Его сиятельство присел просто в клумбу и беззвучно зашептал колкости.

Когда…

В конце улицы показалось факельное шествие. Нет. Вначале донесся рёв толпы, больше напоминавший рёв зрителей, требующих свои деньги назад, а потом вечернее небо озарилось сотней огней и в воздухе запахло предгрозовым перегаром. Толпа из слободы несла к дому губернатора героя. Пролетарий скандировал:

– У вас товар, у нас купец!

– А если нет?! То мы ему – в морду! – дирижёр задавал тон дерзким фальцетом.

Губернатор, решивший вначале, что это вся преисподняя явилась по его душу, – воспрянул, отдышался, оттолкнул прочь руки, желавшие ему помочь, и встал сам:

– Ко мне народ идёт… Святое!

Начальник полиции, деликатно отлучившись, вызвал конный отряд жандармов к дому его сиятельства.

10

– Ваше сиятельство, радость-то какая! – щебетал дирижер, раскачиваясь на полусогнутых ногах перед решёткой ворот. – Герой «Варяга» вернулся в родные пенаты! Чаёк, наш местный, Готтофф, – здесь он икнул неприлично. – В невесте нуждается по причине инвалидности. То есть не ходит он. Не то чтобы под себя, а так просто…

– Дело говори! – подтолкнули его мрачные лица ропотом.

– За такого только святая пойдёт! – пел дирижёр и кончил. – Чем ваша дочь ему не пара?

– Пара! Пара! – толпа имела чётко сформированное мнение по этому поводу.

За спиной губернатора собралась чёрная туча. Она подплыла к самому затылку его сиятельства и тогда материализовалась в человеческую фигуру. Криволап – безликий секретарь, носящий вечный траур, что-то быстро зашептал на ухо своему хозяину.

– Дети мои! – губернатор пустил слезу. – В тяжёлое время вы пришли ко мне. Дочь моя без пяти минут сирота. Наговорили на меня.

Слободские забурчали. Депутаты поспешили укрыться в доме. Начальник полиции несколько раз подряд посмотрел на часы, рассчитывая, какой дорогой – в объезд или через центр – будет двигаться кавалерия.

– А кто нашего отца обидит, то мы такому – в морду!!! – Знакомая уже сотня кулаков взмыла вверх.

Губернатор поднял замаранные перегноем ладони и обратился к следователям и в частности к бывшему учителю, выглядывающему из-за оконных занавесок:

– Вот видите, господа! Или погром, или свадьба…

До самого рассвета под домом губернатора продолжалось народное гулянье.

Депутатов, с утра голодных и на нервах, – накормили, напоили, пригласили на будущую свадьбу, и они, растаяв от признательности, смотрели в рот его сиятельства.

– Устрою дочь за честного человека и тогда весь к вашим услугам, – обещал им губернатор.

А в это время в кабинете его сиятельства Криволап топил камин отчётными бумагами.

Дым, поднимающийся из трубы, шёл, конечно, из кухни, где жарили поросят, рассудили следователи и уснули за столом, сладко посапывая пятачками.

Утром явился с манёвров конный отряд и разогнал шашками перепивших сватов. Заодно и депутатам досталось, якобы случайно.

Глава вторая
Сахарная барышня

1

Солнечные блики на воде в пасмурный день. Это стайка плотвы нервничает перед грозой.

Крыса выглядывает меж гранитных валунов, нюхает воздух и прячется до хороших времён.

Два селезня напали на третьего. В воздухе медленно кружит тополиный и гусиный пух.

Ивы моют свои ветви в сточной воде канала.

Тут же слободские дети прыгают с моста в чёрную непроглядную глубину.

Крик!

Ребёнок исчезает в темноте. Круги расходятся до обоих берегов…

Тишина.

Долго и страшно ничего не происходит, а затем из воды показываются кончики посиневших пальцев… И тут же пацан выпрыгивает из воды весь – отдуваясь полной грудью и счастливо матерясь.

Кучер кряхтит о вреде российских дорог для позвоночника.

– Тише! Нелёгкая! – старый слуга осаживает лошадь, учуявшую свежий овёс в кормушке за версту. – Раньше люди водой путешествовали. Куда река течёт, туда и люди шли. Города по высоким берегам ставили. А у нас…

– Развлекать меня не надо. – Анастасия отвернулась от детей и спрятала глаза за переплётом скучного французского романа.

Купаться вместе с городскими детьми ей не разрешал отец. Дети любят повторять за взрослыми столовые беседы. Поэтому его дочь купалась в одиночестве на Девичьем источнике, куда никто не смел являться. Кроме одной тихой девочки…

2

Чугунная решётка ворот открывается навстречу экипажу с ворчливым скрипом. Сторож кланяется в пояс, ломая спину.

Дом возвышается над городом большой черепахой, усеянной, как наростами, фигурами химер. Он велик, как Тадж-Махал, но если там почивает принцесса, то под особняком губернатора могут только гнить кости болотной ведьмы.

Путь к дому выложен чёрным мрамором. Крупные капли дождя разбиваются об него насмерть.

Окна вылизаны лакеями до блеска и теперь пялятся барышне в вырез платья.

Туфелька Анастасии зависает в воздухе, прежде чем ступить на мокрую дорожку.

Золотая дубовая дверь распахивается и наружу вырываются…

… ароматы зраз из зайца с лапшой, кулебяки с вязигой и чуть уловимая нотка пудинга из саго с фисташками.

Старая ослепшая кормилица целует ей руку. Анастасия неуверенно прижимается к ней телом и рассеянно смотрит по сторонам.

Слуги вносят дорожные чемоданы в дом. Она скоро следует за ними по длинным нескончаемым коридорам и поворотам и скоро остаётся одна. Со стены её угольными глазами разглядывают почерневшие в своей строгости портреты предков. Жарче всех глядит она сама с детского портрета работы неизвестного голландца.

Анастасия трогает рукой идеально гладкую кожу лица.

«Как глупо… Зачем эта родинка над верхней губой? Без родинки значительно лучше».

3

Обед отца с дочерью. Сквозняк катает по комнате букетик сухих цветов. Толстая сытая муха устало облетает сервированный стол. Губернатор расстилает салфетку на коленях и сквозь улыбку сообщает свои требования наследнице:

– Вы должны выйти замуж за некоего господина Готтоффа. Он болен. Кажется, выпивает. Вам будет с ним трудно.

Барышня крошит булочку в тарелку с бульоном. Крошка за крошкой скрывает её отражение и, набухнув, тонет в растопленном курином жиру. Отец смотрит на родинку над её губой. Даже с его места видно, что она наведена химическим карандашом.

– Я бы хотела вернуться обратно к мадам, в пансион.

– Нет. Хватит к мадам. Я уже написал ей, чтобы вашу комнату не держали за вами.

– Как вам будет угодно.

– Мне угодно, чтобы вы пели, танцевали и были счастливы. У вашей покойницы матушки есть апартаменты в Венеции. Они входят в ваше наследство. Документы на недвижимость и ваши деньги лежат в сейфе поверенного адвоката. Вы получите свободу, как только выйдете замуж.

Губернатор первым встал из-за стола и вышел из комнаты, не оглядываясь. За его сиятельством хлопнула дверь. И ещё раз. И ещё… Сквозняк аплодировал дверью.

4

Стук молотков на Девичьем источнике. Строят ночью. Освещают факелами. Мат рабочих перекрывает мат бригадира. Лаются не по-русски. Люди всё пришлые. Сегодня здесь, завтра из России долой. Свидетелей стройки не останется. Если кто из строителей и захочет остаться, так работу получит только в урановом руднике, лошадям воду подавать. Плотина растёт из земли грибом поганкою.

В трактире «Козье болото» тоже стук и грохот. Здесь мат уже, как от матери родной. Люди всё добрые. Пиво губернаторское. Бесплатное. Обмывают морячка. Сам он уже давно не дышит. Его изредка будят, чтобы показать вновь пришедшим как достопримечательность. Пыль с него сдувают и обратно спать под стол отпускают.

Чай Готтофф спит и похрапывает, сквозь щёлку век следя за происходящим вокруг.

– Ты японцев видел? – Один из депутатов лезет к моряку обниматься. Оба пахнут, как фиалки, намалёванные на ночном горшке.

– Видел. – Моряк широко зевает. – Жёлтые, как лимоны. Глазки узенькие!!! Ножки кривые, и бегают они ими очень быстро – курицу могут в чистом поле поймать.

– Правду! – ревёт городовой, который тут же в гражданском платье сильно пошатывается над чуть-чуть початой бутылкой безалкогольного пива и карандашом на салфетке замечает людей. – Правду рассказывай!!!

– Да, – Готтофф на руках, по-крабьи, лезет на стол. – Маленькие они, черти. Пузатенькие. Как пуля в такого попадёт, так и лопается он. Только шум и вонь вокруг. Рыбу они заживо едят, потому не любят наши ребята с ними в рукопашную сходиться. Очень уж эти азиаты смердят!

– Вот так! – городовой строчит карандашом, слюнявя грифель розовым языком. – Вот это правда!

– А ещё они как окружили наш «Варяг» всем своим флотом и кричат нам сдаваться…

– По-русски? – удивляется депутат и читает одновременно фронтовую сводку в газете.

– Нет. По-обезьяньи. – Чая несёт. – По-русски у них язык заплетается.

– Потому что маленький! – городовой отбирает у депутата газету, почитать на досуге в уборной.

Трактирщик стоит тут же и с беспрестанной улыбкой вытирает руки грязным полотенцем.

– Ихняя Япония в зале на втором этаже на карте имеется. Очень, знаете, мелкая область. Мухе сесть негде, – дополняет халдей рассказчика.

– Негде!!! – соглашаются все присутствующие, а депутат просит принести ему карту. Он как раз поймал одну муху для опытов.

Готтофф делает хороший глоток и рассказывает дальше…

Как в них стреляли из всех орудий, а они смеялись в ответ. Как сожгли два, нет – четыре или пять крейсеров неприятеля. Как японцы уже молили о пощаде, но вдруг закончились боеприпасы…

– А!!! Япона мать!!! – ревут окружающие.

– Но мы не сдаёмся. Открываю кингстоны вот этой самой рукой и… идём на дно, – тихой улыбкой светится Готтофф.

– Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»! – песня разрывает пространство.

Поют все.

Кто спал – проснулся.

Городовой поёт, держа невидимую фуражку в руках.

Трактирщик поёт и дебет с кредитом на счётах сводит.

Депутаты поют надрывно, ещё и успевают по сторонам смотреть – все ли на них смотрят.

Совсем не так поёт рабочий и битый каторгой люд. У них за каждым словом свой смысл имеется.

Один Чай Готтофф не знаком с текстом и только рот открывает.