Полное блюдце секретов

И судья говорил, что все дело в законе,

А священник – что дело в любви,

Но при свете молний становится ясно –

У каждого руки в крови…

Наутилус Помпилиус. Альбом «Титаник».

Пролог

1987 год

Игорь в который раз пытался прокрутить в памяти события вчерашнего дня. Бешеная карусель не могла остановиться ни на секунду, и он не мог ухватить ниточку, чтобы разобраться во всем происшедшем. Даже здесь, в спокойной, если можно так сказать, обстановке.

Обстановка располагала. Пять квадратных метров, без окон, без дверей. Дверь, конечно, была. С иллюминатором-решеткой, снаружи прикрытой фанеркой, периодически поднимающейся и открывающей деловито-настороженное лицо сержанта-сторожа.

Изолятор временного содержания. Красиво звучит. Обычная камера на три места. Два занято – он и какой-то пенсионер, без меры смоливший дешевые сигареты, извлекаемые из всевозможных укромных мест гардероба: носков, подкладки пиджака и даже ботинок.

Прямо фокусник.

Игорь зажмурил глаза и попробовал сосредоточиться. Прошел пятый час пребывания в этом изолированном местечке. Все происшедшее казалось глупым сном, приснившимся после обильного запоя…

* * *

Бред, чудовищная ерунда. Почему я здесь? Что я сделал? Я не сделал ничего. Где Анюта? Она сидела в кабинете, когда меня вели. Я не успел ей ничего объяснить. Один взгляд. Больше не дали. А дальше? Сказали, трое суток. Семьдесят два часа. А потом?

Возможен арест. Какой арест? За что? Слишком тяжкое преступление. Сто какая-то статья. Что я там подписывал? Я же не читал, я просто не мог читать. Я не считаю себя в чем-то виноватым. Они обещали разобраться. Почему тогда я здесь?

* * *

Взгляд остановился на тусклой лампочке под потолком. Там тоже была лампочка. Тоже тусклая и тоже единственная. И двор, как эта камера, четыре стены и черное небопотолок.

Анюта зачем-то сказала: «Будь осторожен». Впрочем, нет, она говорила это всегда. У них опасный двор. Шпана. «Какая шпана, Анечка? Я никого не боюсь. У меня есть ты…»

«При чем здесь я, дурачок?» «Не знаю. Пока ты есть, ничего не может случиться».

* * *

Черт, зачем я носил этот нож? С ним спокойнее. Психологический барьер. Для кого?

Я спускался пешком. Дурак, поехал бы на лифте, разминулись. Они же не ждали меня во дворе. Конечно, нет. Они гуляли. Без цели. И увидели меня случайно. Под этим единственным фонарем. Или с целью? Нет, нет. Какая, к чертям, цель? Заводочка по пьяни. Выпить и не подраться? Сегодня ж праздник! «День седьмого ноября – красный день календаря. Посмотри в свое окно, все на улице красно…» Долговязый подошел первым. Что он хотел? Конечно, стандартное «закурить». Ну, разумеется. И я, конечно, ответил, что нет. Виноват, поспешил. В некоторых случаях нельзя говорить «нет». Раскинуть надо было крылья, как аисту на гнезде: «Старый, какие проблемы? Щас найдем. А может, лучше вмажем? Мне вот должок вернули, целый червонец!» Или что-нибудь подобное. А то просто:

– Нет.

И, конечно, им не понравилось. Дальше по избитому сценарию:

– А чего ты, в натуре? Хамишь, гнида!

И удар – прямой и резкий.

Шапка летит в грязь. Не новая, но жалко, другой нет. Я выпрямляюсь после «нырка под руку» и отвечаю коротким снизу. Три года секции по дедушке-боксу. Поэтому только шапка в грязь, а не я сам. Долговязый, раскидывая перья, летит к стене. Координация нарушена «Московской» или «Столичной». Нарушена сильно, но не до конца. На ножках удерживается…

Игорь вздрогнул, как будто проснувшись, и потрогал ушибленный затылок. Что там дальше? Темнота. Он зажмурился.

Второй ударил бутылкой. Я не успел «нырнуть». До конца «нырнуть». Скользящий, не прямой, но все равно неприятно. Был еще третий, Должен был быть. Подсекли из темноты. Твердо и расчетливо. Сзади под ступни. Я упал на бок, автоматически ударив рукой по асфальту – механизм страховки во всех видах единоборств. Едино… Тут не прокатило, тут не едино. Трое… Или больше.

В ход пошли ноги. Долговязый носит, несмотря на холод, туфли-лодочки. Попади в ребро – нет ребра.

Я свернулся клубком, закрыв виски руками. Руки против ног. Ну, хоть бы кто прошел, хоть бы выглянул в окно! Ведь фонарь! Ну, помогите, гады!

Было больно. Когда «лодочка» прошла в зубы. Между сжатых на лице рук. Но боль заставляет действовать. Человек наделен болью не для того, чтобы охать и ахать, а для того, чтобы узнать: «Время пришло! Игра на секунды!»

Нож лежал в правом кармане куртки. Главное – подняться. Откатился в полузамерзшую лужу. Армейский маневр: выстрелил – перебежал – откатился. Должен доводиться до автоматизма. Спасибо старшине – довел.

Они реагируют не сразу. Жертва в нокауте, осталось добить. Без суеты и нервных срывов. Они наверху.

Браво, Игорь Валериевич! Добыто преимущество в метр. Очень хорошее преимущество – еще раз поймать окровавленными губами «лодочку», но теперь уже с небольшого разбега ее владельца. К тому и шло. Я поднялся на колено. Долговязый, похоже, левша. Опорная – правая. По футбольному замахивается. Очень удачный момент – удар влет по мячу. Мяч – моя голова. Когда влет, получается сильно. «Лодочка» – бутса летит в мяч. А я знал. (Ты знал, ты знал – так нечестно!!! Тьфу, понты дешевые!) Достаточно еще раз «нырнуть». Как можно ниже, сколько позволяет одноколенная стойка и глубина лужи. «Нырнул»! «Лодочка» проходит по волосам. Опорная нога остается в одиночестве. На, сучара! Получите, сэр! Сдачи не надо! Нож раскрывается уже в движении. Хорошая конструкция, лезвие летит вперед. Армейский подарок. Делали перед дембелем, полулегально и дарили друг другу. На память.

Долговязый закричал: «Ой!» Потом тоже встал в одноколенную стойку. Вероятно, нож перебил сухожилие. Что, приятель, лужа? Понимаю, понимаю, не хотел. Двое других замирают под фонарем. Когда кричат «Ой!», надо подумать, не слишком ли мы торопимся. Однако у долговязого хорошая анестезия – пузыря два «Столичной» внутрительно. То, что доктор прописал. Поэтому «Ой!» – реакция на промах, а не на перерубленное сухожилие.

Второй мой удар пришелся в корпус. Идиот, зачем?! Запарка? Возбуждение? Обида?

Сейчас хорошо прикидывать. А тогда как-то возможности не было. («Подождите, ребята, я сейчас прикину, как тут с вами разобраться поудобнее…») Тогда одно было – спастись!

Они бы не ушли, пока не добили. Они уже запустили движок, не остановишь.

Долговязый упал на спину, по киношному раскинув руки. Прямо под ноги оставшимся стоять.

– Сука, у него перо!!!

Это кто-то про меня. Ага, сам «лодочник».

Кажется, прошло еще несколько секунд, прежде чем он заорал по-настоящему. Как резаный.

– Витек, ты чего, в натуре?

Я выставляю окровавленный нож перед собой:

– Что, крысы, приссали? Ну, давай, бля, кто следующий?

«Крысы» буксанули. «Крысы» бегут. В ближайшую нору – выход из двора-колодца. Я не побежал. Я дурак. Я нагнулся над долговязым и зачем-то начал извиняться.

Возбуждение прошло так же резко, как и появилось, уступив место мысли о том, что я спорол какую-то ерунду. Жар охватил башку, пульс лупит по вискам паровым молотком.

– Слышь, парень, куда я тебя? Очень больно, да? Я не хотел, извини.

Ему, наверное, больно. Продолжает орать, хотя несколько тише. Кажется, я попал ему в живот. Я швыряю нож в угол двора, в кучу мусора, сваленную прямо на земле. От обиды, что так глупо влип. Потом опять пытаюсь помочь долговязому. Он кричит:

– Сука вонючая!

И бьет меня неподрезанной ногой. Я замечаю, что вода в луже грязно-красного цвета.

Все на улице красно!

– Ну, погоди, я ж помочь хочу, я ж не специально!..

Кто-то все-таки смотрел в окно. Два мента-постовых появились во дворе очень вовремя, когда я благородно обхаживал долговязого. Меня обхаживать не стали. Еще один удар, теперь уже хромовым, начищенным до зеркала сапогом, и я снова на земле. Я плююсь кровью и пытаюсь хоть что-то объяснить. Руки уже за спиной, жесты невозможны.

Говорить больно. Чувствую языком, что одним верхним зубом стало меньше, а раздутая губа уже превратилась в пельмень, доставая до носа. «Лодочник» вонючий…

* * *

Игорь открыл глаза, потрогал губу. Опухоль спала, боль не прошла. В дежурной части врач вызванной «скорой» брезгливо осмотрел его лицо, залил губу зеленкой и клеем и прилепил пластырь. Для тебя сойдет, сойдет, радуйся, что у нас бесплатная медицина. В камере Игорь сорвал пластырь, тот все время намокал от влажного дыхания и неприятно раздражал.

Долговязого увезли на «скорой». Игорь слышал, как дежурный говорил с больницей.

«Похоже, я пробил ему печень. Черт, не сдох бы».

В дежурной камере держали где-то с час. Затем его забрал товарищ в штатском.

Оперуполномоченный. С какой-то хохлятской фамилией на «О». То ли Фоменко, то ли Хоменко.

* * *

Что я там говорил? Что не хотел? Что они первые? Конечно. Я оправдывался. Товарищ никак не реагировал. Сидел неподвижно, как статуя, смотрел прямо в глаза. Потом записывал, уточняя по ходу детали. Спросил про нож. Я ответил. Честно. Я ведь не считаю себя виновным. Спросил, не знаком ли я с потерпевшим. Долговязый – потерпевший? Смешно! Это я потерпевший. Нет, он. Он в больнице, он и потерпевший.

Потом я расписывался под текстом, толком его так и не прочитав. Сплошной туман в глазах. Потом снова камера. Еще часа три ожидания. После девушка лет двадцати двух, почти ровесница, сказала, что она следователь и будет вести мое дело. Что-то спрашивала про адвоката. Как и Хоменко-Фоменко, писала, только дольше и подробнее.

Я опять оправдывался, опять подписывал. Она сказала, что задерживает меня на трое суток по подозрению. Когда вели назад в камеру, через приоткрытую дверь кабинета я увидел Анюту. С ней беседовал Фо-Хоменко.

Ночь в дежурной части, утром привезли сюда. Часа через два подсадили пенсионера.

* * *

Щеколда противно лязгнула, раздался голос сторожа:

– Обед.

Игорь сел на нары. Голова слегка кружилась. Он еще раз ощупал челюсть и губы. Есть можно. Если глотать не жуя. Ну, этот обед можно и не жуя.

Сержант налил в белую миску жидкий суп. Во вторую шмякнул макароны с песчинками фарша.

– Побыстрее, мужики.

Дверь закрылась.

Игорь кое-как начал вливать в себя суп.

– Где это тебя? В ментовской?

Игорь обернулся на соседа. Тот спокойно прихлебывал суп, не придавая никакого значения вкусовым качествам варева.

– Подкинули к празднику.

– Тот, кто подкинул, жив?

– Вроде да. А с чего вы решили, что был кто-то еще?

– Хе-хе. На блатного ты не похож. Праздник, как известно, дело пьяное, но твое лицо очень грамотно разбито. Плюс то, что ты здесь. Значит, не сам упал.

– Я не виноват.

– О, понимаю. Как хорошо я это понимаю, Первый раз, да?

– Да.

Пенсионер поковырялся пальцем в зубах и сплюнул на пол.

– Зараза, рыбная кость. Помои.

Игорь поморщился и отодвинул тарелку. Рана на губе открылась, и заглатывать суп с примесью крови стало совсем невмоготу.

– Ешь, ешь. Здесь тебе не заводская столовая, добавки не будет.

– Не хочу.

Пенсионер приступил к макаронам.

Я, когда в первый раз подзалетел, тоже не виноват был. То есть не считал себя виноватым. В двенадцать лет стащил полбуханки хлеба, чтобы с голодухи не загнуться.

Пацан, что взять? Думал брюхом, а не головой. Знаешь, сколько дали? Шесть годков.

Игорь недоверчиво усмехнулся.

– Было время золотое. И ничего не попишешь. Стащил, значит виноват.

– Сейчас-то, слава Богу, проехали. Должны разобраться. Они же первыми прицепились.

А мне что, лежать и ждать, когда запинают?

– Хе-хе, время проходит, камни остаются. Пока их не уберут. Не торопись считать себя правым. Тебя как величать?

– Игорем.

– Павел Николаевич. Трудовой стаж безвозмездной помощи государству двадцать лет и три месяца. Пять командировок по всей России-матушке с небольшими отпусками.

Ношу почетное звание «ООР». Знаешь, что такое?

– Нет.

– Особо опасный рецидивист. Игорь ухмыльнулся:

– Очень приятно.

Павел Николаевич облизал тарелку.

– Я, Игорек, тебе это не просто так сказал. Этими достижениями нешибко хвастают. Об этом обычно помалкивают. На воле. Но мы не на воле.

– Меня отпустят.

– Лет через восемь. Я тоже думал, что отпустят. Поторопился, но ты не спеши. Тебе не двенадцать. Зачем тебе туда?

– Куда?

– Туда, к нам.

Павел Николаевич посмотрел на Игоря сверлящим взглядом, от которого тот вздрогнул.

– Я могу подсказать, как выйти из этих стен и оставить в заднице тех, кто тебя сюда засунул.

– Чего это ради?

– Потому что, Игорек, ты лох и в игры с государством покамест не играл. Сейчас твой ход, но уму-разуму я учу тебя не потому, что ты такой молодой – прекрасный – невиновный. Мне до фонаря, виновен ты, не виновен, зарезал или застрелил. Я им хочу масть сбить.

Пенсионер сделал особый упор на слове «им».

– Усекаешь? Лишний разок оставить систему в дураках не помешает. Очень, знаешь ли, приятно. Потешиться на старости лет, поиграть с государством в шахматы. Их ход, мой ход, ты – фигура. Либо пешка, либо король. Это уже от тебя зависит. Ну как, сыграем?

Напоминаю, сейчас наш ход.

Игорь лег на нары.

– Сами-то вы чего здесь, если такой умный?

– А это мое дело. Имею ряд проблем, которые могу решить только лично и только там. – Павел Николаевич скрестил пальцы перед глазами.

– Значит, если бы вы захотели, то вышли бы?

– Нет. Сейчас уже нет. Впрочем, за что я здесь и почему, тебя не касается. Мы за тебя базарим. Не дрейфь, Игорек, я многим помог лучше любого адвоката. Самый хороший адвокат – собственная шкура, запомни. Правда, и самый дорогой.

– Что-то многовато у вас командировок с таким адвокатом.

– Их могло быть в десять раз больше. Все относительно, верно? Игорь пожал плечами:

– Может быть.

Щеколда снова лязгнула. Сержант забрал посуду.

Павел Николаевич извлек из-под воротника пиджака очередную папиросу.

– Хотя ладно, хозяин – барин. Можешь поиграть сам. В одиночку.

– Но меня должны выпустить.

– От того, что ты повторишь это еще двадцать раз, дверца не откроется. И никто ничего тебе не должен. А вот закрыть за тобой дверцу они должны. Это их хлеб, и, поверь, дело они крепко знают.

Игорь запрокинул голову, убрав подушку. Чепуха. Любой здравомыслящий человек, услышавший эту историю, немедленно встал бы на его, Игоря, сторону. Он же оборонялся, он, в конце концов, защищал свою жизнь. И по-другому не мог ее защитить.

А этот герой соцтруда явно перегибает палку. Восемь лет… Глупости, чушь! Хотя, с другой стороны, что Игорь знал о милиции, о правосудии?

С милицией он сталкивался только несколько раз – по причине своей профессии.

Работая в «такси», волей-неволей контактируешь с ГАИ. Но это так, дорожная милиция с узконаправленной спецификой. А здесь, конечно, другое. Покруче.

Игорь начал вспоминать фильмы про сыщиков. Замелькали лица актеров.

«Чтобы ты вышел отсюда, мы рисковали жизнями…»

Интересно, кто-нибудь сейчас рискует жизнью, чтобы он вышел отсюда? К примеру, Фоменко-Хоменко или та девочка-следователь с длинной косой? Вряд ли. Но они хотя бы должны поговорить с долговязым. Он подтвердит, что начал первым. Девчонка что-то говорила про нож. Холодное оружие. Неужели нельзя просто так таскать нож? Просто так?

«Может, все-таки послушать, что этот уркаган присоветует. Я ведь ничего не теряю.

Советы – они только советы, им можно следовать, а можно их забыть».

– Ты его ножом?

– Да, – прервав размышления, ответил Игорь.

– Нож скинул?

– Выбросил в мусор.

– Сказал им?

– Да.

– Плохо. Нож – это улика и отдельная статья. Но ничего, покумекаем. Давай еще раз, подробненько, с самого начала, гораздо подробнее, чем операм и следователю.

Игорь снова положил под голову подушку.

– Хорошо.

Он рассказал все заново. С момента прощания с Анютой до момента водворения в ИВС.

Павел Николаевич изредка перебивал его, как и девочка-следователь, уточняя некоторые моменты происшествия.

Игорь закончил рассказ риторическим вопросом:

– Видите, разве я виновен? Это же самооборона.

– Выкинь из головки это слово, Игорек. Это не самооборона, это даже не превышение самообороны. Это статья сто восемь, часть один. Или два, если тот, длинный, отбросит копыта. Но думаю, что не отбросит. «Бакланы» живучи. Лучше б, конечно, отбросил.

Тогда ты один останешься.

– А те двое?

– Те двое зарылись по шхерам и сами в ментовку не побегут.

– Но длинный может их назвать.

– Может. Поэтому лучше б он загнулся.

– Да ну, к черту. Пускай живет. Хорошо б он их не знал. Вдруг они только в этот день познакомились!

– Возможно. Но не очень на это рассчитывай. Так, свидетель у них наверняка есть: кто-то вызвал ментовку, значит, видел, что вас было четверо. Теперь слушай и запоминай.

Завтра или, может, сегодня тебя снова будут допрашивать. Скорее всего, девочка.

Допрашивать как подозреваемого. Опера этим не занимаются. Пока тебя допросили как свидетеля. Так полагается. Сейчас у тебя якобы появятся новые права. Это туфта бумажная. Ничего у тебя не появится. Поменьше придавай значения этому словоблудию.

Допрашивать тебя будут прямо здесь, тут, в ИВС, есть специальная комната. На допросе ты пойдешь в отказ.

– Не понимаю. Зачем?

– Слушай, Игорек, и не перебивай. Ты простился со своей Анютой и почапал к себе домой. В ее дворе ты увидел трех дерущихся парней. Само собой разумеется, ты, как благородный человек, попытался их растащить. А точнее, ты просто заступился, так как двое на одного – это не по понятиям. Когда ты оттащил одного из парней, второй выхватил «перо» и ударил длинного. Сначала в ногу, потом в живот. Тут кто-то закричал из окна. Так тебе показалось. Парень бросил нож в мусор и побежал. Тот, которого держал ты, вывернулся и ударил тебя ногой в лицо. Ты, естественно, упал. После этого он тоже убежал. Ты поднялся, начал помогать длинному, и в этот момент вас застала милиция. Усекаешь?

– Подождите, но я же уже дал показания, как все было. Их же из дела не вырвать.

– Пустяки. Тебя в отделении били?

– Нет.

– Хорошо. Тебя пугали? Тебе угрожали?

– Да вроде тоже нет. Этот Хоменко сказал, чтобы я не играл с огнем и рассказывал все, как есть. А то будут неприятности.

– Во! А говоришь, не угрожали! По-твоему, это застольный анекдот? Это самая что ни на есть угроза. Ты так жутко испугался, что просто вынужден был оговорить себя от греха подальше. Что, собственно, и сделал. Поэтому попросишь У девочки листок бумаги и напишешь жалобу на имя районного прокурора. Так, мол, и так, застращали опера в усмерть, пришлось себя оговорить. Побольше жалости.

– Да, но этот Витек, он же будет говорить другое.

– Конечно, будет. Но ты обыгрывай ситуацию. Те двое – его знакомые, и он не хочет их подставлять. Может, хочет с них «бабки» снять, потом. Поэтому сейчас грузит все на тебя. Самое главное, когда девочка будет тебя пытать, постарайся узнать, что говорит длинный. Это трудно, но можно. По принципу: «А вы пойдите, спросите у него!». Девочка молодая, проколется. Если длинный не двинул коня, его уже допросили.

– А свидетель?

– Тут придется рисковать, ничего не попишешь. Только вряд ли он из окна разглядел, кто был с ножом. Ты же сказал, что там темно было.

– Если не считать фонаря.

– Все равно вряд ли. По крайней мере, в лицо тебя точно не разглядели. Дрались вы не больше минуты. Вот, собственно, и все. Девочка проглотит, ей меньше хлопот. Ты в отказе, дело зависает «глухарем», не надо возиться с тобой, со свидетелями, с бумагами.

Это операм «палки» нужны, следакам это наследство по фигу. Главное чтобы тебя сейчас выпустили, не предъявив обвинения. Читай внимательно все, что будешь подписывать. Я уверен, что при такой версии ты соскочишь. Будешь лепетать про необходимую оборону – сядешь надолго.

– Мне надо подумать.

– Думай. Время есть. И учти, это твой единственный шанс. Единственный…

Сержант увел Игоря вечером того же дня, а через час вернул в камеру. Павел Николаевич лежал на койке, не снимая ботинок.

– Как дела, Игорек?

Игорь сел на свою койку и уставился в пол.

– Не знаю. По-моему, она не поверила.

– Это ее проблемы. Ты сам ничего не напутал?

– Кажется, нет.

– Что длинный говорит, узнал?

– Да. Она сама прочитала мне протокол.

– Ха-ха, неужели?

– Да, когда я начал ссылаться на него.

– Прекрасно, Игорек. Что мы имеем?

– Он не знает тех двоих. Они познакомились в тот день случайно, в каком-то пивняке.

Потом якобы пошли в гости к длинному. По пути встретили меня, я был пьяный.

– Так-так…

– Разумеется, зацепился первым, просто так, без причины. Потом вытащил нож и ударил длинного. В ногу и в живот. Те двое убежали. Я вернулся, чтобы добить, но он начал отбиваться, и в это время появилась милиция.

– Отлично! Вы один на один. Про ту парочку забываем. Жалобу накатал?

– Да.

– Как девочка отреагировала?

– По-моему, никак. Послушала, записала. Сказала, чтобы я не спешил и подумал.

– Это так, для тумана. Обвинение предъявила?

– Значит, не будет постановления на арест Завтра вечером тебя выпустят.

– Вы уверены?

– Ну, если ты не сморозишь какую-нибудь глупость.

– Странно. Неужели можно отговориться от чего угодно?

– Нет. Тебе повезло. Ты не успел завязнуть слишком глубоко. И заметь, ведь ты же действительно не виновен.

– Да. Тем более странно. Соврав, я получаю свободу, которая полагается мне и так.

– В философии это называется законом отрицания отрицания. Однако, Игорек, не расслабляйся. Как только длинноногий выйдет из больнички, вам устроят очную ставочку. Не дрейфь, вали все на тех двоих, прямо ему в глаза. После этого можешь спокойно жить дальше, даже не вспоминая, что когда-то посетил это госучреждение. – Павел Николаевич показал пальцем на стену.

Игорь помолчал немного, затем поднял глаза на собеседника:

– Простите, Павел Николаевич, может, я спрошу глупость… Я должен буду вам что-нибудь?

Судимый тихонько рассмеялся:

– Ты пока здесь. А потом я же говорил, что ты только фигура, а я игрок. Глупо требовать что-то от фигуры, которую сам поставил на нужную клетку. Или упрекать ее, если сам проиграл партию. Ложись, Игорек, завтра их ход.

Игорь вздрогнул от громыхания щеколды. Тусклая лампочка после сна слепила глаза.

Он спал крепко, избавляясь от накопившейся двухдневной усталости.

– Королев, подъем.

Игорь по инерции глянул на руку, забыв, что часы перед посадкой отобрали. Павел Николаевич похрапывал, уткнувшись лицом в стену.

– Который час?

– Два.

– А что случилось?

– Руки в ноги и на выход. С тобой хотят поговорить.

Игорь влез в ботинки, потер глаза и пошел за сержантом.

«Какого черта? Что еще за ночные разговоры? Дали б поспать…»

Сержант распахнул двери комнаты, где несколько часов назад Игорь беседовал с девочкой.

За столом сидел оперуполномоченный Фоменко. Он кивнул на привинченный к полу стул и чиркнул спичкой. Игорь сел.

Фоменко выпустил вверх струю дыма:

– Значит, тебе угрожали, да?

Игорь не ответил, опустив в пол глаза.

– Ну, хорошо, уважаемый, сам придумал, или кто подсказал? Думаю, что второе, у тебя самого фантазии и мозгов не хватит. Советы бывалых людей это, конечно, здорово, но надо знать, когда ими стоит воспользоваться, а когда лучше пропустить мимо ушей. Ты, выходит, решил поиграть с законом? Ну что ж, игра хорошая, но слишком велика ставочка. Этой дурочке ты рассказал красивую историю и теперь надеешься, что на этом поставят точку. Ошибаешься, на этом поставят запятую. Выходит, тебе угрожали? – закончил Фоменко тем же, чем и начал.

– Да, – чуть слышно выдавил из себя Игорь.

– Знаешь, Королев, мне, честно говоря, абсолютно наплевать на твою биографию как таковую. Я не собираюсь тебе ее менять, не собираюсь тебя уговаривать и в чем-то убеждать. Выбор в конечном итоге за тобой. И пришел я сюда только потому – я говорю тебе об этом прямо, – что не терплю, когда мой труд из-за всяких дурочек летит коту под хвост. Мне мой хлеб достается дорого, но добываю я его от души. И чтобы долго не словоблудить, я сейчас нарисую тебе две возможные ситуации, а уже после снова послушаю тебя.

Ситуация первая: ты и дальше стоишь в отказе, плачешь, что тебя запугали, и надеешься соскочить. При этом, естественно, не зная, что у меня в запасе на такие вот случаи. А на такие случаи у меня всегда есть что-нибудь в запасе, иначе я был бы плохим опером и работал где-нибудь в патрульно-постовой службе, а не в уголовке. Также ты забываешь, что впереди еще один день, за который можно очень-очень много сделать.

Особенно когда делаешь с душой. А я уж постараюсь. Не выношу, когда на меня строчат липовые жалобы. Так вот, к примеру, я проведу опознание. Сажаю тебя, рядом еще двух красавцев – вьюношей и приглашаю двух понятых и одного свидетеля, который, разумеется, сразу тебя опознает.

– Там было темно.

– Он тебя опознает! Потому что нож твой и потому что именно ты был с ножом. Разве я иду против истины? Надо будет, я найду еще свидетелей, если следователю одного покажется мало. Но, думаю, не покажется. Потому что к опознанию я приложу еще кое-что. К примеру, заключение эксперта, что на полированной поверхности рукоятки ножа имеются отпечатки пальцев некоего Игоря Валерьевича Королева. Нож, кстати, найден. В одной из тех самых мусорных куч.

После этого Игорь Валерьевич Королев может выдумывать и говорить все, что захочет. Что его били, пытали, загоняли под ногти иголки и булавки, угрожали, пугали…

Что он никого не бил ножом, что нож вовсе не его… Ну, и так далее. Все эти доводы в расчет приниматься уже не будут. Доказательная база достаточно основательна. И наш дорогой Игорь Валерьевич прямо отсюда уезжает в следственный изолятор, говоря проще, в «Кресты», где томится до суда в безделье и скуке.

На суде он по-прежнему бьет себя копытом в грудь, утверждая, что вышла ошибочка.

Суд изучает доказательства и, убеждаясь, что Игорь Валерьевич просто-напросто хочет соскочить, выносит строгий, но справедливый приговор. То есть назначает максимальный срок из тех, что предусмотрены в Кодексе. Для справки – по сто восьмой, части первой, полагается восемь лет лишения свободы. Можешь мне верить, можешь не верить, но тем, кто стоит в отказе, максимальный приговор почти всегда обеспечен. И это справедливо. Кто-то должен платить за мои стоптанные ноги, за мое потраченное на поиски улик время, за мои нервные клетки. Так что расплата идет сполна.

После суда бедный, невиновный Королев отправляется на зону с каким-нибудь соблазнительным режимом, где и проводит в тоске, печали и раздумьях последующие восемь лет. Уедет Игорь Валерьевич, так и не попрощавшись, так и не поцеловав перед дальней дорогой свою любимую невесту Анечку.

– При чем здесь Анюта? – не выдержал Игорь.

– Да не знаю, будет ли она ждать целых восемь лет какого-то уголовника. Ведь это самые лучшие годы человеческой жизни. Думаю, не будет. Она, во-первых, не глупа, а во-вторых, весьма симпатична. Упорхнет в чье-нибудь гнездышко.

Игорь начал нервно кусать ногти.

– И еще запомни: нормальными людьми оттуда, как правило, не возвращаются.

Проверено многочисленными опытами. За первой ходкой следует вторая, потом третья…

И понеслось. Вся жизнь испорчена брошенными в юности неосторожными словами: «Это не я».

Теперь ситуация вторая. Ты чистосердечно рассказываешь правду, без всяких там «угрожали», «пугали», в дальнейшем не юлишь и не выкручиваешься. Свободу в виде подписки о невыезде я тебе, конечно, гарантировать не могу: во-первых, это во власти только следователя, и во-вторых, «сто восемь» – это не семечки. То есть возможен тот вариант, что ты все равно едешь в «Кресты».

Как видишь, играю я честно, ничего тебе не гарантируя. Но… Ты зарабатываешь множество очков в свою пользу. К примеру, ты можешь делать упор на самооборону, на то, что никогда раньше ничего криминального не имел, что активно помогал следствию.

Вполне возможно, суд учтет твои доводы и переквалифицирует сто восьмую на сто одиннадцатую. А наказание там – тьфу, как правило, условное. Заметь, что, если ты стоишь в отказе, ни о какой переквалификации и речи быть не может. Но даже если суд оставит сто восьмую статью, то приговор ни в коем случае не будет максимальным.

Фоменко затушил сигарету о торец стола и выбросил окурок за батарею.

– С учетом обстоятельств, с учетом твоей личности и, главное, признания ты получишь немного. Но самое важное здесь то, – Фоменко выдержал паузу, что ты сможешь поговорить со своей Анютой. Имеется в виду до суда, конечно. Один на один. Живой разговор не заменят никакие письма и «малявы». Верно, согласись?

Игорь потер виски ладонями. Господи, как он запутался. Он ничего не понял из того, что сказал ему Фоменко, кроме последних слов. О том, что он сможет увидеть Анюту. Он не знал, правду ли говорит Фоменко или сочиняет, но мысль о том, что он сядет в тюрьму, так ничего и не объяснив Ане и не простившись, напрочь заглушала все остальное. Всякую логику, всякий трезвый и холодный расчет.

– Вот так, милый мой Игорек, теперь выбирай. Колхоз-дело добровольное…

– Каким образом я смогу ее увидеть? Вы приведете ее сюда?

– Нет. Сюда ее не пустят. В «Кресты» тем более. Я могу организовать вам свиданьице у себя. Причем опять-таки все зависит от тебя. После того как ты дашь правдивые показания, следователь повезет тебя на уличную операцию, то есть на проверку показаний на месте. Ты показываешь и рассказываешь, как все происходило, – что-то типа театра одного актера. Тыкаешь пальцем в кучу, куда скинул «перо», фотографируешься на память вместе с понятыми, ну, и все, в принципе.

После уличной, как правило, заезжают в отделение, следователь там прочитает тебе протокол. Потом он, вернее она, захочет отобедать, сходить в туалет, позвонить маме.

Ну, мало ли, что может ей захотеться. Вот в этот момент я и приглашу к себе в гости твою Анюту. Вы чирикаете минут двадцать-тридцать в моем кабинете, не касаясь, разумеется, запрещенных тем, как то: пропаганда войны, передача шифрограмм западным спецслужбам и, конечно, твой арест. Не, объяснять ей ты можешь, но чтоб не было никаких договоров об алиби или как убрать свидетелей. Понял?

Игорь сглотнул слюну.

– А вы… вы не обманете?..

– А какой смысл? Ты идешь навстречу мне, я, естественно, тебе. О, поэзия в прозе.

Если следователь вдруг не захочет отобедать, я сделаю так, что она захочет. Это уж мои проблемы.

– Хорошо… Хорошо, я все покажу.

– Я и не сомневался, что мы договоримся. Ты ведь неглупый парень, зачем портить себе жизнь?

Фоменко нажал кнопочку на стене.

Зашел сержант.

– Все, дорогой, спокойной ночи. Иди, спи. И попутно вспоминай, как там все было/ Уличная будет завтра. И поменьше слушай советчиков.

Сержант вывел Игоря из комнаты. Павел Николаевич не спал. Он лежал на койке и курил.

– Что случилось, Игорек? Игорь сел напротив и, как прежде, уставился в пол.

– Я не знаю.

– Чего ты не знаешь?

– Ничего не знаю…

– Так, занятно… Я полагаю, тебя вытаскивал этот Фоменко? Игорь кивнул.