000
ОтложитьЧитал
Глава 1. Колдунья – не колдунья
Леся сидела за новенькой покатой партой, источающей запах дерева и лака, и теребила спрятанную в волосах косичку. Согласно поверью, тонкая коса за левым ухом спасает от дурного глаза и всякого рода нападок. Леся пробовала делать косички разных толщин, но они пока не помогали. И всё-таки плела их снова: вдруг колдовство сработает.
Собственно, колдовство и причиняло неприятности. Лесю угораздило унаследовать голубые глаза маменьки и тёмно-рыжие волосы папеньки. А в Имтуме каждый знал: человек, в ком соединились водная и огненная стихии, – прирождённый колдун. Сомнительное поверье, потому как колдовства в Лесе и на полногтя не было. Но ни это, ни то, что последних колдунов в Имтуме видели в молодость бабушек и дедушек, не смущало Лесиных одноклассников.
– Наколдуй мне пятёрку, Леська, – вывел Лесю из задумчивости сосед по парте, легонько толкнув локтем в бок.
– Не приставай, Азик, – устало выдохнула Леся и сдвинулась к краю скамьи.
– Наколдуй, жалко тебе, что ли?
Азик обожал подшучивать подобным образом. Будь её воля, Леся с Азиком ни за что бы не села. Но в этом году в классы взамен длинных столов и лавок на шесть человек поставили рассчитанные на двоих парты. И хотя мальчиков и девочек сажали отдельно, оставшиеся без пары Леся и Азик вынужденно оказались вместе за последней свободной партой. Директор пообещал увеличить количество учебных мест к следующему году, «потому как на первый совместный выпуск школы государь обещался приехать, и при нём в грязь лицом ударить никак нельзя», а пока закрыл на нарушение глаза. Конечно, обрасти Леся подругами, а Азик – друзьями, подобного бы не случилось. Только девчонки с Лесей не сближались, побаиваясь её сомнительных способностей, а Азик обладал отталкивающей внешностью и назойливым характером. Сложившееся положение Лесю огорчало. Азика же всё, похоже, устраивало. Так и теперь, заскучав на естественных науках, мальчишка принялся за разговоры:
– Леська, пойдёшь после школы смотреть исчезающий город?
– Нет.
– Ну ты чего? Все же пойдут.
– Все пойдут, а я не пойду, – ответила Леся. Она старалась говорить тихо, чтобы не услышал учитель.
– Обиделась, что ли?
Леся повернулась и в упор посмотрела на Азика. Как можно было на него обижаться? Под чёрными густыми бровями горели всегдашним любопытством карие живые глаза, но они не могли отвлечь собеседника от рябых, изуродованных болезнью щёк. Леся часто думала, что именно болезнь сделала Азика приставучим. Наверняка в детские годы ему приходилось по много дней лежать в постели, страдать от одиночества и прислушиваться к близким шагам смерти. Теперь он старался восполнить то, что недополучил раньше: общение, радость, саму жизнь.
– Не пойду, потому что там опасно. И ты это знаешь, – пояснила Леся.
– Да ладно тебе. Один раз посмотрим и назад. Быстренько. Ну?
Леся снова придвинулась к центру скамьи. За разговоры на уроке можно получить исправительную бумажку, которую до конца дня придётся носить приколотой к груди. А украшение с обидным прозвищем вроде «болтунья», «стрекотунья» или «трещотка» Лесе ни к чему, хватит того, что её колдуньей дразнят. Поэтому низко опустив голову над тетрадью, Леся зашептала:
– А если город исчезнет, когда вы будете внутри? Такие города могут перенести куда угодно. Где вас потом искать? Или ещё хуже… – Леся недоговорила. Азик, несомненно, знал истории о тех, кто пропадал вместе с исчезающими городами и не возвращался. Леся сверлила взглядом нарисованный в тетради бледно-розовый гриб и ждала ответа.
– Да не бойся ты. Фшик – туда. Фшик – обратно. И ничего не будет, – упрямился Азик.
– Не пойду, – насупилась Леся. Но чтобы не выглядеть трусихой, добавила, – у меня хор сегодня.
– Так потом приходи. Тебе-то что, ты всё обратно расколдуешь. И нас спасёшь, если вдруг. Да ведь? – сел Азик на любимого конька.
– Хватит уже, – чеканила Леся слова, насколько это вообще можно делать шёпотом. – Не умею я колдовать. Всё это глупости. Колдовать могут только просветлённые. Бородатые старики. Но они давно умерли.
– Что-то сомневаюсь я в их смерти. Откуда исчезающий город, если никто не колдует? – зацепился за последнюю фразу Азик.
– Остатки колдовства.
– Ага. Чьего бы?
– Башня волшебная, все говорят. Вот и выдаёт всякое. И не приставай ко мне больше.
– А то что, порчу нашлёшь? – взялся за старое Азик.
Леся оторвалась от тетради и взглянула так, что, будь она колдуньей, непременно наслала бы на Азика какую-нибудь гадость.
– Понял, понял, не закипай. А насчёт города подумай. Завтра его может не быть.
Смотреть исчезающий город Леся не пошла. После уроков сложила тетради и учебники в большую сумку, сшитую маменькой из оставшихся от старой одежды лоскутов, и отправилась на занятие хора.
Все музыкальные и танцевальные уроки проводили в бывшей столовой женской гимназии. Хотя это только так говорилось: гимназия гимназисток никогда не видела. Меценаты, что взялись перестраивать Имтум чуть не полвека назад, быстро передумали и оставили многие из своих начинаний. Так и сложилось, что вытянутое здание с нежно-голубыми стенами и красной крышей не имело точного назначения. Столовую определили музыкантам и танцорам, прочие помещения под другие нужды.
У деревянной двери с нарисованным жёлтой краской скрипичным ключом Леся немного помедлила. «Теперь уже меньше года», – напомнила она себе и с силой дёрнула ручку. Тугая дверь нехотя отворилась и впустила серый осенний свет в темноту узкого коридора, ведущего в просторное помещение с вереницей больших окон и широким помостом у дальней стены.
Оказавшись в зале, Леся бросила салоп и сумку на скамейку под окном, поднялась на сцену и встала в первом ряду. Остальные девочки уже были на местах.
Через несколько минут из двери в дальнем конце зала вышла учительница. Ольга Андреевна грациозно проплыла по скрипучему полу мимо безликих стен с откалывающейся краской понизу и жёлтыми подтёками сверху. Романтичная фигура в белоснежном наряде с оборками казалась здесь столь неуместной, что выглядела зловеще. «Хор унылых мертвецов под предводительством призрака», – подумала Леся, но сразу же собралась и вместе с остальными поздоровалась нараспев, как полагалось.
Убедившись, что все девочки на сцене, Ольга Андреевна подняла руку, немного выждала и дала знак к распевке. Леся всё делала по правилам: открывала рот, дышала животом, старалась выдавать нужные звуки, но ничего толкового не выходило. Пол под ногами вздрагивал каждый раз, когда тучная Катюшка из первого ряда переступала с ноги на ногу, в горле першило от прохладного воздуха, а стоявшая сзади Настька недовольно фыркала и подталкивала Лесю в спину кончиками пальцев.
Не прошло и половины занятия, как Ольга Андреевна опустила голову и, отставив локоть в сторону, положила руку на грудь. Девочки остановились: эта поза означала, что поют они хуже некуда.
– Дамы, – с горечью проговорила Ольга Андреевна, – вы должны вкладывать в голос душу. Неужели вам не жаль бедного водяного?
Леся не видела смысла жалеть водяного из песни, которую они разучивали. Влюблённый в русалку водяной поднял со дна остров, засадил его цветами, а берега усыпал драгоценными камнями, чтобы покорить сердце избранницы, но был отвергнут. Леся мало смыслила в любви, но даже она понимала: неразумно дарить русалке остров, если она не может на нём жить.
– Дамы, дамы, – призвала к порядку Ольга Андреевна перешёптывающихся девчонок. – Мы с вами занимаемся искусством. Когда вы поёте, вы должны переноситься в музыку. История, которую вы рассказываете слушателю, должна оживать вокруг вас.
Всё время, пока Ольга Андреевна говорила, её правая рука порхала в воздухе, словно дирижировала. Вдруг рука остановилась, пальцы изящно распрямились и указали на одну из девочек:
– Анна, что ты видишь, когда поёшь?
– Золотой остров с зелёными изумрудами, – опустив глаза, ответила Анна. Леся не сомневалась, что Аня, как все, видит полутёмный зал и истёртый пол.
– Прекрасно, – выдохнула Ольга Андреевна. – Любонька, что видишь ты? – рука учительницы, как стрелка компаса, быстро перебежала от одного края ряда к другому.
Услышать, что придумала Любонька, Лесе не удалось. Слова заглушил шёпот за спиной: «А я только твои рыжие пакли и вижу. Когда ты уже уберёшь от меня свои кучеряшки?» Сказав это, Настька проблеяла овцой. Лесю сравнение задело.
– Отрасти свои и не завидуй, – ответила она, почти не раскрывая рта и не оборачиваясь.
– Мне твои лохмы кудрявые уже в кошмарах снятся. Так и лезут в рот, и душат, душат, – шипела Настька, пока Ольга Андреевна выбирала новых жертв. – Может, тебе ленту подарить и показать, как косу заплетают? Или ты боишься, что Славка тебя без этой копны замечать не станет?
Леся вспыхнула, как спичка. Ладно волосы, но подозревать, что ей нравится Славик уже слишком. Она повернулась к обидчице:
– Чучелко лысое, вот ты кто…
Леся ещё много чего хотела сказать, но голос Ольги Андреевны заставил её развернуться:
– Олесия, Олесия, как это понимать?! Что за выражения? Немедленно извинись перед Анастасией.
От обиды Леся плотно сжала губы и часто заморгала.
– Давай, дурында, извиняйся, – прошептала Настька в самое ухо.
Ольга Андреевна выжидательно смотрела на Лесю. Нужно было решать: просить прощения или уходить.
Ссориться Леся не любила. Будь её воля, сидела бы сейчас дома, вырезала фигурки из бумаги. Но три года назад маменька распознала у Леси способность к пению и отправила в хор. И Леся пошла, лишь бы с маменькой не спорить. И вот, пожалуйста, хорошее начинание обернулось катастрофой. Но одно дело объясняться с маменькой, другое – просить прощения у Настьки, которая сама виновата.
Леся предпочла бы незаметно исчезнуть, провалиться под сцену. Только такого эффектного ухода столовая не предполагала. Вместо этого Леся бежала по громыхающему помосту, а эхо, как в издёвку, подхватывало и усиливало грохот. Леся надеялась, что шёпот девчонок заглушит её позорный побег, но одеваться пришлось в осуждающей тишине. Когда Леся зашагала к выходу, Ольга Андреевна произнесла как никогда холодно:
– Остановись, Олесия. Твоё поведение разбивает мне сердце. Вернись и попроси прощения.
– Не буду, – самой себе сказала Леся.
– Если ты сейчас уйдёшь, то больше не переступишь порог этой школы, – пригрозила учительница. – Подумай об этом.
– Я всё равно не хочу петь в хоре, – ответила Леся. Обернуться она побоялась: встретится с раздосадованным лицом Ольги Андреевны и передумает.
Ольга Андреевна ахнула. Леся так и видела, как взметнулись вверх и безжизненно опустились её тонкие кисти. Девочка сделала ещё несколько шагов к выходу.
– Ты можешь говорить всё, что хочешь, но себя обмануть не получится. От себя не убежишь. Олесия…
Остатки слов потерялись в коридоре, по которому Леся бежала к спасительной двери. По пятам гнались угрызения совести. Они жгли щёки огнём, обдавали тело ледяными мурашками и грозили лишить новоиспечённую бунтарку случайно возникшей храбрости.
Без всякой цели петляла Леся меж бледных голубых и зелёных двухэтажных домиков, бродила по извилистым улицам. Домой не торопилась: там ждало неприятное объяснение, а что сказать, Леся пока не придумала. От пасмурных мыслей она очнулась, когда добралась до главного достояния города. Из центра мощёной идеально круглой площади вырастала высокая серая башня, прорывая низкие облака и пряча в них свою вершину. Как ожерелье, башню окружали расставленные по площади скамейки. Леся опустилась на ближайшую.
Судя по всему, ноги вели бунтарку домой – она всегда возвращалась из хора этой дорогой. Торопиться было некуда, Леся села поглубже, чтобы доставать до мостовой только носками ботинок, и, защищаясь от неприятного ветра и болезненных воспоминаний, обхватила себя руками. Так как все до единой скамейки были отвёрнуты от башни, перед Лесей во всей красе предстал город. Леся принялась бродить взглядом по знакомым окнам. «Маменька очень расстроится… Интересно, почему тётушка Мария вывесила бельё прямо на балконе, а не во дворе?.. Будет ругать, или ещё хуже плакать… У бабушки Августины такие чудесные петунии цвели всё лето. Жаль, она занесла ящики. Дом без них какой-то голый… И мне, скорее всего, придётся вернуться к занятиям, попросить прощения у Ольги Андреевны – но это ещё ладно… Смотрю, господин Фадюшкин отличился: выкрасил вокруг своих окон жёлтым. Хотя жёлтый и голубой вполне красиво… И потом ещё перед Настькой извиняться – а это уже мерзко».
Леся сердито выдохнула и отвернулась от весёлых голубых и бледно-зелёных домиков с красными крышами, будто все они поддерживали Настьку. Показывая, что на унижение не пойдёт, Леся сидела в неудобной позе, оборотившись лицом к башне.
Серая и безликая, как каменный столб, башня, именуемая в Имтуме Колонной Откровения, не выражала ничего. Ровные стены без малейшего изъяна, несколько окон-бойниц высоко над землёй и словно прилепившиеся к башне облака, которые никогда не покидали свою госпожу.
Откуда взялось название «Колонна Откровения», Леся не знала. Догадывалась, что из-за просветлённых, которые населяли башню прежде. Говорят, они познали тайны мира и могли сотворить чудо из воздуха. Вероятно, на их головы снисходило множество откровений. Не ясно только, куда колдуны делись потом. Старики рассказывают, раньше просветлённые часто выходили к людям, но такого не случалось уже много десятилетий. Кто-то говорит, просветлённые ушли в другое место, кто-то, что они заперлись внутри и ещё живы. Леся считала, что просветлённые умерли: хоть они и колдуны, а всё же люди.
«Понимаю, почему просветлённые выстроили башню, – продолжала размышлять Леся. – Чтобы никто их не донимал. Наверняка к ним приставали такие, как Азик, которым нужно что-нибудь наколдовать. И Ольги Андреевны, которые во всём видят проявление искусства, – Лесе почему-то казалось, что просветлённые были людьми прагматичными и на ерунду не отвлекались. – И Настьки, которым везде мерещится угроза».
Мысли о Настьке опять вызвали у Леси недовольный выдох. Конечно, Леся знала, что Настька, как многие, влюблена в Славика, но понять её ревность не могла. Возраст для любви у Леси был подходящий (ей было пятнадцать), только никаких особых чувств она до сего дня не испытывала. Но даже так догадывалась, что изредка бросаемое Славиком «эй, рыжеволосая» нисколько не похоже на проявление симпатии. А Настька в этих словах, видно, читала иной смысл. Наслушалась, наверное, о колдовском таланте Леси и напридумывала бог весть что. Вот ведь бестолковая…
Как только холодные солнечные лучи вспороли хмурое небо, мысли испуганными птицами выпорхнули из Лесиной головы. Солнце осветило Колонну и что-то лежавшее у её основания. Непонятное волнение заставило Лесю вскочить на ноги. Ей показалось, она видит у стены стеклянный шар – такими пользовались ученики просветлённых. Только как шар оказался на мостовой, если это всё-таки он?
Глава 2. Серафим
И всё-таки это было оно. Серафим не сомневался, что разбудило его проклятье. Давно уж он лежал в постели, ворочался, к болям в коленях и голове прислушивался, а глаз не открывал. Знал, поднимет веки, и предстанет перед взором окно, и следом небо. А по небу-то, хоть и вдали, исполинские грязно-коричневые тучи плывут. Уродины, превратившие жизнь Серафима в мучение.
Коли тучи становились опасными, Серафим заранее знал. Как раз такой был сегодня день. Силился Серафим подавить скребущее на душе чувство, да куда там.
Не сумев более притворяться, старец повернулся на спину и уставился на резные балки высокого потолка. Как подумал только, что за ночь тучи подобралась ближе, ломота в коленях усилилась, в голове застучали молоточки – давно стерегущая старческая немощь развернулась во всю прыть. Очередную порцию снадобья пить придётся, иначе молодость не вернуть. Сколько уж Серафим оттягивал: не хотел зелье понапрасну расходовать. А сегодня куда денешься, ежели работёнка ждёт.
Кряхтя, сел Серафим, отыскал ногами домашние туфли и, путаясь в длинной сорочке, на полусогнутых просеменил к бюро. Ключ торчал из маленькой замочной скважины. Серафим повернул его и откинул крышку потаённого отделения. Рядком теснились на полке бутылочки размером с мизинец. В семи поблёскивала мутноватая жидкость. Остальные пустовали.
Серафим не спешил. Отёр пальцем пыль с полки, взял пузырёк, вытащил ромбовидную пробку, бултыхнул снадобье и выпил залпом. Голова сразу прояснилась, ломота отступила. Осиротевшую бутылочку Серафим вернул к подружкам и закрыл бюро.
Удовлетворённый переменой, умылся и облачился в белую рубаху и серо-синие домашние штаны, а после опустился на любимый стул с изогнутыми подлокотниками. Стул напоминал Серафиму его самого. Добротный, сработанный из крепкого дерева и толстой кожи, проглядывала в нём душа и фантазия мастера, а ненужных изысков не было. И не надобно.
– Откуда же ты только явилась, неладная? – удручённо пробормотал Серафим, глядя на печальное затянутое облаками небо и дальше за горизонт, где опасно ворочалась тёмная коричневая туча – ненавистное Серафиму проклятье.
Серафим давно догадывался, что ответ сокрыт в памяти, которую он так не любил тревожить. Но как быть, ежели всю жизнь посвятил борьбе, перепробовал всё, что знал, неужто теперь отступится, так и не сделав последней попытки это самое проклятье одолеть? Нет, Серафим не из таких. Он прикрыл глаза и мысленно перенёсся в день, когда впервые прибыл в Имтум.
Девятнадцать тогда ему было. Шестью месяцами до того он ушёл из дома, оставив мать, отца, братьев и сестёр. Потратил то немногое, что сумел скопить, помогая отцу скорняжничать. Поставил всё против единственной попытки стать учеником просветлённых. Решение сделаться колдуном Серафим принял мгновенно. Спроси, почему, сам бы не разъяснил.
Началось со слухов, которые одним утром прокатились по родному городку. Говорили, будто на почте невесть откуда явилась открытка, а в ней такое, что покамест в тайне держат, но к обеду обещались зачитать всем желающим.
Желающих собралось довольно, и даже ледяной ветер, что в таяльнике пробирает похуже, чем зимой, никого не разогнал. Ребята и девчата толкались у крыльца избы, куда свозили почту, ждали, что будет. А было следующее. Кутаясь в шинель, на крыльцо вышел щуплый служитель. Тряся головой с тонкими, как шинкованная капуста, усами, и, запинаясь на каждом слове, взялся он читать обращение. Говорилось в открытке, будто некие просветлённые к первому дню осени созывают юношей попробовать свои силы в колдовстве, дабы лучших взять в ученики.
Как только служитель кончил, толпа загудела, зашевелилась. Серафим же стоял, как не в себе: тычков не замечал, разгоревшихся меж ребятами споров не слышал, домыслов, что тут же насочиняли девчата, не ведал. Жажда сделаться колдуном охватила его. Условий-то было, тьфу: вовремя прибыть на площадь перед башней просветлённых, проявить смекалку и доказать, что душою светел.
В смекалистости свой Серафим не сомневался. Уже через час в почтовых санях подпрыгивал, спешно в губернскую столицу отправленных. Нарочного для разъяснений по поводу открытки послали ещё утром, а сани с прочими бумагами, деньгами и кто знает, чем ещё, спешно выслали следом. За место в почтовых санях Серафим заплатил тем, что копил для постройки дома, куда думал однажды привести жену.
Пересчитывая спиной ухабы разбитой от дневного таяния и ночного морозца дороги, Серафим размышлял, что, поди, боялись местные служители неизвестное послание оглашать, вот и стараются теперь перед большим начальством. Откуда бы вдруг такая срочность – сани высылать? Только, выходит, просветлённых боялись больше, коли открытку без дозволения зачитали. Ещё думал Серафим о последнем условии: быть светлым душой. Как понять, чист ты или нет? Вроде как, нет человека без греха, а с другой стороны, – не успела за девятнадцать годков грязь к душе налипнуть, потому, выходит, чист.
Всем бы хорош Серафим, одно смущало – не образован. Прост уж больно, читает и то по складам. Да только ведь в открытке об этом ни словечка. Вот и надобно счастья попытать.
Дорога до столицы была долгой, а до Имтума того дольше. Дожидаясь попутной телеги, почтовой или так, Серафим подрабатывал, где придётся, а когда отчаивался вконец или не имел денег, своим ходом шёл. В Имтум он тоже пешим прибыл, благо лето выдалось тёплым и заканчиваться не торопилось.
Когда Серафим добрался до дорожного столба со свеженьким указателем «Имтум», написанного кучерявыми буквами, до указанной в открытке даты пять деньков оставалось. В тот же вечер нанялся Серафим подмастерьем к башмачнику Коротаю. Слушая гостя, Коротай тогда от души посмеялся, что Серафим Имтум городом величает.
– Скажешь, город. Деревня! Название только позаковыристей придумали, дабы перед гостями, что на большое событие соберутся, поважничать. Коровий дол-то куда годится. А ты оставайся, люди мы простые, не обидим.
Вспомнив башмачника Коротая Игнатьева, Серафим открыл глаза. Там, где Коротай, там его дочь Оленка. Об Оленке Серафим думать сейчас не мог: опасность подступала, он ощущал её затылком. Зашевелилась северная туча.
Серафим вскочил и на помолодевших ногах подбежал к «опасному» окну. Далеко за горизонт проник Серафимов взор и опасения подтвердил. Что грядёт, знал Серафим хорошо, потому образ Оленки поглубже припрятал. Люди могли пострадать. А в тревожную минуту Серафим привык думать только о них.