– А я говорил тебе, Тимоха, гони лошадей в загон, нечего им подле леса мордой в траву тычить! – достаточно эмоционально, размахивая руками, обращался к братцу пожилой крестьянин.
– Кто же ведал, братка, кто же знал! – почёсывая лысый затылок, мотал головой второй мужчина, иногда поглядывая в темно-зелёную чащу. – Никогда этих смердов не было в нашем лесу!
– Обалдуй ты непутёвый, Тимоха! – гневно бросил свою шапку раззадоренный старик и пал на корточки. – Богатыри-то наши, что защищали лес, три дня тому назад покинули наш бор, ты ли не знал? И как мы теперь-то без скакунов-то наших? Пешком до деревни топать будем?
– Коль надо – будем… – не успел провинившийся договорить, как из лесу послышался ржач кобыл.
– Посейдонское чудо! Неужто наши Люська да Ленка? – воспылал надеждой тот, что сидел на корточках, что подорвался на ноги одним прыжком, невзирая на старость свою.
Действительно, две лошадки показались из лесной тени, однако с первого же взгляда было понятно – что-то с животными не так. Двигались они целенаправленно, словно пребывали в состоянии чьих-то марионеток да и из очей их струился тёмный, густой туман. Они впились своим взором в пожилых ошарашенных мужчин, которые неосознанно, хоть и не отводили свои взгляды от питомцев, однако пятились в сторону избы.
– Тима, – шёпотом промолвил один из братьев. – Гони коз подальше пока не поздно, а я в избу, выведу всех оттуда…
Но не успел второй братец послушаться, как обомлел – за лошадьми появилась навья. Она плыла по воздуху, вытянув свои ручки с длинными пальчиками перед собой. И, знаешь, она была в прямом смысле слова ужасно красивая – тёмные локоны её словно влажные с тяжестью свисали на пышную грудь худенького тела, облачённого в грязную и мокрую белую льняную тряпку, что небрежно прилипла к ней, не особо прикрывая интимные места, а мило скрещенные ноги могли показаться испачканными илом, однако если приглядеться, то можно уверенно сказать, что они будто испепелены, хоть и кожа зрительно такая же гладкая, только чёрная, плавным градиентом переливающаяся в нормальный цвет кожи ближе к коленям. Она ласково улыбалась, как улыбается отчаявшаяся преданная девушка, когда всю боль девицы можно прочитать по глазам.
– Жи-и-и-ворот, – словно змея она зашипела из глуби леса, не убирая свою неоднозначную улыбку с милого лица. Второй брат, к которому она обратилась, аж побагровел от своего же имени из уст чертовки. Тимоха повернулся и убедился в удручающем состоянии своего брата, что аж самому поплохело ещё сильнее. – Жи-и-и-иворот, ответь мне, милый – в избу вдовы Агафьи ты заглядывал?
Тимоха не мог не взирать на своего брата, что уже успел позеленеть и пасть гузном на пень. Очи его, кои как у любомудра были всегда узки и не ярко выражены, распахнулись так, что усопшая мать родная бы удивилась. Хоть сосны и даровали свежий воздух, Живороту его явно не хватало. Однако он собрался с мыслями и кое-как ответил:
– Нет!
– НЕ ВРИ, ХРЫЩ СТАРЫЙ! – послышалось во всей округе, что после отдавалось эхом в сознаниях мужчин. Навья продолжала бесновато улыбаться, строя глазки. – В избу вдовы Агафьи ты заглядывал, мой ненаглядный, Живорот? Ответь, будь милым мне.
– Ходил! Ходил! – испытывая страх ли, агонию ль, мужик признался, лишь бы весь ужас кончился.
– Щеки румяные, губы алые целовал её? – спрашивала навья.
– Целовал! Целовал!
– Любил всю ночь её?
– Любил! Любил!
– Так что же ты, гнида седовласая, имеешь счастье жить и радоваться? – спокойные и даже приятные нотки её звонкого голоса сменились на аляповатые и незвучные сиплые вибрации, что издаёт горбатая бабка, когда отчитывает внука, гоняя того метлой по двору.
Навья подступила в компании двух лошадок, перелетая через приземистый заборчик из берёзы. Охотничья изба, где вовсю пировали товарищи, заливаясь квасом и наслаждаясь свежей медвежатиной, ютилась в невеликом лугу средь сосновой чащобы. Рядом уютно располагалась банька, которую недавно растопили, чтобы через чуток часов, под вечер отлично провести время. Судя по выкрикам молодых охотников, в домике находились сыновья двух стариков. Двое их было, а может, трое.
Тимоха со страхом в глазах продолжал смотреть на брата, однако доверху ко всему, в них читалось и отчаяние, и разочарование в кровном своём родиче.
– Кажись, братец, это не я дурак непутёвый, – сколько было мочи у Тимы, столько он её вложил в эти слова, что еле слышны были на фоне шипения чертовки, что медленно, но верно подплывала к Живороту, кой готов стать с пнём единым целым, лишь бы эта женщина бросила мужика в покое.
– Жи-и-и-иворот, готов ли ты отдать себя лесу? Взамен я оставлю лошадей, и никто не прознает про чернь, что ты наделал, кроме брата твоего, Тимохи? Даже Агафья забудет обо всем и будет о тебе слава славная в деревне, как героя, что воротил скотину ценой своей жизни? Брат твой, сыновьям твоим, жене твоей принесёт весточку о твоей доблести и будет слава тебе славная в деревне твоей, – она, оставив лошадей, прильнула к седовласому, аккуратно приземлившись на его коленки и ласково объяв его шипя на ушко.
Живорот покрылся холодным потом и застыл, лишь очи его бегали от неё до братца и обратно. Не хотелось мужику помирать, да и знавал он былицы да небылицы всякие, что забери навья душу твою – будешь вечно мучиться в своих содеяниях и что не будет душа свободной и что мучиться душа будет вечно и жить она будет в этом лесу и никогда из него не выберется.
– А-а что, если я не захочу? – тихо выдавил из себя он.
– То о тебе, милый мой, прознают все – от Оки и до Волги! – чертовка шептала ему на ухо противным голосом, что вяли уши. – И Белобог прознает и Сварог прознает! И не будет тебе покоя в мире живых и твоей семье! И гоним будет род твой! И тогда ты вспомнишь обо мне, мой милый Живорот, ведь упрекать тебя будут кому не лень и в колодец сбросят тебя, и заплюют тебя, мой милый старый хрыщ! И ни один муж не отдаст свою дочурку за детей твоих и их детей! И ни один колдун не отмоет и не отпоёт тебя, Живорот… Так что?
– Братка, – осознав, что пришли не за ним и то, что можно от проклятья отвертеться, успокоившись, обратился Тимоха. – Братка, отдай свою нечестивую душу, не подставляй наш род за свои деяния, прошу!
Донёсся до слуха истерический вопль, который являлся смехом навьи, коя от услышанного раздора аж взлетела и направила свой взор в порозовевшее небо.
– Как прекрасно! Как чудесно! Кровный брат желает смерти брату! Ну что же может быть лучше! А-ха-ха-ха! – её разрывало от счастья, она словно ожила. Глаза её наполнились красками, прояснились. – Умри, Живорот! Отдай мне душеньку свою! А я сделаю тебя героем! А-ха-ха-ха!
Провинившийся и испуганный до побеления старик внезапно отвлёкся на пышношерстого чёрного кота, который шустро промчался мимо них и ловко залез на ветку в два прыжка. Навья застыла, предвкушая неладное, догадываясь, что данный кот несёт неудачи, но для кого?
Кот же усевшись на основании ветки постепенно принимал человеческий вид: лапы перерастали в мохнатые руки и ноги с когтями, выперла грудь, на которой явно виднелась руна Чернобога из белых волосков, морда представляла собой смесь кошачьей и человеческой, и выглядело это нечто как оборотень, как волколак, только, наверно, котолак…
– Новоградские князья, что выступают ближайшими рабами Белобога, клянутся в святости и непорочности своей, – оборотень великолепно выговаривал славянскую речь, однако неосознанно подмяукивал, что было заметно, как он пытается себя сдерживать. Тем не менее его голос был тягучим и приятным, тёплым мёдом с топлёным молоком, он так ласкал слух, что хотелось слышать его ещё и ещё. Однако навья заметно смутилась, услышав сладкий голос. – Но не каждый знает, чем заняты они в потёмках ночи, в закрытых залах и в кругу семьи. Не всё белое – добро, не всё чёрное – зло. Я, сказочник, скитающийся в ночи, я,то ли бес, то ли гамаюн, я, воин без меча и я…
– Чёрный кот-баюн… – тихо промолвил Тимоха, раскрыв очи.
Кот смутился тому, что его перебили, но в то же время ухмыльнулся, ведь его узнали и имя правильно произнесли. Что может быть лучше для этого нарцисса, кой не поленился самого себя лизнуть.
– Опять ты, Милан! – вися в воздухе, но, повернувшись в сторону новоприбывшего, злилась навья.
– А я думал, ты меня не узнаешь, Первуна! – не менее обрадовался кот. – Мужики, поведаю вам один сказ об этой несчастной девушке…
– Замолчи! Замолчи, окаянный! – злость лилась через край, итак неприятный и гнилой глас ужасно красивой девушки был уже невыносим, словно говорил самый настоящий бес. Мужики были обескуражены: Тимоха ещё с удивлением мотал головой, а вот в застывшем Живороте вовсе не было души.
– Какая же ты бесстыжая, Первуна! – оборотень харизматично фамильярничал, словно общался с подругой, имитируя кошачью позу, когда задние лапы раскинуты в стороны, а передние выставлены перед ними. На морде его заметна была улыбка, а сам он облучал добротой, его голос всё также был в разы приятнее на контрасте. – Лет сто тому назад Первуша была человеком, красой, за которой весь хутор бегал! И женой она сталась местного рыбака. Богатый, зараза, был, на своей лодочке гонял по Оке, рыбой промышлял, что стал востребованным и желанным гостем и в Новограде и в Гордаре, и в Киеве о нём знавали! Сколько градов на пути было, столько и жён было и детей от них. А бедная Первуна сидела в избе, скучала, хоть и под окном молодцев рать стояла, а она всё сидит себе, ждёт суженого своего, кой уже как год позабыл о своей Первуне. Но весть пришла от Новоградских богатырей, мол рыбачек её-то совсем не любит более жену свою, что жён у него по всей Руси пруд пруди, и что плыть он не хочет более домой, где его Первуна милая, Первуна ласковая ждёт. Не было нужды у него ни в красе хуторской, ни в рыбе родимой. Зла была вдова соломенная, долго держала в себе обиду красна дева. Но не только на суженного своего обиду таила, но и на себя и более на себя, ведь прознала она, что дурой верной сталась, и пошла в глубокий лес одна с охапкой вички на плече и на этой вичке и повесилась у ствола мудрого дуба и висят её остатки по сей день, ведь не было того, кто осмелился так далеко в чащу тёмную зайти: там смеродй пахнет, смердой злостной всякой, но чует смерда, когда нет желания у души чистой жить и радоваться, вот и ни одна смерда не тронула красу и завела её в сердце злого леса. И путь из стеклянных слёз её ведёт к тому дубу, где тело её висит. Не упокоилась душенька красной девицы, вот и приходит она к тем, кто жён своих не любит…
