Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия

Слетевшая позолота

«Золотой век Екатерины» в России угасал вместе с его главной «звездой». 67-летняя императрица дряхлела на глазах. Она сильно страдала от несварения желудка, вызванного частыми «ассамблеями», головных болей, частых колик, обострившегося ревматизма. Пышная и в молодые годы женщина сильно располнела от водянки, с трудом карабкалась по дворцовым лестницам. Для облегчения сей деликатной проблемы ее подданные у себя даже специально сооружали пологие подмостки вместо ступенек. Усталая женщина, изо всех сил поддерживающая миф о собственной красоте и популярности у мужчин, уже не могла тянуть государственный воз. После смерти в 1791 году своего верного паладина светлейшего князя Григория Потемкина-Таврического, давно уже перекочевавшего из алькова государыни просто в «соратники», ей уже невыносимо было играть главную скрипку в «европейском оркестре». Она жаловалась всем, что светлейший своей смертью сыграл с ней «злую шутку». «Теперь вся тяжесть правления лежит на мне. Ну, как же быть? Надо действовать. Ах, Боже мой! Опять нужно приняться и все самой делать».

Один за другим уходили верные ей «птенцы гнезда Екатерины» – морганатический супруг Потемкин, возведшие ее на престол братья Григорий и Федор Орловы, воспитатель наследника граф Никита Панин, канцлер Михаил Воронцов, личный секретарь Иван Бецкой, громивший турок при Чесме адмирал Григорий Спиридов, герой взятия Очакова Иван Меллер-Закомельский и др.

Уже давно лежали в могиле ее прославленные корреспонденты – французские философы и ученые Вольтер, Дени Дидро, Жан Лерон Д’Аламбер, Жорж-Луи де Бюф-фон.

Сошли в Тартар и вечные соперники прусский король Фридрих Великий, австрийский император Иосиф II, последний поистине выдающийся шведский король Густав III, не перенесший падения могучей крепости Очаков многолетний враг турецкий султан Абдул-Хамид I, не сносивший буйной головы в буйном Париже французский король Людовик XVI.

Екатерина оставалась последняя в этом веке, кто мог смело называть себя его «лицом», определявшим мировую политику своей волей и властью, опиравшуюся на могучую армию, флот и «государево слово», без которого «ни одна пушка в Европе не выстрелит».

Однако победившая во всех войнах, в которых участвовала за весь 34-летний период правления Екатерины, империя угасала вместе со своей властительницей. Кроме куривших фимиам «фелице» и «северной Семирамиде» отечественных пиитов, были и трезвые голоса в России, такие как Александр Радищев («бунтовщик, похуже Пугачева»), Николай Новиков и др. «Наше все» Александр Пушкин, родившийся лишь несколькими годами позже ее смерти, писал: «Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать – значит знать слабость души человеческой и ею воспользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Произвели слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве… Но со временем История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки в ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия, – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России… Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Одобренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно… Таким образом развратная государыня развратила свое государство».

Женевец Карл Массон в своих «Секретных записках о России» писал, что конец царствования императрицы «в особенности был бедственен для народа и Империи. Все пружины управления были испорчены: всякий генерал, всякий губернатор, всякий начальник департамента сделался в своей области деспотом. Чины, правосудие, безнаказанность продавались с публичного торга. До 20 олигархов под предводительством фаворита разделили Россию, грабили или позволяли грабить финансы и состязались в грабительстве несчастных».

Не правда ли, что-то очень напоминает вечную проблему российской власти всех времен и правителей?

Вокруг трона, пользуясь известной женской слабостью государыни, ошивалась целая плеяда пронырливых куртизанов, прокладывавших себе путь наверх через альковные подвиги. Среди них наряду с действительно выдающимися личностями («великий циклоп» Потемкин, Орлов, будущие полководцы Алексей Ермолов и Михаил Милорадович) были откровенные проходимцы вроде Александра Дмитриева-Мамонова, Александра Ланского, Семена Зорича, Петра Завадовского, Александра Васильчикова. Даже любимый внук императрицы Александр, которому бабушка вполне серьезно предполагала передать бразды правления, в письме своему близкому другу Виктору Кочубею заметил, что многих из них «не желал бы иметь у себя и лакеями».

Последний из фаворитов Платон Зубов, продвинутый «за ширму» императрицы графом Николаем Салтыковым (его предшественников обычно приводил сам «морганатический» Потемкин), носил обиходное прозвище «дуралеюшка», лебезил перед бабушкой, разыгрывая перед мечтающей быть обманутой государыней пылкого влюбленного, и гонял царедворцев, вынужденных с улыбкой терпеть проказы его любимой обезьяны, прыгавшей по их головам во время приемов во внутренних покоях дворца. В 22 года поручик гвардии после жаркой ночи сразу же стал полковником гвардии и флигель-адъютантом, обнаружив в ящике своего стола 100 тысяч рублей золотом и 25 тысяч ассигнациями с профилем «императрицы Фике». На вопрос пробир-фрейлины Анны Протасовой (отвечала за «качество» претендентов после «трехнощного испытания») «Ну, как?» «северная Семирамида» мудро заметила, что «мужчины в двадцать лет занимаются любовью более страстно, однако в тридцать – гораздо лучше».

По утрам новому любимцу заваривал кофе «особливым образом» герой взятия Измаила 50-летний генерал-поручик Михаил Кутузов, который, нимало не смущаясь лакейскими функциями, в узком кругу любил повторять, что «все приходит вовремя для того, кто умеет ждать».

Фавориты, не желая осложнять себе жизнь и убаюкать свою властительницу, последние годы просто скрывали от Екатерины истинное положение вещей в государстве, выклянчивая подарки, поместья и крепостных. Некоторыми исследователями подсчитан общий размер подарков государыни десятку главных своих «милых дружков» – 92,5 миллиона рублей, больше годового бюджета империи.

По меткому замечанию Якова Барскова, «ложь была главным орудием царицы; всю жизнь, с раннего детства до глубокой старости, она пользовалась этим орудием, владея им как виртуоз, и обманывала родителей, гувернантку, мужа, любовников, подданных, иностранцев, современников и потомков».

Впрочем, фавориты никогда не определяли вместо нее политику государства и даже не пытались «порулить» Россией, этого она никому не позволяла – рулили только в алькове.

Страну Екатерина держала в руках всегда и вела со всеми перегибами и глупостями к просвещению и процветанию в собственном понимании этого.

В период правления «Фике» территория России значительно увеличилась. Из 50 губерний 11 были приобретены в годы ее царствования. Население выросло с 19 до 37,4 миллиона человек (треть в Нечерноземье, треть – на западе и юго-западе, всего миллион в Сибири). Государственные доходы – с 16 до 68 миллионов рублей. При этом среднестатистический житель империи тратил на покупки всего 17 копеек в год (Екатерина поражала иностранцев неожиданно для самой себя придуманными данными о том, что у каждого ее «крестьянина ежедневно в супе курица, а у некоторых – индейка»). Были построены 144 новых города, издано более 200 законодательных актов. К концу века страна выплавляла 155 тысяч тонн чугуна – больше, чем Англия. В Россию хлынул поток переселенцев из Европы. Был даже сумасшедший проект императрицы заселить безлюдную Новороссию английскими каторжниками, отменили – и ими заселили Австралию.

По состоянию на 1795–1796 годы, в империи из 37,4 миллиона населения насчитывалось порядка 400 тысяч душ дворянского сословия. В среднем на каждого приходилось 100–150 крепостных душ обоего пола, что составляло 400–500 рублей годового оброка.

Общее количество чиновничества составляло 15–16 тысяч человек (из них около 4 тысяч с I по VIII классы, гарантировавшие потомственное дворянство), 215 тысяч – духовенство. В армии числилось порядка 500 генералов и 14–15 тысяч офицеров. Из 100 жителей лишь 6 жили в городах.

Почти вдвое увеличилась армия, количество кораблей российского флота выросло с 20 до 67 линейных кораблей, не считая других судов. Армией и флотом было одержано 78 блестящих побед, упрочивших международный авторитет России. По мнению одного из современников, «слова „Россия“ и „русские“ произносились с большим уважением прежде всего императрицей, всю жизнь стремившейся доказать исключительность народа, которым она руководила волею судьбы». По меткому замечанию князя Петра Вяземского, «как странна наша участь. Русский (Петр I. – Авт.) силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских».

Настоящих «русских» в пику пруссофильски настроенному сыну Павлу она хотела сделать из своих внуков, властно отобрав у него старших сыновей Александра и Константина и воспитывая по собственному разумению. В первом она вообще видела продолжателя своих дел, второго после предполагаемого взятия Стамбула мечтала поставить во главе возрожденной Византийской империи (одно имя парня чего стоило). Сына она ни в грош не ставила. Павел это понимал и не смел перечить, затворившись в своем Гатчинском дворце.

Последние месяцы жизни Екатерина занималась устройством брака 13-летней великой княжны Александры Павловны и 17-летнего короля Швеции Густава IV Адольфа. Регент, его дядя Карл Зюдерманландский, настаивал на женитьбе на принцессе Луизе-Шарлотте Мекленбург-Шверинской, но в Европе Екатерина решала, кому идти под венец. Этим браком она навсегда избавляла столицу от проблем со Швецией. Русские пушки были более веским аргументом, чем чары прелестной Луизы, и обручение с немкой расстроилось.

В августе дядя с племянником инкогнито прибыли в Петербург «смотреть товар». Их принимал по высшему разряду весь высший столичный свет, закатывая пиры и балы. Однако те в первую очередь смотрины начали с самой императрицы, состояние здоровья которой стало решающим фактором в срыве альянса. На этот случай у скандинавов уже была запланирована «домашняя заготовка». В день помолвки 10 сентября король неожиданно «вспомнил», что княжна православная, и категорически отказался жениться на еретичке, потребовав смены веры. В России же всегда все было наоборот: веру меняли те, кто входит в императорскую семью. В Стокгольме это прекрасно знали.

Такой реприманд от сопливого величества сильно ударил по нервам императрицы, всегда до этого утверждавшей, что «всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца». Незадолго до этого она узрела на небе комету, заметив генерал-губернатору Петербурга Николаю Архарову: «Вот вестница скорой смерти моей». Расстройство помолвки кометой прошлось по состоянию здоровья Екатерины, пережившей первый апоплексический удар (инсульт).

Едва отойдя от удара, 16 сентября императрица призвала к себе внука Александра и прямо объявила ему о желании, чтобы тот стал наследником, передав документы, необходимые для объявления его своим преемником по еще петровскому указу о престолонаследии (она сознательно распространяла слухи о том, что якобы родила сына Павла не от мужа, а от графа Сергея Салтыкова, дабы отстранить его от престола). Наследника она напутствовала: «Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть бы оно было на краю света: по большей части оно скромно и прячется где-нибудь в отдалении. Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе».

Это был шанс. Без всякого традиционного для России государственного переворота, по петровскому закону о престолонаследии Екатерина вольна была передавать престол кому угодно, в том числе и внуку.

Однако тот струхнул и уже на следующий день вместе с братом тайно от всех присягнул на верность «папеньке», фактически предав бабку, которую письменно заверил в своем согласии с ее волей. Жить ей оставалось считаные дни, можно было и пренебречь честным словом «высочества».

Естественно, это не укрылось от императрицы, горько заметившей, что в России все под секретом, но нет никаких тайн. 18 сентября с ней случился повторный удар, более легкий, чем предыдущий, который она перенесла на ногах, открыв только самым близким, кому еще могла доверять.

2 ноября Екатерина последний раз вышла в «большой свет». На большом парадном обеде все отметили ее нездоровый вид и явное переутомление (последствие микроинсульта). Вечером 4 ноября выйти в «свет» она уже не рискнула – собрала у себя в Эрмитаже «интимный кружок»: забавник-«дуралеюшка», кофейных дел мастер Кутузов, шут Лев Нарышкин, фрейлины. Потешали они ее от души, так что у матушки «от смеха поднялась колика», и она удалилась почивать ранее обычного. Выпила лишь рюмку мадеры, откушав яблок и вишен. Все заметили, что из-за водянки ноги государыни распухли, открылись раны (как и в последние дни жизни у покойной императрицы Елизаветы Петровны), ступала она тяжко, подолгу останавливаясь и отдыхая. Ретивое расшалилось.

Утром, откушав кофею (по утрам сама себе варила), быстро перебрав бумаги и перекинувшись несколькими ничего не значащими фразами с «дуралеюшкой», Екатерина вдруг резко поднялась и, попросив секретаря ее подождать, проковыляла в клозет. Время шло, императрица не появлялась. Встревожились и находившиеся тут камер-юнгфера (горничная) Мария Перекусихина и камердинер Захар Зотов. Секретарь не рискнул ее побеспокоить, лакеи тоже, Зубов сам решил робко поскрестись в дверь. Государыня распласталась на полу – ее настиг третий удар. Великий Пушкин уточнил диагноз:

 
Старушка милая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла
И умерла, садясь на судно.
 

В величайшем волнении (Зубов знал, чем ему это грозит) ее перенесли на диван, но в сознание она не приходила. Лейб-медики отворяли кровь, ставили пиявки на затылок, растирали виски вином – бесполезно, императрица отходила. Духовенство без толку протирало рясы в соседней комнате, Екатерине не становилось лучше, и последнего причастия получить ей не удалось. Агония длилась более суток. 6 ноября 1796 года в 9 часов 45 минут лейб-медик Самюэль Роджерсон констатировал факт смерти последнего великого правителя великого века.

Примчавшийся во дворец ее годами унижаемый всеми подряд сын Павел Петрович на пороге дверей лихо развернулся на каблуках направо кругом, нахлобучил на уши огромную шляпу, сотворил экзерцицию палкой по всем правилам – правою рукою, на кррраул. Прохрипел, зло глядя на присутствующих:

– Я ваш государь! Попа сюда!

История империи тоже разворачивалась на каблуках вместе с новым государем. С точностью до наоборот. В первую очередь – «разжаловать» 230 из 610 городов, вернуть из ссылки всех «екатерининских» изгнанников, выгнать всех ее фаворитов, восстановить масонские ложи, сделать все для того, чтобы было «не так, как у маменьки».

Тем временем в Гатчинском дворце нового государя уже вовсю сучил ножками карапуз, от роду которому было всего 4 месяца.

«Мамаша родила огромнейшего мальчика»

Третий сын Павла I, нареченный необычным для русских самодержцев именем Николай, родился 25 июня 1796 года, девятым по счету у своих плодоносных родителей (позже, в 1798 году, родился только брат Михаил). Августейшая супруга Мария Федоровна (урожденная София-Доротея-Августа-Луиза Вюртембергская) исправно, словно по артикулу, рожала здоровых младенцев через известные промежутки. Как автомат: два сына – шесть дочерей – два сына. Обычно присутствующая при родах невестки императрица на этот раз плохо себя чувствовала (да и терпеть она не могла вюртемберженку и ее многочисленных родственников) и пришла чуть позже, когда счастливый отец уже заказывал парадный обед на 64 куверта.

Со своей стороны радостная бабушка также явила подданным милости – пожаловала погоревшим крестьянам дворцовой деревни Панок по 25 рублей на каждый двор (всего 1450 рублей) и освободила от наказания нескольких купчин, пойманных за продажей книг, которые оказались запрещенными.

Екатерина в письме барону Фридриху Мельхиору Гриму отмечала: «Мамаша родила огромнейшего мальчика. Голос у него – бас, и кричит он удивительно; длиной он аршин без двух вершков (62 см. – Авт.), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Ежели он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

Лично недомогавшая императрица не смогла крестить внука, но на крестинах в Придворной церкви Царского Села присутствовала на хорах. Крестными стали тезки – старший брат Александр (будущий император России) и старшая сестра Александра (несостоявшаяся королева Швеции).

Первых двух внуков Александра и Константина бабушка Екатерина Великая после рождения сразу забрала к себе, не доверяя их воспитание нелюбимому сыну (которого у нее в свое время тоже забрала бабушка Елизавета Петровна) и весьма своенравной «мамаше». Дочки были предоставлены заботам гатчинцев. Собиралась забрать и третьего, который уже при рождении произвел на нее неизгладимое впечатление, но не успела довести до ума «колосса». Лишь выбрала ему прекрасную няньку – взятую у генеральши Чичериной шотландку Евгению Лайон («няня-львица», как называл ее сам Николай), которая была с ним первые семь лет жизни. Ночью за басистым младенцем приглядывали бойкие фрейлины Синицына и Панаева.

Кстати, именно няня, которая в 1794 году во время восстания Тадеуша Костюшко находилась в семимесячной осаде повстанцами в Варшаве, привила воспитаннику неприязнь к полякам, рассказывая ему об ужасах и жестокостях антирусской резни первых дней бунта.

Первые месяцы по понятным причинам младенец находился в Царском Селе, близ от бабушки. Однако в день ее смерти «новая метла» распорядилась по-иному. Четырехмесячный Николай был зачислен в Конную гвардию полковником, Александр и Константин соответственно в Семеновский и Измайловский лейб-гвардейские полки, с отрывом от екатерининских воспитателей вроде «женевского гражданина» последователя философа Руссо Фредерика Сезара Лагарпа.

Так они и вошли в Историю: первые два брата «екатерининцы», Николай и Михаил – «павловцы». С различным воспитанием и мировоззрением.

Конногвардейцу тут же вручили курточку и панталоны сперва вишневого цвета, потом оранжевого и, наконец, красного, согласно различным переменам в цветах парадной формы полка. Звезду Святого Андрея Первозванного и крестик Святого Иоанна (тоже был произведен в «мальтийские рыцари») накрепко пришили к курточке, чтобы в играх не оторвал (при парадной форме – лента под курточкой). Супервест-безрукавка Святого Иоанна из золотой парчи с серебряным крестом носилась им под обыкновенной детской курточкой.

К Николаю уже по рекомендации Марии Федоровны приставили статс-даму Шарлотту Ливен и гувернантку графиню Юлию Адлерберг. Третий сын должен был оказаться избавленным от бабушкиных «глупостей».

Сам будущий император так вспоминал свое детство: «Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность. С момента рождения каждого ребенка к нему приставляли английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырех нянек или горничных, кормилицу, двух камердинеров, двух камер-лакеев, восемь лакеев и восемь истопников. Во время церемонии крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицы. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга, в фижмах, в высокой прическе, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушия. Тем не менее это находили необходимым. Лишь только отец мой, при рождении Михаила, освободил этих несчастных от этой смешной пытки. Только в течение первого года дежурные дамы находились ночью при детской кровати, чередуясь между собой, – позднее они оставались лишь в течение дня – ночью же присутствовали лишь няньки с одной горничной».

Детям сразу же прививали оспу – нововведение, оставшееся от Екатерины.

Павел I искусственно отгородил старших сыновей от младших, уделяя меньшим повышенное внимание, как своей основной надежде. Великая княжна Анна Павловна (будущая королева Нидерландская) вспоминала: «Мой отец любил окружать себя своими младшими детьми и заставлял нас, Николая, Михаила и меня, являться к нему в комнату играть, пока его причесывали, в единственный свободный момент, который был у него. В особенности это случалось в последнее время его жизни. Он был нежен и так добр с нами, что мы любили ходить к нему. Он говорил, что его отдалили от его старших детей, отобрав их от него с самого рождения, но что он желает окружить себя младшими, чтобы познакомиться с ними».

Барон Модест Корф (лицеист пушкинского выпуска) писал: «Великих князей Николая и Михаила Павловичей он обыкновенно называл «мои барашки», «мои овечки», и ласкал их весьма нежно, чего никогда не делала их мать. Точно так же, в то время как императрица обходилась довольно высокомерно и холодно с лицами, находящимися при младших ее детях, строго заставляя их соблюдать в своем присутствии придворный этикет, который вообще столько любила, император совсем иначе обращался с этими лицами, значительно ослаблял в их пользу этот придворный этикет, во всех других случаях и им строго наблюдавшийся… Императрица с своей стороны, не обращая ни малейшего внимания на эти неудобства и маленькие мучения няни или гувернанток, никогда не удостаивала их ни малейшего смягчения в чопорном этикете тогдашнего времени, а так как этот этикет простирался и на членов императорской фамилии, то Николай и Михаил Павловичи в первые годы детства находились с своею августейшею матерью в отношениях церемонности и холодной учтивости и даже боязни; отношения же сердечные, и при этом самые теплые, наступили для них лишь впоследствии, в лета отрочества и юности».

Холодная вюртемберженка предпочитала противопоставить бабкиной любви к старшим царственную суровость к младшим, полагая, что именно таким образом она сможет выколотить из них «екатерининский дух».

Искусственно подогреваемый «семейный раскол» не мог не сказаться на дальнейших отношениях в «большом гнезде» Павла, где первые два сына чувствовали себя обделенными и, как следствие, стали центром, вокруг которого и формировались все оппозиционно настроенные «екатерининские» вельможи и военные. Вторые двое, осознавая со временем, что возможности получить корону у них призрачные, предпочитали государственным интересам военные, что отдаляло их от дворцовых интриг и раскладов.

С раннего детства Николай увлекся рисованием. Сначала просил воспитателей ему что-нибудь нарисовать, раскрашивая это цветными карандашами. Потом сам начал понемногу фантазировать – у его няни сохранились два рисунка детских лет будущего императора: на одном изображены домик и церковь, а на другом просто домик, который Коля обещал выстроить для няни.

В семилетием возрасте живопись ему по два часа в неделю уже начали преподавать известные «исторические» художники Иван Акимов и Василий Шебуев, прославившиеся своими полотнами на патриотические темы.

Впоследствии эта страсть за ним так и следовала по всей жизни. Николай с удовольствием рисовал карикатуры, батальные сцены, лепил, брал уроки гравировки у Ореста Кипренского (сделал под его влиянием серию гравюр «Обмундирование российских войск»). Уже будучи императором, создал серию акварельных рисунков-фантазий на тему итальянской гвардии и шуточную серию карандашных рисунков, изображающую женщин в парадной кирасирской форме.

Прививать вкус ему и брату Михаилу, естественно по настоянию Марии Федоровны, поставили сурового вестфальского старика-генерала Матвея Ламздорфа, директора 1-го сухопутного кадетского корпуса. «Мамаша» считала необходимым вообще отбить у младших тягу к военным упражнениям, которыми они увлекались с младенчества. Хотя сам Павел I при назначении предупредил наставника: «Только не делайте из моих сыновей таких шалопаев, как немецкие принцы».

Какие были заслуги у Ламздорфа и почему именно его избрали в «дядьки», сложно сказать. Скорее всего, опять же в пику «екатерининцам», чем больше сечет, тем послушнее будут. По мнению барона Корфа, от его назначения «не выиграли ни Россия, ни великие князья, ни вел. кн. Николай Павлович в особенности».

Зато вестфалец нужную науку знал прекрасно – сек нещадно. По утверждению современников, «Ламздорф бесчеловечно бил великих князей линейками, ружейными шомполами и пр. Не раз случалось, что в своей ярости он хватал великого князя за грудь или воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств. Розги были в большом употреблении, и сечение великих князей не только ни от кого не скрывалось, но и заносилось в ежедневные журналы».

Николай впоследствии дипломатично писал: «Ламздорф… не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам… Бог ему судья за бедное образование, нами полученное». Еще бы – августейшей мордой об стену, как распоследнего варнака.

Заметим, что наставник не скрывал от императрицы своих чудесных педагогических методов и, очевидно, находил у нее этому полную поддержку. Настолько полную, что даже высочайше соизволила одарить садиста перстнем с добрым напутствием: «Продолжайте ваши заботы о Николае, ваши поистине отеческие заботы».

Жестокость вообще входила в джентльменский набор семейства Павла. Как-то, еще при жизни матушки, цесаревич перелистывал газеты, сообщавшие о бурных событиях во Франции, и заявил: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками». На что умная Екатерина заметила сыну: «Vous etes une bete feroce («Ты жестокая тварь» – фр.), или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование».

Кадровая политики Павла во всех сферах всегда была весьма неоднозначна. Близкий к нему Федор Ростопчин писал о том, что Павел «постоянно в плохом настроении, голова полна бреднями, окружен людьми, из которых самый честный может быть колесован без суда».

Положение осложнилось тем, что добрая няня Лайон вышла замуж и покинула дворец, Адлерберг стала начальницей Смольного института благородных девиц и тоже отдалилась.

Чуть лучше дело обстояло у других преподавателей, или, как их называли при дворе, «кавалеров». Историк Фридрих Аделунг знакомил великих князей с основами немецкого, греческого и латыни. Русскую словесность преподавал профессор Дерптского университета Григорий Глинка. Свою лепту в изучение естественных наук внесли два русина из Закарпатской Руси (была тогда в составе Австро-Венгрии) – звезд с неба не хватавшие правовед и экономист Михаил Балугьянский и профессор-физик из Мукачево Василий Кукольник, преподававший юриспруденцию и польский язык. С этим было совсем плохо, влияние няни на Николая сказалось настолько глубоко, что он прекрасно владел английским, немецким, французским, с грехом пополам латынью (запретил потом преподавать ее своим детям) и древнегреческим, но ни слова не желал знать по-польски.

Сам Николай так впоследствии отзывался о своих преподавателях: «Два человека, очень добрые, может статься, и очень ученые, но оба несноснейшие педанты: Балугьянский и Кукольник. Один толковал нам на смеси всех языков, из которых не знал хорошенько ни одного, о римских, немецких и, Бог знает, каких еще законах; другой – что-то о мнимом «естественном» праве. В прибавку к ним являлся еще Шторх с своими усыпительными лекциями о политической экономии, который читал нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонии. И что же выходило? На уроках этих господ мы или дремали, или рисовали какой-нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое-что вдолбяжку, без плода и пользы для будущего».

Пожалуй, наиболее удачной кандидатурой стал рекомендованный Осипом Дерибасом генерал-майор Николай Ахвердов, преподававший историю, географию и математические науки. По мнению Модеста Корфа, «Ахвердов был лучшим из приставленных к великим князьям кавалеров; он более других имел основательности в своих взглядах и направлениях, а из ежегодно представлявшихся кавалерами журналов об успехах и поведении августейших воспитанников его журналы всего интереснее, заключают в себе наиболее подробностей и доказывают наблюдательность автора и его умение делать выводы из описываемых фактов. Он всеми средствами старался доставить своим воспитанникам пользу. Хотя императрица Мария Федоровна старалась отвлечь своих сыновей от излишней склонности ко всему военному, и сам Ахвердов не был, в сущности, военным человеком, однако он иногда, из желания доставить удовольствие своим воспитанникам, сам учил их строить и рисовать крепости, делал из воска бомбы и ядра, показывал, как надо нападать на гавани и защищать их; когда же воспитанники начинали барабанить, он приказывал закрывать барабаны платками, чтобы хоть несколько заглушить нестерпимые для него звуки». Да и сами дети спозаранку уже принимались за военные фортеции, командовали оловянными и фарфоровыми армиями, гоняли деревянную кавалерию, маршировали с игрушечными алебардами и трубами. Пока не пришли воспитатели и не начали из педагогических соображений лупить великих князей высочайшими лицами о государственную стену.

Общий смысл воспитания сводился в изложении самого Николая к следующему: «Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастья сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха». Страх и лицемерие – вот доминанты педагогики двух «павловских» малышей. Какими после этого они могли вырасти?