Ты меня любишь

Caroline Kepnes

You Love Me

Copyright © 2020 by Caroline Kepnes

© Тора С., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Посвящается моей маме

1

Я уверен, что разговаривал по телефону именно с тобой. И голос у тебя был такой мягкий и обволакивающий, что, едва повесив трубку, я пошел и купил себе кашемировый свитер. Теплый. Внушающий доверие. Ты позвонила мне три дня назад и сообщила: мол, я принят на работу в публичную библиотеку Бейнбриджа. Предполагалось, что звонок будет коротким. Формальным. Ты – Мэри Кей Димарко, руководитель филиала. Я – Джо Голдберг, волонтер. Но между нами возникло притяжение. Пробежала искра. Мы обменялись парой шуток. Твой тембр проник мне под кожу, и я уже собрался загуглить тебя, но передумал. Женщины сразу чуют, когда парень знает о них слишком много, а мне хотелось произвести на тебя впечатление при встрече. И вот я на месте, даже раньше времени, и вот ты (это ведь ты?) – привлекательная, обслуживаешь посетителя, местного старпера, от которого несет нафталином и выпивкой; ты сексуальна, но не вульгарна: в короткой юбке, но в непрозрачных черных колготках, скрывающих столько же, сколько выставляли напоказ окна без занавесок в квартире Бек (упокой Господь ее душу). Ты повышаешь голос, настаивая, чтобы «нафталин» попробовал Харуки Мураками, – и у меня улетучиваются последние сомнения. Это ты говорила со мной по телефону, и, черт возьми, Мэри Кей…

Неужели ты моя судьба?

Знаю, знаю. Ты не вещь, бла-бла-бла. Возможно, я слишком забегаю вперед. Мы почти незнакомы, и я недавно прошел через ад. Меня несколько месяцев держали в тюрьме. Я потерял сына. Потерял мать своего сына. Сам чудом выжил. И я хочу поговорить с тобой немедленно – прямо сейчас! – но беру себя в руки и отхожу. Твоя фотография висит на стене в холле – еще одно, окончательное подтверждение. Ты Мэри Кей Димарко, библиотекарь с шестнадцатилетним стажем. Чувствую себя новичком. Недостойным внимания. Но затем ты покашливаешь – не такой уж недостойный, да? – и я оборачиваюсь; ты показываешь мне два пальца – знак мира – и улыбаешься. Надо подождать еще пару минут. Я улыбаюсь в ответ. Можешь не торопиться.

Знаю, ты думаешь: «Какой милый, терпеливый парень!» – и впервые за последние месяцы меня не захлестывает раздражение, когда приходится строить из себя паиньку. Видишь ли, у меня больше нет выбора. Я теперь всегда и для всех должен быть «хорошим парнем». Это единственный способ вновь не угодить в жернова американской системы кривосудия. Ты-то наверняка ни разу с ней не сталкивалась. Если б не их любовь к легким деньгам, боюсь подумать, что бы со мной сейчас было. А так я разыграл свою карту «Бесплатное освобождение из тюрьмы» в этой насквозь прогнившей «Монополии» (благодарю, богатенькие Квинны!), но – увы – оказался слишком легковерным (будьте вы прокляты, богатенькие Квинны!) и теперь готов ждать тебя целый день. Потому что если хоть одна живая душа в этой библиотеке воспримет меня как угрозу… Ну уж нет, я рисковать не хочу.

Я строю из себя скромнягу – даже телефон не достаю – и с наслаждением наблюдаю, как ты почесываешь ногу. Ты знала, что сегодня мы встретимся, и надела эту юбку для меня? Возможно. Ты взрослее и смелее меня, как старшеклассница по сравнению с прыщавым подростком. Я так и вижу тебя в девяностых – дерзкую и чувственную, словно сошедшую с обложки молодежного журнала. Ни капли не меняясь, ты шагала сквозь пространство и время, ожидая, но все никак не дожидаясь появления хорошего человека. И пришла ко мне. Наше время настало. «Нафталин» листает Мураками, и ты смотришь на меня с гордостью: «Видал, как я его?» И я киваю.

Да, Мэри Кей. Я все вижу.

Ты – Мать Книги, строгая, как робот в костюме французской горничной – юбка, правда, коротковата, – и ты стискиваешь локти, пока «нафталин» переворачивает страницы, словно работаешь за комиссионные, словно тебе нужно, чтобы он непременно взял именно этот роман. Тебе небезразличны книги, и я, как никто другой, тебя понимаю – вплоть до побелевших костяшек пальцев. Но даже тут ты лучше меня, ведь твой интерес совершенно бескорыстен: старикану в конце не придется вытаскивать кредитку. Все-таки надежда у Америки еще есть. Взять хотя бы гребаную десятичную систему классификации книг Дьюи. Уж на что был токсичный тип, но посмотрите, что он сделал для этой страны!

«Нафталин» похлопывает взятого Мураками по обложке.

– Хорошо, куколка, жди отзыва.

Ты улыбаешься – тебе нравится, когда тебя называют «куклой» – и тут же вздрагиваешь: чувствуешь себя виноватой из-за того, что не возмутилась. Ты и кукла, и хозяйка. Ты любишь книги. Умеешь мыслить. Видишь обе стороны. Ты посылаешь мне еще один знак мира – просьбу подождать – и немного красуешься передо мной. Говоришь молодой мамочке, что у нее очень милый малыш (на самом деле нет). Тебя все обожают, так ведь? Хотя с твоим небрежным пучком, который так и норовит превратиться в хвостик, и модным бунтом против обычных библиотекарских немарких рубашек и мешковатых брюк стоило бы ждать совсем другой реакции – скажем так, не столь благосклонной. Ты то и дело говоришь «ага», и я почти уверен, что ты просто создана для меня, как если бы «мудрую» Дайан Китон скрестили с «сумасшедшей» Дайан Китон^[1]. Я поправляю штаны – полегче, Джозеф! – мне пришлось пожертвовать библиотеке сотню тысяч баксов, чтобы провернуть эту штуку с волонтерством. И если ты спросишь у властей Калифорнии, или девушки, которая варит кофе в местной забегаловке, или у соседа, чья собака сегодня утром опять нагадила на моем газоне, – все они скажут одно и то же.

Я хороший парень.

Это юридический факт. Я не убивал Джиневру Бек (упокой Господь ее душу) и Пич Сэлинджер (пусть земля ей будет пухом). Я усвоил урок. Теперь, когда люди пробуждают во мне темную сторону, я убегаю. Бек тоже могла бы сбежать – я не годился для нее, а она не созрела для настоящей любви, – но она осталась, как самая нелепая, плохо прописанная, лезущая в самое пекло героиня второсортных фильмов ужасов. И я, откровенно говоря, был не лучше. Мне стоило бы разорвать с ней связь в тот же день, как я встретил Пич. И Лав следовало бросить сразу после знакомства с ее братцем-социопатом.

В библиотеку влетает девочка-подросток, с разгону наскакивает на меня и вталкивает обратно в настоящее, даже не извиняясь. Она стремительна, как сурикат.

– Только не «Колумбайн»^[2], Номи. Без шуток! – рявкаешь ты.

Ага, значит, Суриката – твоя дочь. У нее нелепые маленькие очки – готов спорить, она носит их назло тебе. Она дерзкая и больше похожа на непослушного ребенка, чем на угрюмого подростка. Не моргнув глазом, Номи вытаскивает из своего рюкзака громоздкий экземпляр «Колумбайна» и показывает тебе средний палец. Ты отвечаешь ей тем же. Веселая у вас семейка. Интересно, есть ли у тебя на пальце кольцо.

Нет, Мэри Кей. Кольца нет.

Ты кладешь руку на увесистый том, оставленный на стойке; Суриката выскакивает на улицу так же стремительно, как и ворвалась сюда. Ты следуешь за ней. Незапланированный антракт. Чтобы скоротать время, я вспоминаю, что ты успела рассказать мне в ходе нашего судьбоносного телефонного разговора.

Твоя мать распространяла косметику «Мэри Кей», причем делала это истово и беспощадно. Все твое детство прошло в чужих гостиных Финикса под бесконечно повторяющийся рекламный рефрен: ты играла с куклами Барби и слушала, как мать вновь и вновь увещевает несчастных жен купить губную помаду, чтобы вернуть в семью загулявших мужей. Как будто помада может спасти брак. Твоя мать неплохо справлялась, водила розовый «Кадиллак», но потом родители развелись. Вы с матерью переехали в Бейнбридж, и она круто поменяла свою жизнь: вместо косметики стала продавать одежду и снаряжение для активного отдыха на природе. Ты сказала, что она скончалась три года назад, затем глубоко вздохнула и добавила: «Что-то я слишком много болтаю».

Но я так не считал, и, к счастью, ты сообщила кое-что еще: твое любимое место на острове – парк Форт-Уорд. Потом ты призналась, что обожаешь бункеры, и упомянула граффити. Бог убивает всех. Я сказал, что так и есть. Ты спросила, откуда я. Я честно ответил, что вырос в Нью-Йорке, и тебе это понравилось, а потом признался, что отмотал срок в Лос-Анджелесе, но ты не поверила, решив, что я шучу. И кто я такой, чтобы разубеждать тебя?

Дверь открывается, и ты снова возникаешь передо мной. Во плоти и в юбке. Не знаю, что ты сказала своей Сурикате, но та, явно разозлившись, хватает стул и разворачивает его к стене. А ты наконец подходишь ко мне, теплая и мягкая, как мой новый кашемировый свитер.

– Прошу прощения за сцену, – говоришь ты, будто сожалея, что мне пришлось стать зрителем вашей семейной драмы. – Джо, так ведь? Мы, кажется, говорили по телефону.

Тебе не кажется. Ты знаешь. Ага. Но как ты могла предугадать, что тебе захочется сорвать с меня одежду при первой же встрече? Ты жмешь мою руку. Я прикасаюсь к твоей коже, вдыхаю тебя – ты пахнешь Флоридой. И я чувствую, как ко мне возвращается сила.

Ты смотришь на меня в упор.

– Может, уже отпустите меня?

Я поспешно разжимаю ладонь.

– Простите.

– Нет, это вы простите, – говоришь и наклоняешься ближе, как в фильме «Близость». – Я съела апельсин на улице, и пальцы у меня немного липкие.

Я нюхаю ладонь и тоже придвигаюсь к тебе.

– А пахнет мандарином.

Ты смеешься над моей шуткой и шепчешь:

– Только никому!

И вот мы уже с тобой вдвоем против всех. Я спрашиваю, дочитала ли ты Лизу Таддео – ведь я хороший парень, а хорошие парни всегда помнят чушь, которую девушка несла по телефону. Ты киваешь и говоришь, что тебе понравилось. Я тактично спрашиваю, можно ли задать вопрос о твоей дочери и ее книге. Ты краснеешь.

– Ага. Ну, как видите… Она немного одержима Диланом Клиболдом.

– Одним из школьных стрелков?

– Не совсем. Понимаете, дочь уверяет, что он – гениальный поэт, и хочет написать о нем эссе для поступления в колледж…

– Не самая удачная идея.

– Кто спорит? Я сказала ей то же самое, но она обозвала меня «лицемеркой»: в ее возрасте я выбрала для эссе бунтарку Энн Петри вместо безопасной Джейн Остин, ну и нажила проблем.

Ого, я так тебе понравился, что ты напропалую сыплешь именами!

– Не могу вспомнить… – продолжаешь ты (ну да, так я и поверил!) – У вас есть дети?

Стивену Кингу не нужно убивать людей, чтобы живописать смерть, и мне необязательно иметь детей, чтобы понять, каково быть родителем. И к тому же чисто технически у меня есть ребенок, просто он не рядом, и я не могу таскать его по местным скалам, как все эти полоумные папаши в камуфляже. Я качаю головой и замечаю, как загораются твои глаза. Ты надеешься, что я свободен, и хочешь сближения. Поэтому я возвращаюсь к теме, которая нас объединяет, – к книгам.

– Кстати, я обожаю Энн Петри. Ее «Улица» – просто шедевр.

Я надеялся поразить тебя своей начитанностью, но трюк не удался: эта книга достаточно известная, а ты – лиса. Осторожная и сдержанная. Поэтому я поднимаю ставки и сетую, что так мало читают ее замечательный роман «Узлы». На этот раз ты улыбаешься (отличный ход, Джо!), однако мы не одни, и ты кладешь руки на клавиатуру. Смотришь на экран и хмуришься (хвала небесам, в твоем лице ни капли ботокса).

– Хм…

Похоже, что-то смущает тебя в моей анкете.

Спокойно, Джо. Помни, ты «оправдан и невиновен».

– Я уже уволен?

– Пока нет, но тут нестыковка…

Ты не можешь знать о деньгах, которые я пожертвовал библиотеке, потому что главным условием была анонимность, и дама в совете поклялась, что избавит меня от такой мелочи, как проверка биографии. А вдруг она солгала? Или ты наткнулась на блог доктора Ники с его идиотскими конспирологическими теориями? Или дамочка поняла, что я тот самый Джо Голдберг? Услышала обо мне в подкасте одной истерички, одержимой убийствами?

Ты показываешь мне экран: нестыковка – в моем списке любимых авторов. Я выдыхаю.

– Что-то не вижу здесь Дебби Макомбер, мистер Голдберг.

Я заливаюсь краской. На днях по телефону я упомянул, что решил переехать на северо-западное побережье после прочтения ее «Кедровой бухты». Ты тогда рассмеялась и не без сарказма спросила: «Правда?» Я позиции не сдал, но в контратаку не пошел. Я же не диктатор. Не стал настаивать, чтобы ты непременно прочитала одну из ее книг, – просто сказал, что Дебби помогла мне и что история о добродетельной и справедливой судье Оливии Локхарт и ее парне-газетчике Джеке вернула мне веру в этот мир. Ты ответила, что будешь иметь в виду (обычная отговорка, когда кто-то рекомендует книгу или сериал), но теперь, упоминая об авторе, которого я похвалил, ты подмигиваешь мне.

Да, черт побери, ты мне подмигиваешь! У тебя золотисто-рыжие, словно огонь, волосы.

– Не дрейфь, Джо. Я съем говядину, а ты ешь брокколи. Никто ничего не узнает.

– По рукам, – говорю я, узнав цитату из сериала. – Похоже, кто-то все же побывал в Кедровой бухте.

Кончики твоих пальцев ударяют по клавиатуре. Клавиатура – это мое сердце.

– Я же обещала…

Сразу видно: женщина слова.

– Ты был прав…

Бинго!

– Это прекрасное противоядие от «того ада, что творится в нашем мире»…

О да, малышка, ты уже меня цитируешь.

– Все эти велосипеды и борьба за справедливость как-то успокаивают, – говоришь ты и пускаешься в рассуждения о плюсах и минусах эскапизма (я первым упомянул этот термин в нашем разговоре, и ты подхватила его вслед за мной).

Ты сексуальна и уверена в себе, а я уже успел забыть, что такое испытывать влечение.

– Отлично, – откликаюсь я. – Может, организуем фан-клуб?

– Ага… Но сначала скажи, что же произошло.

Вы, женщины, всегда хотите знать о прошлом, только ведь прошлое осталось позади. Прошло. Его больше нет. Я не могу признаться тебе в том, что эта книга помогла мне пережить тюремное заключение, стала лечебным бальзамом, который исцелил душевные раны от несправедливого ареста. Тебе ни к чему знать эти неприглядные подробности. У всех нас бывают периоды, когда мы чувствуем себя загнанными в ловушку, запертыми в клетку. И не имеет никакого значения, где конкретно настигают нас эти страдания.

Я пожимаю плечами:

– Ничего особенного. Просто черная полоса…

Зато теперь я на собственном опыте знаю, что лучшая литература для тюрьмы – это пляжное чтиво.

– Дебби поддержала меня…

Когда Лав Квинн бросила.

Ты не выспрашиваешь подробности (моя умница!) и говоришь, что тебе знакомо это чувство (кто бы сомневался).

– Не хочу тебя огорчать, Джо, но должна сразу предупредить…

Как мило – ты обо мне заботишься.

– Тут не Кедровая бухта.

Мне нравится твой пыл – ты явно напрашиваешься на схватку, – и я наклоняюсь к тебе над стойкой, за которой ты болтала со старпером.

– Скажи это старикану, который сейчас тащит домой рекомендованного тобой Мураками. Кедровая бухта просто отдыхает.

Ты знаешь, что я прав, и пытаешься изобразить едкую ухмылку, но твои губы сами расплываются в широкой улыбке.

– Посмотрим, как ты запоешь, прожив здесь пару зим, – хмыкаешь ты и краснеешь. – Что в сумке?

Я одариваю тебя своей самой лучезарной улыбкой, хотя уж больше и не надеялся, что она мне когда-нибудь еще пригодится.

– Обед. И, в отличие от судьи Оливии Локхарт, у меня там целая гора еды. Можешь и брокколи съесть, и на мясо сесть.

Вот дерьмо, неужели я это сказал вслух?! Ты утыкаешься в экран, пока я стою перед тобой как последний идиот, который только что намекнул на свой член.

К счастью, ты томишь меня недолго.

– Компьютер что-то барахлит. Напечатаем бейдж позже.

Вот гребаная железяка! Или, может, это просто очередная проверка…

Ты ведешь меня в комнату отдыха и спрашиваешь, в какое кафе я хожу – в «Савэн» или в «Савадти»? Когда я называю первое, Суриката отрывается от своего «Колумбайна» и делает вид, будто ее сейчас вырвет.

– Фу. Ну и мерзость.

Нет, малышка, грубое поведение – вот настоящая мерзость.

Твоя дочь обожает «Савадти», и ты, похоже, на ее стороне. Тут мы не сходимся. Очень жаль.

Ты кладешь руку мне на плечо – чудесно! – а другой приобнимаешь свою Сурикату. Ты собираешь нас вместе под своим крылом и говоришь, что мне еще многое нужно узнать о Бейнбридже.

– Номи, конечно, впадает в крайности, Джо. Но здесь у нас все люди делятся на два типа: те, кто ходит в «Савэн», и те, кто предпочитают «Савадти», – заявляешь ты и скрещиваешь руки на груди.

Боже, ты что, в самом деле такая мелочная?

– Ясно, – я киваю. – Но разве обоими ресторанами владеет не одна и та же семья?

Суриката со стоном закатывает глаза и демонстративно напяливает наушники – очередная грубость, – а ты зовешь меня на кухню и со вздохом поясняешь:

– Ну да, но меню там немного различается.

Открываешь холодильник, я убираю свой обед. Вся эта ситуация дико нелепа, а спор не стоит и выеденного яйца, и ты сама это чувствуешь, поэтому заговариваешь первой:

– Не злись. Разве не из-за таких вот причуд ты и приехал в наше захолустье?

– Вот черт! Куда я попал?

Ты кладешь руки мне на плечи и заглядываешь прямо в глаза (у вас что, не проводят семинары по сексуальным домогательствам на рабочем месте?).

– Не волнуйся, Джо. До Сиэтла всего тридцать пять минут езды.

Я хочу поцеловать тебя, но ты убираешь руки, и мы возвращаемся в зал. По дороге я говорю, что переехал на остров не для того, чтобы то и дело мотаться на пароме в город.

– А зачем ты вообще сюда переехал? – спрашиваешь ты, пронзая меня взглядом. – Серьезно, Джо. Нью-Йорк. Лос-Анджелес. Бейнбридж. Как-то не вяжется.

Ты меня проверяешь. Прощупываешь. Требуешь большего.

– Я пошутил про «Кедровую бухту»…

– Это и так было понятно.

– Просто мне здесь понравилось. Раньше Нью-Йорк был похож на книги Ричарда Скарри…

– Обожаю его.

– Но теперь все изменилось. Может, виноваты эти вездесущие велосипедисты…

Или мертвые девушки.

– В Лос-Анджелес я уехал, потому что все так делают. Куда смотаться, если надоел Нью-Йорк? На Западное побережье.

Как давно моей жизнью никто не интересовался. Я уже и сам начал забывать о том, что было, но твои вопросы – и твой искренний интерес – всколыхнули во мне воспоминания.

– Помнишь черно-белые фотографии Курта Кобейна, где он вместе с друзьями дурачится на лугу? Это было самое начало. Еще до того, как Дэйв Грол пришел в «Нирвану».

Ты киваешь. Типа понимаешь, о чем я. Ага.

– Эта карточка висела на холодильнике у моей мамы, когда я был ребенком. Тогда все, что на ней, казалось мне раем. Высокая трава…

Ты снова киваешь и перебиваешь меня:

– Пойдем. Самое интересное – внизу.

И мы двигаемся дальше. В разделе «Кулинария» ты застываешь на мгновение. Тебе на телефон приходит сообщение, и ты тут же принимаешься строчить ответ. Мне не видно, с кем ты переписываешься.

– У тебя есть «Инстаграм»? – спрашиваешь ты, отрываясь от экрана.

– Ага, а у тебя?

Все чертовски просто, Мэри Кей. Я подписываюсь на тебя, ты – на меня. И вот ты уже лайкаешь мои посты о книгах. Сердечко, сердечко, сердечко. В ответ я лайкаю твою фотку с дочерью на пароме, с лучшей подписью, какую только можно представить, – «Девочки Гилмор». Если кто не помнит, это название сериала про молодую мать-одиночку и ее дочь-подростка из провинциального городка. Так что теперь сомнений нет – ты не замужем.

Пока мы идем к лестнице, ты подкалываешь меня по поводу моей странички.

– Не пойми меня превратно… Я тоже люблю книги, но у тебя как-то все однообразно.

– И что же вы мне посоветуете, миссис «Девочки Гилмор»? Постить фотки с моей говядиной и брокколи?

Ты заливаешься краской.

– Хештег придумала Номи. Но вообще-то я забеременела в колледже, а не в старшей школе.

Звучит так, будто отец Сурикаты – какой-то безымянный донор спермы, который для тебя совершенно ничего не значил.

– Я не смотрел сериал.

– Тебе понравилось бы. Он помогает привить любовь к чтению.

Ты продолжаешь болтать, но я-то знаю, о чем ты думаешь. Ты специально завела разговор про «Инстаграм», чтобы разузнать обо мне побольше. Но увы, у меня на странице только книги. А вот у тебя – вся твоя жизнь. Фотки с лучшей подругой Меландой в разных забегаловках. Фотки с Сурикатой, неизменно помеченные тегом #ДевочкиГилмор. Я узнал про тебя очень многое, а ты про меня – почти ничего, и это нечестно. Но жизнь вообще несправедлива, и я не собираюсь нудить о своей «непубличности».

Поэтому просто убираю телефон и сообщаю, что ел на завтрак кукурузные хлопья. Ты смеешься – и тут же закрываешь соцсети (что за умничка!) – и я рассказываю о себе так, как это и положено: лично, глядя в глаза. Говорю, что живу в доме на воде в Уинслоу. Ты еще выше закатываешь рукава и с улыбкой замечаешь:

– Мы почти соседи. Мы живем за углом в Уэсли-Лэндинге.

Не может быть, чтобы ты вела себя так со всеми волонтерами.

Мы идем вниз, и ты вдруг касаешься моей руки. Да, малышка, я тоже это вижу. Красное ложе. Вмонтированное в стену.

Ты говоришь тихо, почти шепотом, ведь рядом дети.

– Ну как?

– Отличное ложе!

– Ага, я тоже так его называю. Оно меньше зеленого…

У зеленого цвет такой же, как у достопамятной подушки покойной Бек.

– Но мне больше нравится красное, – продолжаешь ты. – Плюс аквариум…

Аквариум точь-в-точь как в фильме «Близость». Ты потираешь руку, хотя она и не чешется. Это зуд совсем иного рода: ты хочешь бросить меня на этот красный диван прямо сейчас. Но не можешь.

– Когда я была ребенком, в моей библиотеке не было ничего подобного.

Вот почему мне бы хотелось растить своего сына на этом острове. Я киваю и с невольной дрожью в голосе замечаю:

– В моей библиотеке не было даже стульев.

Но тут же себя одергиваю: хватит болтать о своем дерьмовом детстве, неудачник Джо.

Ты наклоняешься ближе, точь в точь как в фильме «Близость», и мурлыкаешь:

– Вечером тут еще уютнее.

У меня перехватывает дыхание. Я не знаю, что ответить. Это уже слишком: слишком чудесно, слишком гладко, слишком идеально – как мороженое на завтрак, обед и ужин. Ты тоже это чувствуешь и поэтому показываешь на шкафчик.

– Увы, на него написал какой-то малыш, а уборщица на больничном. Не боишься испачкать руки?

– Нисколько.

Пару минут спустя я уже оттираю мочу от нашего красного ложа, и ты изо всех сил стараешься не смотреть на меня, но ничего не можешь с собой поделать. Я тебе нравлюсь. И разве может быть иначе? Даже грязную работу я делаю с улыбкой.

Я переехал сюда, решив, что мне будет легче стать хорошим парнем в окружении других хороших людей. Уровень преступности здесь феноменально низкий: последнее убийство случилось двадцать лет назад. Поэтому когда один архитектор спер у другого рекламный щит, это стало сенсацией, которую местная газета мусолила два выпуска подряд. Молодежь бежит с острова. Население становится старше.

Красное ложе снова как новенькое, я откладываю чистящие средства и оборачиваюсь. Ты ушла.

Я возвращаюсь наверх. Ты сидишь в своем стеклянном кабинете, похожем на аквариум, и, едва завидев меня, стучишь в стекло, приглашая зайти. Естественно, я спешу к тебе. Закрываю за собой дверь и машу в знак приветствия покойной Уитни Хьюстон и Эдди Веддеру^[3], постеры которых висят у тебя на стене. Ты предлагаешь мне сесть и снимаешь трубку трезвонящего телефона. Никогда не думал, что снова испытаю подобное счастье; как не думал, что Лав Квинн похитит моего ребенка и сунет напоследок четыре миллиона долларов, чтобы откупиться. Но раз уж в этом мире возможны столь чудовищные вещи, то и для столь невыразимо прекрасных в нем должно быть место.

Ты кладешь трубку и улыбаешься.

– Итак, на чем мы остановились?

– Ты как раз собиралась сказать мне, какая песня Уитни Хьюстон твоя любимая.

– Та же, что и в детстве. Мои вкусы не изменились. How Will I Know, – отвечаешь ты. И невольно сглатываешь.

Я не могу удержаться и сглатываю тоже. Это песня о любви: героиня сгорает от страсти, но боится признаться…

– Мне нравится, как ее перепели «Лемонхэдс», – прерываю я неловкую паузу.

Ты отводишь глаза и улыбаешься.

– Не слышала. Надо будет найти. Как, говоришь, называется группа? Лимон что?..

– «Лемонхэдс». Послушай. Кавер классный.

Ты облизываешь губы и шепотом повторяешь название – я представляю, как попробую на вкус твой «лимончик» на нашем красном ложе… Показываю на набросок небольшого магазина, висящий на стене, и спрашиваю:

– Рисунок дочери?

– Нет, – ты качаешь головой. – А, кстати, хорошая идея! Надо повесить что-нибудь. Эту картинку нарисовала я в детстве. Мне всегда хотелось иметь собственный книжный магазин.

Еще бы! И я могу помочь тебе осуществить эту мечту, ведь теперь я богат.

– Как бы назвала?

– Присмотрись. Вот там, в углу… Бордель «Сочувствие».

Я улыбаюсь.

– Неплохо.

Ты тянешься рукой к шее, словно чтобы поправить ожерелье. Но на тебе нет украшений. Снова звонит телефон. Ты говоришь, что должна ответить, я вежливо спрашиваю, стоит ли мне выйти. Ты мотаешь головой – хочешь, чтобы я остался. Берешь трубку и отвечаешь голосом учителя начальных классов в респектабельном школьном округе:

– Хоуи! Как поживаешь? Чем могу помочь?

Этот неизвестный, но уже неприятный мне Хоуи бубнит что-то в трубку, ты показываешь на книгу стихов Уильяма Карлоса Уильямса. Я беру том и протягиваю его тебе. Ты облизываешь палец – хотя без этого вполне можно было обойтись, – и твоя интонация снова меняется. Ты читаешь Хоуи стихотворение, и твой голос словно растопленное мороженое. Потом, ни слова больше не говоря, закрываешь книгу и вешаешь трубку. Я не могу удержаться от смеха.

– У меня масса вопросов.

– Еще бы, – ты киваешь. – Это был Хоуи Окин…

Ты назвала его полное имя. Он тоже тебе нравится?

– Милейший дедуля…

Я выдыхаю – просто очередной «нафталин».

– И он сейчас в аду…

Я сам только что оттуда выбрался.

– Его жена скончалась, а сын уехал…

Мой сын родился четырнадцать месяцев и восемь дней назад, а я его даже не видел. И он не просто мое дитя. Он мой спаситель.

– Как печально, – говорю я, хотя если уж здесь кого-то и стоит жалеть, так это меня.

Это я – жертва, Мэри Кей. Семья Квинн купила мне лучших адвокатов, потому что Лав вынашивала моего сына. Деньги были на моей стороне, и я думал, что мне повезло. Предвкушал, как стану папой. Даже научился играть на гитаре в этой долбаной тюрьме и переписал текст песни My Sweet Lord, добавив туда имя сына – «Харе Форти, аллилуйя». Сказал Лав, что хочу всей семьей перебраться в Бейнбридж, в настоящую Кедровую бухту. Нашел для нас в интернете идеальное гнездышко. Позаботился даже о чертовом гостевом домике на случай, если к нам заявятся ее родители, которые, кстати, никогда не позволяли мне забыть, кто за все платит, словно им пришлось заложить свой гребаный дворец на пляже ради моего спасения.

Нет, не пришлось. Я проверял.

Опять раздается звонок. Снова Хоуи. Теперь он плачет. Ты читаешь ему еще одно стихотворение, и я достаю свой телефон. У меня сохранена одна фотография сына. На ней он сразу после рождения, мокрый и голый. Мне пришлось пойти на риск. На обман. Увы, этот снимок сделал не я. Меня не было рядом, когда он вышел из лона «старородящей» Лав (гребаные врачи со своим унизительным сленгом).

Я – плохой отец.

Я – никто, пустое место. Меня нет даже на этой фотографии, и – увы! – не потому, что я держу камеру.

Лав позвонила мне лишь через два дня. «Я назвала его Форти. Он так похож на моего брата…»

Я не спорил. Напротив.

«Здорово! Не могу дождаться встречи с вами».

Девять дней спустя адвокаты вытащили меня из тюрьмы. Все обвинения сняли.

И вот мы на парковке. На улице душно, но все равно лучше, чем в камере. В голове крутится песня – «Харе Форти, аллилуйя». Подумать только, я – отец. Папочка.

Сажусь в лимузин вместе с адвокатами. «Нам надо заехать в офис, чтобы вы подписали пару бумаг». Мы едем в деловой центр, напоминающий бетонную крепость, в Калвер-Сити. На подземной парковке не видно солнца, и я так до сих пор и не увидел своего сына, но я терпелив. «Всего пару бумаг». Поднимаемся на лифте на двадцать четвертый этаж. «Это быстро». Входим в просторную комнату для переговоров, и они закрывают дверь, хотя на этаже никого. В углу торчит громила в темно-синем пиджаке. «Всего пару бумаг». А потом я узнаю то, о чем должен был догадаться с самого начала. Адвокаты не были моими. Им платила семья Лав. И они работали не на меня, а на нее. «Пара бумаг» оказалась контрактом с дьяволом.

Квинны предложили мне четыре миллиона долларов, чтобы я навсегда исчез из их жизни. И отказался от родительских прав. Никаких контактов с ребенком. Никаких встреч. Никаких пересечений.

«Квинны готовы заплатить за дом вашей мечты на острове Бейнбридж».

«Зачем он мне без сына!» – закричал я и швырнул планшет об пол. Но тот отпружинил и даже не треснул. Адвокаты сохраняли спокойствие. «Лав Квинн считает, что это в интересах ребенка». Я ни за что не отказался бы от своей плоти и крови, но громила положил пистолет на стол. Он, как проститутка, выполняет любые пожелания клиента и, не моргнув глазом, пристрелит меня в этом гребаном зале для переговоров на двадцать четвертом этаже в Калвер-Сити. Они могут прикончить меня, и им ничего за это не будет. Но я не могу умереть, ведь теперь у меня есть сын. Поэтому я все подписал. Я получил деньги, они – моего ребенка.

Ты поворачиваешься на стуле. Берешь блокнот и пишешь: «Всё в порядке?»

Пытаюсь улыбнуться, но, видимо, не очень успешно. Ты выглядишь расстроенной. Приписываешь еще: «Хоуи – милейший человек. И такая непростая судьба…»

Киваю. Понятно. Я тоже был хорошим человеком. Глупым и доверчивым. Запертым в тюрьме и грезящим о Кедровой бухте. Я всей душой верил Лав, когда она говорила, что мы переедем туда вместе, всей семьей. Идиот!

Ты наскоро царапаешь в блокноте: «Мир так несправедлив. Как сын мог его сейчас оставить?» И снова принимаешься утешать Хоуи Окина. Я все понимаю, я не монстр. И искренне сочувствую этому старику. Но он хотя бы имел возможность сам растить своего засранца. Я же видел малыша Форти только на фото. «Инстаграм» – это все, что мне осталось. Лав – отмороженная извращенка: она похитила у меня сына, но не заблокировала меня в соцсетях. Всякий раз, когда я думаю об этом, меня пробирает дрожь. Убавляю звук на телефоне, открываю трансляцию и смотрю, как мой мальчик бьет себя лопаткой по макушке. Его чокнутая мать заливается смехом, ей смешно – хотя ничего смешного нет! Я могу следить за тем, как живет мой сын, в прямом эфире, но от этого только хуже – ведь ни ощутить его запах, ни прижать его к себе я не способен.

Отключаю видео. Закрываю приложение. Но свои чувства выключить мне не под силу.

Я стал отцом еще до того, как родился мой мальчик. Сидя в тюрьме, я выучил стихи Шела Силверстайна и до сих пор помню их наизусть, хотя мне и некому их читать. И тоска по сыну душит меня, как гигантский удав, скользит по моей коже, проникает в мозг, постоянно напоминая о том, что я потерял. Вернее, продал. И это невыносимо. Мучительно. И ком подступает к горлу. Я не могу так жить.