Пролог
Российская империя. Имперский театр.
Март, 1859 год.
В этот ласковый весенний вечер Имперский театр поражал и восхищал своим непревзойдённым великолепием. Длинные вереницы неспешных экипажей тянулись на всю подъездную улицу. Тысячи огней, дарящих свой свет и своё отражение серым лужам, и шум нетерпеливо возбуждённой толпы – всё это служило главным украшением помпезного здания с внушительными белыми колоннами. Этим вечером зрительный зал театра обещал быть переполнен. Именно сегодня блистательная оперная дива Лили Керн, вернувшись из длительного турне по Европе, давала своё первое выступление в сезоне.
Публика обожала Лили, боготворила эту прелестную блондинку, имевшую внешность Афродиты. Даже самые ярые блюстительницы общественной нравственности и правил приличия закрывали спокойно глаза на бесчисленные романы и пикантные слухи о легкомысленной диве. Стремясь этим вечером попасть в Имперский, они жаждали увидеть собственными глазами эту Богиню любви с голосом Сирены. Великолепной Лили прощали всё, даже очередного любовника, даже француза.
Экипаж Ольденбургских остановился перед белой мраморной лестницей с бесчисленным количеством ступенек, ведущих к распахнутым дверям театра. «Как же они похожи на распростёртые объятия доброго друга», – подумалось Кити в тот момент, когда она грациозно опустилась со ступеньки экипажа, приняв помощь поспешно услужливого лакея.
Кити всегда любила театр, и он восхищал и манил её. Будучи юной девушкой, она любила представлять себя стоящей в лучах света в середине сцены. Она пыталась ощутить трепет и ужас от устремившихся к ней в восхищении десятков тысяч лиц и любопытствующих пар глаз. Не то чтобы она была тщеславна – нет. Просто порой Кити хотелось испытать то же, что чувствовал Он. «Что с ним происходило, когда он пел на сцене, а голос его сводил с ума сидящих в зрительном зале?»
Долгими, одинокими, бессонными вечерами Кити думала о нём и в очередной раз стремилась познать и разгадать его. Но множество вопросов, роившихся в её голове, так и оставались без ответов. «Титулованный Соловей» пропал безвестно много лет назад, и вместе с ним пропало сердце Кити.
В то далёкое время молодая княжна Кити Ольденбургская совершала свой первый выход в свет. Ей пророчили блестящую партию, ошеломительный дебют в свете и популярность как превосходной особе на выданье. Возможно, всё оно так и случилось бы, но Кити, с каждым годом становясь всё прекрасней, упорно отвергала ухаживания и бесчисленные предложения руки и сердца. И по сей день оставалась непреклонной в своём решении «определить себя в старые девы», как с укорительной насмешкой утверждала её нянюшка Неёла Ануфриевна.
Понимая всю абсурдность стремления близких получить от неё ответ по этому поводу, Кити овладела высшей степенью навыков и уловок, как избежать разговоров на данную тему. Всё кончилось тем, что девушку, в конце концов, оставили в покое. Никто более не досаждал ей расспросами и намёками в отношении счастливчика, коему выпала бы высокая честь отвести её к алтарю.
Единственным человеком, с которым Кити могла обсуждать эту тему и быть предельно откровенной, была мачеха Кити. В прошлом, будучи компаньонкой девушки, Мари сумела стать ей добрым, верным другом и близкой родственницей, выйдя замуж за отца Кити князя Ольденбургского. И теперь уже княгиня Мари Ольденбургская обожала свою падчерицу и всегда была готова помочь делом и советом своей горячо любимой и близкой подруге. Ведь именно Кити в своё время приложила массу усилий, чтобы бракосочетание её отца и компаньонки непременно состоялось и влюблённые не смогли упустить своего счастья. Но сама же Кити именно так и поступила, пойдя на поводу у своих девичьих капризов. Она ответила отказом на признание в нежных чувствах «Соловья». Как оказалось, слишком поздно она поняла и осознала ту степень глупости, которую совершила, обрекая своё сердце на вечную тоску. Должно быть, своим отказом она толкнула и Щербатского на нечеловеческие страдания и муки. Выслушав ее отказ, возможно поразивший его, Вольфганг Щербатский тем же днём добровольно отправился на войну. Он пополнил ряды главных сил войска под командованием генерала Муравьёва, штурмовавших укреплённую турками крепость города Карса.
Каждый раз, закрывая глаза пред сном, или уже пробудившись на рассвете, Кити мечтала о нём. И, воображая их новую встречу, она невольно вспоминала тот день, когда в парке он пел для неё, объясняясь языком музыки и поэзии в своих чувствах. Вечные грёзы о нём стали для девушки мучительным наказанием. Незримо Щербатский всегда и всюду сопровождал её. И даже внутренний голос, голос совести Кити, имел его неповторимый мягкий тембр.
Имперский театр как ничто иное дарил Кити воспоминания о нём, о его чудесном голосе, который сводил с ума практически всех особ женского пола. И что скрывать, даже бывало, иные теряли сознание во время выступлений Соловья. У Кити всегда такие проявления вызывали умиление и ничего кроме него. Но сейчас она готова была поклясться, что, услышав его голос вновь, сама непременно бы лишилась чувств. И, возможно, она рисковала потерять рассудок от счастья, так она ждала его и лелеяла надежду на новую встречу с ним. Пять долгих лет память Кити хранила милые её сердцу черты. И тысячи раз неустанно прокручивались драгоценные моменты прошлого: как он смущался под её дерзким девичьим насмешливым взглядом, как сердился, по-мальчишески пытаясь сломать непокорную ветвь ивы, и с каким обожанием и любовью всегда глядел на нее. И было столько нежности в его глазах, серьёзности и преданности, что вечности не хватило бы исчерпать всю глубину этих чувств…. «Как же она могла так поступить с ним!?» – и вновь сердце Кити болезненно сжалось, и она поморщилась от собственного недовольства собой.
– Всё в порядке, дорогая? – услышала Кити голос Мари, своей близкой подруги. Ничего не изменилось в дружбе двух женщин, хотя они, возможно, могли стать и соперницами, деля любовь отца для Кити и мужа для Мари. Князь Ольденбургский был щедр в чувствах и к дочери, к жене, и к маленькому сыну, родившемуся у них с Мари. Но память всех хранила, как совсем недавно и уже давно, пять лет назад, князь нанял для дочери суровую, пожилую компаньонку, которая придерживалась строгих правил. Но как позже выяснилось, Мари совершенно таковой не являлась, и затеяла весь этот безобидный маскарад лишь для того, чтобы наверняка получить место компаньонки при дочери князя. Кити оказалась первой, кому раскрыла тайну Мари, на тот момент графиня Валевская. Добрая девушка поняла всю тяжесть существования графини Валевской и даже не допустила и мысли о её разоблачении. Они очень быстро подружились и вскоре стали неразлучны.
Вот и теперь Мари разглядела в подруге тревогу и смятение чувств, в коих та пребывала всё то время, что они ехали в экипаже. С нежностью, улыбнувшись и взяв барышню под руку, Мари повела Кити вверх по мраморной лестнице театра.
– Воспоминания нахлынули?.. – догадалась Мари.
– Да, – легко выдохнула Кити, но сердце девушки готово было разорваться от тоски, – Мари, мне нужно в дамскую комнату, мне что-то…
– Конечно, конечно, дорогая, – буквально подхватив Кити на полуслове, встрепенулась Мари, – я провожу тебя, и мы…
– О, нет-нет, Мари, – чуть приостановив подругу, попросила девушка, – я уже вижу тревогу в глазах отца… Прошу, Мари, отвлеки и успокой его. Я присоединюсь к вам в нашей ложе раньше, чем вы успеете до неё добраться.
Мари с тревогой вглядывалась в бледное лицо падчерицы. Приложив свою ладонь к холодной щеке Кити, она не на шутку разволновалась.
– Кити, милая, ты… – начала было Мари, но девушка, перехватив её руку и прижав к груди, тем самым постаралась остановить попытку утешить её и выразить сочувствие, которое вот-вот было готово сорваться с губ Мари.
– У меня голова кругом, Мари.… Сейчас отец увидит меня в подобном состоянии, сразу объявит тревогу. И это происшествие будет обсуждаться в каждой бальной зале, пока отец не выкинет ещё какую штуку во спасение своей дочери.
– Но тебе… – попыталась Мари переубедить Кити.
– …Со мной всё в порядке. Уверяю тебя. Я просто поддалась тревожным воспоминаниям, и это возбудило и растрогало меня, не более того. Мне всего-то нужно добраться до дамской комнаты и промокнуть виски прохладной водой.
Мари, не мигая, смотрела на падчерицу, с подозрением сощурив глаза, пытаясь распознать серьёзность недуга, отразившегося на её лице.
Кити, увидев приближающегося к ним отца, продолжила ещё быстрее:
– Взгляни, – обратилась она к Мари, вытащив из рукава своего платья белый платок, – вот, я только смочу платок и всё.
Кити как бы в подтверждение своих слов махнула перед лицом Мари кружевным треугольником. Она уже спиной чувствовала задумчивый взгляд отца и почти слышала его голос, который непременно спросит: «Почему моё счастье грустит?» Вот-вот она представила, что через несколько секунд непременно это услышит. С сжатых губ Кити сорвался тихий умоляющий стон, адресованный непреклонной подруге. Девушка уже чувствовала тепло ладоней отца, готовых было опуститься на её плечи, но Мари быстро промолвила:
– Хорошо.
– Спасибо, – чуть слышно вымолвила Кити и, поспешив скрыться от назойливой опеки отца, кинулась в сторону дамской комнаты.
– Моя любовь… – перехватила внимание встревоженного отца Мари.
Нежно взяв супруга под руку, она чуть прильнула к нему всем телом.
– Кити к нам присоединится чуть позже…
– Она грустит, – безошибочно угадал князь настроение своей дочери.
– Да, грустит, – подтвердила Мари, – но Кити уже не малышка и сможет с этим справиться без тебя, уверяю. В свою очередь могу пообещать тебе, что постараюсь развеять её хандру и придумаю что-нибудь.
– Это была плохая идея – ехать сюда, – скорее себе, чем кому-либо, сказал князь.
– Это была твоя идея, Влад, – напомнила ему Мари.
– Серьёзно? – задумавшись, нахмурился он.
– Неужели же ты думаешь, что я могла предложить тебе провести вечер…
Мари осеклась, вовремя умолкнув. Влад развернул жену к себе лицом, с любопытством заглянув ей в глаза. Он любил эту женщину, как никого в этом мире. Она сумела успокоить его мечущуюся душу и подарила взаимную, безграничную любовь. Она вернула ему жизнь, родила сына, и в прошлом месяце его наследнику исполнилось уже четыре года. Пять лет брака, а его супружеский восторг с каждым годом всё возрастал. Княгиня Ольденбургская была примером женственности, мудрости и прослыла одной из первых красавиц высшего света.
Вспомнив, как однажды чуть не затеял дуэль по причине глупой ревности, князь улыбнулся, глядя в прекрасные глаза своей жены, и продолжил:
– Ты не договорила, моя любовь… – тихо произнёс Влад, хитро улыбаясь. Тем самым давая понять Мари, что не оставит её в покое, пока она не продолжит. – Провести вечер?.. Продолжай, моя прелесть.
Мари подняла на мужа сердитый, нахмуренный взгляд. Она и не подозревала, в какой восторг приводят Влада её ревность и беспочвенная обида. Мари, поджав губы, упорно продолжала молчать.
А он тихо произнёс:
– Тогда позволь помочь тебе, – шутливо предложил Влад, слишком явно наслаждаясь моментом проявления слабости жены.
Он склонился к самому уху Мари и прошептал:
– Ты страшно ревнуешь меня к Лили…
– Нет! – громче, чем ожидала, выпалила Мари. – Я вовсе не это имела в виду.
– Нет? – насмешливо изумился князь. – Тогда что же? Прошу, моя дражайшая, объясни?
– Я лишь хотела заметить, что не могла предложить подобного, но из этого ничего не следует, – немного успокоившись, рассудительно объяснила Мари свою позицию мужу.
– Другими словами, ты не будешь убиваться от горя, если я погибну!
– Ох, что за вздор! Влад, как ты можешь так шутить?!
Мари даже стукнула кулачком в грудь мужа, которая сотрясалась от неприлично громкого его хохота.
Взглянув на эту пару даже первый раз, становилось понятно, что супруги обожали друг друга. Влад никогда не упускал возможности, будь то на людях или уж тем более наедине, ненароком или целенаправленно прикоснуться к своей супруге или сорвать с её губ быстрый, но всегда нежный и ответный поцелуй.
Вот и теперь нарочно задержав Мари в тёмном алькове, перед входом в ложу, Влад накрыл губы жены страстным поцелуем и, почувствовав ответ её желания, чуть отстранившись, прошептал:
– Ты моя единственная и желанная.
Мари готова была утонуть в тёмных озёрах глаз, что с бесконечным обожанием смотрели на неё. Порой ей с трудом верилось в своё счастье. «Возможно ли?.. И где это видано, чтобы так влекло друг к другу, будто она очарованная дебютантка, а он юнец, влюблённый в свои грёзы?! Это же что-то неприличное!» – думала Мари каждый раз, когда её супруг вот так смотрел в её глаза, словно заражая своей страстью. Они тонули друг в друге, были дыханием друг друга, ну и размолвки, конечно же, случались, особенно из-за детей, особенно из-за младшего Александра, но конфликт и обиды быстро угасали, стоило Мари попасть в объятия мужа.
Увлечённые друг другом, Мари и Влад, пропустив начало спектакля, поспешно заняли свои места, когда уже был погашен свет. Успокоив свои бушующие чувства, с безграничным сожалением вздохнув и обменявшись многообещающей улыбкой, супруги перевели своё внимание на сцену. Но увиденное заставило князя и княгиню вновь резко посмотреть друг на друга, но уже с безграничным изумлением, так как голос, который доносился со сцены, заставил Мари ахнуть и замереть, а Влада, позабыв о сдержанности и правилах приличия, громко восторженно выругаться. Не веря своим глазам, взирая на сцену и не понимая до конца всё-таки, что же происходит, князя в этот момент посетила лишь одна здравая, реальная мысль: «Где, чёрт возьми, его дочь?!»
***
Кити, дождавшись столь желанного уединения, освежив лицо прохладной водой и поправив причёску, наконец, сумела прийти в себя и унять внутреннее напряжение. Она не могла понять, что же такое творится с ней?! Девушку бросало то в жар, то в холод, и тревожное предчувствие, даже не тревожное, а восторженно-бушующая тревога, как во время шторма взбесившаяся волна, накрывала Кити с такой силой, что она не понимала, как с этим справиться. Кити с повышенным вниманием оглядела себя в зеркало и, оставшись довольной своим внешним видом, покинула дамскую комнату. Звонкое эхо встретило Кити в вестибюле театра и, подхватив её быстрый, уверенный шаг, проводило по лестнице и таинственно смолкло у двери. Преодолев, казалось, бесконечную лестницу, Кити отыскала ложу, которую отец ангажировал для них на этот вечер.
Как только лакей распахнул перед молодой княжной двери, неземные звуки, заполнявшие маленькую ложу и весь зрительный зал, словно вырвавшись на свободу безудержным потоком, накрыли Кити, нежно заставив её замереть в невозможности сделать последующий вдох. Звуки, точно райские птицы, взмывали ввысь и в тот же миг обрушивались на дрожащую всем телом Кити ласковой волной дорогих её сердцу воспоминаний. Этот голос Кити призывала из глубин своей памяти к себе во сны, голос мужчины, с которым она мечтала терять свет угасающего дня в блеске звёзд и так существовать до следующих дня и ночи, лишь бы видеть Его, слышать его голос.
Снишься мне…
И в ночной тишине
Снишься мне…
Как надежды глоток,
Моей жизни пустынный поток.
Любимая моя,
Прошу, живи в тени души моей.
Твои черты мне света дня милей.
И нежность ночи всей,
Как ярко-звёздное вино.
Воспоминанья – грёзы о тебе,
Стекает к сердцу мне, на дно
Влюблённых звёзд вино…
Глава 1
Батум.
Декабрь, 1855 год.
Турецкий фрегат «Перваз-бахри» тяжело скользил по тёмным волнам Чёрного моря, отбывая от берегов города, очертания которого, окутанные ночным туманом, становились с каждой минутой всё более размытыми, удаляясь.
Пассажиры этого судна не толпились на палубе, весело переговариваясь и радуясь тому, что отправляются в увлекательное путешествие, а сохраняли суровое молчание, мысленно проклиная «Олюум сахиле», как они промеж себя нарекли бухту Батума, что в переводе означало: «Место, несущее смерть». Мрачную и угрюмую тишину нарушал лишь плеск беспокойных волн, запах страха и боли будто окутал судно невидимым шлейфом. Многие впали в полузабытье, истерзанные адовой лихорадкой. Кого-то мучила морская болезнь, а тех, кого обошла участь того и другого, выворачивало наизнанку от страха.
Омир-паша со своим оставшимся войском, потерпев поражение, отступал, держа курс к берегам Турции.
Известие о взятии русскими войсками осадного города Карса заставило турецкого главнокомандующего приостановить военные действия, и контрнаступление злой русской зимы окончательно подвело его к решению: «отступить!».
Замёрзший турок, подгоняемый тифозной лихорадкой, бежал с кавказских земель, стуча зубами и зализывая раны.
Отвернувшись от всех в сторону берега, Щербатский вглядывался в отдаляющиеся очертания города со смешанным чувством радости и печали. Он имел возможность и даже удовольствие наблюдать озлобленно-подавленное настроение тех, что остались от турецкой армии и её главнокомандующего Омира-паши.
Но вместе с тем Вольф понимал, что пройдёт очень много времени, прежде чем он вновь увидит родные края, окажется в дорогих его сердцу местах, сможет, наконец, отдохнуть душой и телом в желанной прохладе.
Пределом своих мечтаний Вольф почему-то определил тенистый лес, с его умеренно-влажным воздухом и пробивающимися сквозь сочную листву лучами нежного солнца.
«А если бы зима дома?..» – думалось Щербатскому. Зимнее солнце в родных краях по-особому ласковое, хоть и яркое от ослепительно белого снега, но удивительно мягкое. А белый блестящий снег?.. «Он как сверчок под твоим шагом …хрустит».
Ещё одним неизменным стимулом к выживанию Щербатскому служил светлый образ его безответной любви. Именно это обстоятельство толкнуло его на нынешний исход, но он был благодарен судьбе за данный урок. Стоило пройти и перенести подобное только для того, чтобы лучше понимать жизнь, ценить её в полной мере и вдыхать полной грудью. «Он непременно высвободится, выберется отсюда и обязательно увидит её вновь! Он будет действовать по-другому. Не позволит оставить место для мелочных и глупых обид и для ненужных игр в «несчастье». И Кити непременно поймёт, что он тот единственный, кому она суждена!».
До тупой, приглушённой боли в груди, до крови искусанных губ Щербатскому желалось оказаться в своих мечтаниях, в своих коротких, но неизменных снах, там, на Родине, рядом с предметом своей любви.
Более двух лет по долгу службы он пребывал в этой дикой чужой стране и всем своим существом стремился вернуться назад. Эти же неблизкие и до одури осточертевшие ему края, казалось, были губительны для всего живого. Громадные пространства, поверхность которых была покрыта множеством текучих вод: болотами и непроходимыми дикими лесами, реками, прорезающими течением равнину с севера и востока, и бесконечные дожди, сопровождающие каждую осень и весну. В демисезонное время года дождь мог лить пятнадцать дней и пятнадцать ночей не переставая. Так однажды уже было, но тогда случился потоп и наступил конец света Божьего, а тут наводнение не грозило поглотить всё живое; почва, благосклонно принимая и впитывая неимоверное количество воды, грозила расправиться со всем ныне живущим по-иному. Глинистая почва, насыщенная водою, превращалась в непроходимую грязь, в которой, как в болотах, тонули лошади, и люди, армии. В такое время приостанавливались и войны, и сама жизнь.
В последнем сражении турки на этом адском берегу потеряли десятки тысяч людей. Хотя эти места были далёкой пограничной периферией, и турецкие власти почти не уделяли им внимания до недавнего времени. Город Батум стал пограничным, и отношение к нему поменялось. Начались бесконечные русско-турецкие войны, а батумская бухта стала ближайшей глубоководной к российской границе.
Мало того, у русской и турецкой армий был ещё один общий враг – так называемая «черноморская лихорадка». Эти лихорадки являлись естественным последствием накопления стоячей воды и разложения в ней органических веществ. Подобное скопление вод вредило не только живым существам, но даже растениям: гектары огромных лесов от постоянной чрезмерной влажности разлагались и превращались в труху буквально стоя. Обессиленные и мягкие стволы деревьев не могли быть полезны ни в чём, и уж тем более в строительстве домов или кораблей, одно, как и другое, строго требовало прочности материала.
Небольшое число судов, построенных или реконструированных из гнилого дерева, в том числе парусный фрегат «Перваз-бахри», а в прошлом – героический фрегат Императорского черноморского флота «Фаворит», имел в своих боках много подобного леса. Быстро прогнивая и будучи изначально трухой, «Перваз-бахри» имел высокую вероятность даже при умеренном шторме оказаться на дне морском. Водоизмещение судна составляло тысячу восемьсот сорок тонн, почти сорок шесть метров в длину и тринадцать – вширь, а осадка – до шести метров. Экипаж фрегата составлял четыреста сорок три человека. Вооружение состояло из двадцати двух 24-фунтовых медных пушек и четырёх 1-пудовых медных «единорогов» на деке, двадцати 18-фунтовых медных пушек и четырёх 7-фунтовых медных пушек на шканцах и баке. При этом 24- и 18-фунтовые медные пушки были взяты из осадной артиллерии, а 7-фунтовые – были турецкими. В настоящем времени «Перваз-бахри», а в несколько отдалённом прошлом парусный фрегат «Фаворит» и линейный корабль «Императрица Мария» совершили невозможное в ходе крупного последнего сражения. Турки потеряли семь фрегатов, три корвета, пароход и четыре транспорта. Из четырёх тысяч пятисот человек, составлявших экипаж турецкой эскадры, погибло три тысячи. Много турок было взято в плен, в том числе и командующий эскадрой Осман-паша. Эскадра русского главнокомандующего Нахимова не потеряла ни одного корабля, но дальнейшее участие англо-французского флота, вышедшего в Чёрное море в поддержку турецкому, изменило победное положение русского флота, отправив «Императрицу Марию» на морское дно, а «Фаворита» сделав пленённым судном.
В попытке спасти свои жизни и поскорее убраться с вражеской территории турки наспех залатали «Фаворита», дав ему новое имя – «Перваз-бахри», в переводе означающее «Владыка морей», что совершенно не соответствовало нынешнему состоянию корабля.
Именно на это опасение турков Щербатский возлагал большие надежды, размышляя о последующем побеге.
Планируя поторопить неминуемую катастрофу и обернуть её последствия в свою пользу, пленённый Щербатский решил непременно потопить «Перваз-бахри», и будь что будет…
Проведя почти год в турецком плену, он никак не мог понять, почему до сих пор оставался в живых. Теперь в этом мужчине было сложно узнать князя Вольфганга Щербатского, штаб-офицера, майора Русской армии, и уж тем более этот мужчина был далёк от покорителя дамских сердец, наречённого прелестницами высшего света «Титулованным Соловьём». Тяжёлая болезнь, голод и многочисленные лишения изменили его до неузнаваемости. Когда-то крепкий и статный с классическими чертами лица, казалось, высеченный из дорогого мрамора, сейчас он был похож на живой скелет. Вместо светлых, как колосья спелой пшеницы, и слегка вьющихся на концах волос во все стороны торчала косматая шевелюра неопределённого цвета. Измождённое лицо почти полностью закрывала грязная борода. А когда-то льдисто-голубые озёра глаз выцвели от нещадно палящего солнца, став бледными, почти прозрачными. Даже родная мать, будь она жива, едва ли признала бы сейчас в этом мужчине своего сына.
Щербатский до боли сжал зубы, пытаясь справиться с накатившим приступом отчаяния и безудержной тоски. Он был одним из лучших представителей русского офицерства, и не было причин усомниться в его самоотверженности, чести и отваге.
За этот, казалось, нескончаемый год плена Щербатский предпринимал множество попыток побега, но все они были тщетны. В крайнюю из шести своих попыток Щербатский, чуть не захлебнувшись в топкой грязи вместе с краденым конём, уже был готов попрощаться с жизнью. Но к своему счастью или на свою беду, ему не удалось далеко уйти от лагеря. Обнаружив уже по горло в гниющей трясине Щербатского, турки вытащили его полуживого верёвками. Коня не удалось спасти из засасывающей грязевой смертельной трясины. Коня Омира-паши.
И даже на это Омир-паша не отдал распоряжения пристрелить непокорного пленного, доставляющего ему и без того много хлопот… «А зря…» – улыбаясь сокровенным мыслям о побеге, подбадривал себя Щербатский.
– Не ушёл ты далеко, – только и сказал в тот раз Омир.
Ему доставляла безграничное удовольствие и сама мысль о том, что он владеет чем-то диковинным. Русский офицер, поющий для него и его гарема, он веселил пашу и придавал его самолюбию особый оттенок всевластия.
– Когда-ль ты запоёшь? – тихо шипел он над, охрипшим и задыхающимся в приступе кашля от удушливой болотной жижи Щербатским.
Омир-паша имел удовольствие и честь лично познакомиться с превратностями этой ненавистной местности. Из опасения потонуть с людьми и орудиями в грязи он был вынужден отступить, отказавшись исполнить превосходную диверсию в пользу Карса.
Перед выступлением в неприятельский край Омир-паша счёл нужным построить укреплённый лагерь посреди болот Чорук-чу, чтобы обеспечить своему полку прочную устойчивость. До Батума было ещё шесть часов пути; поэтому было необходимо, в случае отступления, иметь место поближе. Этот укреплённый лагерь не представлял ни малейшего сопротивления против серьёзной атаки и по своей злокачественной местности превратился в братскую могилу для армии Омира-паши. Только в самом лагере находилось три пруда, окрестности же представляли собой сплошное болото.
Не предполагая причин, побудивших русских, сдав позиции, покинуть эту местность, Омир-паша вообразил себе, что они бегут; вследствие чего турецкая армия без единого выстрела заняла Поти, Ретуд-Кале и Сухум.
Что весьма дёшево досталось паше, за то его войско заплатило собственными шкурами. Армия Омира лишилась тысячи человек, умерших от лихорадки и тифа. Для главнокомандующего это был непростительно глупый поступок.
С самого начала своего похода Омир-паша имел весьма смелый план действий, по которому прямо и без остановки он должен был дойти от Батума прямо до Петербурга. Что же касается русских, то Омир полагал достаточным показаться, чтобы заставить их бежать без оглядки.
Омир-паша принадлежал к настоящим пашам старой закалки: красивый, толстый, даже жирный, и сильный, он, казалось, в ходе беседы позировал невидимому художнику. Обожая роскошь, женщин и удовольствия, турецкий главнокомандующий всюду вёл за собой не только многочисленную армию, но и свой немалочисленный гарем, который впоследствии его и погубил. Женщины на войне – немыслимое и недопустимое дело, как считал сам Щербатский. Несмотря на плен и жизнь в неволе, всё вокруг него блистало роскошью и восточным сладострастием.
На войне и в политике Омир-паша придерживался одной верной стратегии: сначала он делал подарки и всячески благоволил; если этим не достигал цели, то без дальнейших затей снимал голову с плеч.
Щербатский ожидал, когда же он переступит грань выдержки турецкого повелителя, но, видимо, потребность Омира в Щербатском была столь велика, что терпение паши сделалось безграничным. Чего нельзя было сказать о дипломатической выдержке Омира по отношению к грузинам и имеретинам.
Во время своего первого или второго побега, Щербатский уж не помнил точно какого, он увидел такое, что долгое время являлось к нему в кошмарных снах.
Поначалу войско Омира-паши и вся турецкая администрация располагались в небольшой крепости, что находилась на берегу реки Каролицкали, примерно в пяти километрах севернее Батума. Рядом с крепостью не было ровным счётом ничего, что могло бы помочь Щербатскому, ещё одному русскому офицеру и трём турецким пленённым грузинам совершить побег. У подножья крепости стояли лишь маленькие, провалившиеся от сырости домики да серая, ветхая от времени мечеть. Сама же батумская бухта была застроена домиками рыбаков; никаких укреплений, ни дозорных – ничего, что могло бы помешать побегу и добраться до деревни под названием Чаква, лежащей на самом побережье. Украв или позаимствовав лодку, Вольф планировал выйти на реку Чорук-чу и, спустившись вниз по течению, добраться до деревушки с тем же названием. От деревни Чорук-чу тифлисская дорога уходила вправо и, простираясь на много километров ввысь, вела к столь желанной свободе, до местечка Учамара – русской границы.
По мере удаления от крепости, следуя тенистой, болотистой долиной, выходящей к лесной дороге, беглецы, преодолев лес, оказались в широком поле, пролегающем меж плантаций, перед большой дорогой, ведущей к Чакве…
Русского офицера подстрелили сразу, а грузины…
Из попытавшихся сбежать пленных в живых оставили только Щербатского, и он недоумевал: «Почему?!!». По возвращении в крепость ему лишь показали глубокую тёмную яму в одном из помещений дома Омира-паши. Зловоние, исходившее от этой чёрной дыры, невозможно было перенести, но запах гниющей человеческой плоти был слишком хорошо знаком Щербатскому. Подведя его к яме, так, чтобы Щербатский смог всё хорошенько разглядеть, турок швырнул факел в тёмную бездну, и он ярко озарил чёрные земляные стены ямы, сплошь наполненной людскими головами. Они принадлежали грузинам, приходившим для переговоров с Омиром, которым ночью он преспокойно приказывал отсекать головы. Трёх сбежавших грузин столкнули в ту же яму, и они живьём горели в одном пламени.
Щербатский смотрел как прикованный, с безумием, не смея отвести глаз.
После каждый последующий раз, когда Вольф закрывал глаза, он видел этот ад и чувствовал запах смерти, так похожий на запах обуглившейся плоти. Так Щербатский отплатил за свою жизнь, жизнь в вечном кошмаре. Отказавшись от еды и сна, доведя себя до полнейшего отупения, он возжелал саму смерть.
Горестные раздумья Щербатского прервала женщина, чья внешность была укромно спрятана в чёрной чадре. Её ласковый голос будто вырвал мужчину из забвения, вновь вернув его на фрегат. Бережно поддержав голову Вольфа, она поднесла к его пересохшим губам ковш прозрачной холодной воды.
– Пей, Мейвели1, – ласково прошептала Сетеней, и он жадно припал к воде.
Сетеней около года назад вместе со своей сестрой была похищена турецкими работорговцами в Черкесии и продана в рабство Омира-паши.
Однажды, случайно услышав, как Щербатский пел, а точнее сказать, выл от тоски и отчаяния, сидя в одиночной камере за очередной порыв к свободе, Сетеней воспылала к пленнику нежным чувством. Теперь уже всё своё свободное время она проводила подле него. Все дальнейшие попытки к бегству предпринимались Щербатским не без её доброй помощи. Только благодаря этой прекрасной женщине он ещё дышал и видел свет Божий.