Посвящается Лори Листер, чьи самоотверженность, энергия и талант сделали эту книгу совершенно невозможной… и возможной
Oleg Kassini
In My Own Fashion. An Autobiography
© Oleg Cassini, 1987
© Н.В. Толкунова, перевод, 2020
© А.А. Васильев, предисловие, фотографии из личного архива, 2020
© ООО «Издательство «Этерна», издание на русском языке, 2020
Предисловие к русскому изданию
Во второй половине XX века среди дизайнеров русского происхождения наибольшей популярности добился Олег Кассини – сначала в США, а потом и во всем мире. Он был отпрыском семьи потомственных российских дипломатов с русскими и итальянскими корнями. Отцом Маргерит Кассини, матери будущего дизайнера, был граф Артур Павлович Кассини, в разное время служивший посланником Российской империи в Китае, послом в Испании и США. Именным высочайшим указом от 14 октября 1892 года ему и нисходящему потомству было предоставлено право пользоваться графским титулом, с которым его дед, Виктор Кассини, поступил на российскую службу еще в 1790 году. Отец Олега Кассини, Александр Лоевский, тоже был дипломатом и служил в посольстве России в Дании. 11 апреля 1913 года у Александра Лоевского и Маргерит Кассини родился сын Олег, в 1915 году – сын Игорь, впоследствии известный американский журналист.
Раннее детство мальчиков прошло в Копенгагене, где тогда работал их отец. После октябрьского переворота, потеряв все состояние, семья перебралась во Флоренцию, где знатный титул графов Кассини звучал громко и мог открыть многие двери. Фамилию жены взял и отец семейства Александр Лоевский. Художественно одаренная Маргерит Кассини начала работать во флорентийском шляпном ателье графини Фабрикотти, а потом открыла собственный модный дом Cassini, который наверняка подтолкнул юного дизайнера, наблюдавшего за работой матери, к выбору этой профессии.
Олег рос в прекрасной Флоренции, городе художников и аристократов, впитывая окружавшую его атмосферу творчества. Каждый, хоть раз побывавший в этом городе-музее, не может не полюбить флорентийское искусство, воспитавшее целую школу великих мастеров архитектуры, скульптуры и живописи. Дважды в год Олег сопровождал мать в поездках в Париж, где изучал и зарисовывал новейшие французские модели. Хотя изначально семья планировала для Олега дипломатическую или военную карьеру, он поступил во флорентийскую Академию изящных искусств, старейшую академию живописи в Европе, где его учителем был знаменитый художник Джорджо де Кирико.
В 1934 году Олег Кассини выиграл международный конкурс моды в Турине, представив публике женский костюм с большими пуговицами в стиле «казак». Впоследствии крупные пуговицы станут фирменным знаком многих его моделей и чуть ли не единственным украшением лаконичных костюмов, которые в 1960-е Кассини создаст для Жаклин Кеннеди.
В 1935 году молодой дизайнер получил место художника по эскизам в модном доме Жана Пату. Дом Жана Пату считался в 1920-е и 1930-е годы одним из самых высококлассных домов моды в Париже. Жан Пату был прямым конкурентом Шанель, много работал с трикотажем, шелком и шерстью. Но парижская карьера Олега Кассини не очень задалась, и в 1936 году вместе с младшим братом Игорем он переехал в Нью-Йорк. В 1937 году Олег Кассини открыл в Нью-Йорке свой первый модный салон, полностью основанный на его опыте, приобретенном как во Франции, так и в доме Пату.
В 1939 году состоялось открытие студии мод Олега Кассини уже в Голливуде, где он подписал контракт с кинокомпанией Paramount Pictures на создание костюмов для фильмов, причем со своими потенциальными работодателями он познакомился на теннисном турнире, в котором принимал участие. Первой работой Кассини в Голливуде в качестве художника кино стал фильм «Я мечтала о крыльях» (I Wanted Wings) с красавицей Вероникой Лейк в главной роли. Сначала он получал на студии 250 долларов в неделю и в основном разрабатывал костюмы для актрис фильмов категории B, но карьера молодого дизайнера быстро набирала обороты. В 1940-е и 1950-е Кассини был связан и с другими крупными голливудскими киностудиями и создавал наряды для таких признанных звезд, как Мэрилин Монро, Натали Вуд и Грейс Келли.
Успех сопутствовал дизайнеру и на светском поприще. Олег был интересным спортивным молодым мужчиной с аристократическими манерами, владел несколькими языками, хорошо одевался и очень нравился дамам. А дамы нравились ему. В первый раз он женился в 1938 году на дочери богатого чикагского промышленника Мерри Фарни, эксцентричной и своенравной особе, для которой это был уже четвертый брак. Семейная жизнь пары не задалась и закончилась скандальным разводом со взаимными обвинениями в изменах в 1940 году.
В 1941 году Олег Кассини создал костюмы для фильма известного режиссера Джозефа фон Штернберга «Жестокий Шанхай» (The Shanghai Gesture). Главную роль в нем сыграла актриса Джин Тирни, которая и стала второй женой дизайнера. С тех пор она носила на экране только наряды от Кассини. Родители Тирни были против их брака, и влюбленные сбежали в Лас-Вегас, где незамедлительно поженились, использовав серьги Джин в качестве обручальных колец. У Кассини и Тирни родилось две дочери – старшая, Антуанетта-Дария, к сожалению, была глухой и умственно отсталой из-за краснухи, перенесенной Джин во время беременности. В 1950 году Кассини и Тирни даже появились вместе на экране в фильме «Там, где кончается тротуар» (Where the Sidewalk Ends). Олег исполнил роль дизайнера в эпизоде, а Джин играла модель. Но брак это не спасло, и в 1952 году он закончился разводом. Кассини обещал жене заботиться о дочерях и по завещанию оставил каждой 25 % своего немалого состояния. Остальное досталось его третьей жене Марианне, брак с которой продлился с 1971 года до его смерти.
Олег Кассини получил американское гражданство в 1942 году и пошел добровольцем в армию, где служил сначала в береговой охране, а потом в кавалерии, где ему довелось познакомиться с будущим президентом США Рональдом Рейганом. Он был умелым наездником, не раз подчеркивал, что в нем течет кровь запорожских казаков, и дослужился до чина лейтенанта.
После окончания Второй мировой войны дизайнер увлекся идеей создания готового платья и основал в Нью-Йорке собственную компанию по производству одежды Oleg Cassini Inc., продолжая при этом сотрудничать с кинематографом и бродвейскими театрами.
Олег Кассини умел красиво ухаживать за женщинами и, ведя жизнь богатого и привлекательного свободного мужчины, в 1950–1960-е годы всегда появлялся в компании самых привлекательных кинозвезд и светских дам. Ему приписывают романы с актрисами Ланой Тернер, Бетти Грейбл, Урсулой Андресс, а в 1954 году Кассини был помолвлен с Грейс Келли, что очень сильно не одобряли родители кинозвезды, а сама Грейс в результате предпочла модельеру принца Монако Ренье и разорвала помолвку.
Звездный час Олега Кассини настал в 1960 году, когда его выбрала своим личным модельером Жаклин Кеннеди, жена только что избранного президента США Джона Кеннеди. К тому времени тридцатилетняя Жаклин уже считалась безусловной иконой стиля и была включена в ежегодный Best-Dressed Women of the World List – почетный список самых элегантных женщин в мире. Она предпочитала наряды парижских кутюрье, но, став первой леди, по патриотическим соображениям, вынуждена была от них отказаться и прибегнуть к услугам американского дизайнера. Белый дом даже выпустил и распространил в средствах массовой информации специальное заявление по этому поводу. Американским дизайнером Джеки стал Олег Кассини, который должен был полностью отвечать за ее имидж, – именно так было записано в контракте. Этот выбор удивил мир моды, потому что тогда имя несомненно талантливого Олега Кассини все же не входило в первую десятку американских модельеров. Но Джеки нравился современный стиль его творений, и она не прогадала.
«Я создал для нее архитектурный силуэт а-ля египетская принцесса, собственно, так возникла в начале 1960-х международная мода на стиль Джеки. Она восхищала мир короткими манто и длинными перчатками, шляпками-коробочками и асимметрией вечернего туалета с одним обнаженным плечом», – рассказывал Кассини в интервью уже после смерти Жаклин. Кассини также создавал для Джеки костюмы-двойки, состоящие из платья с круглым вырезом и приталенного жакета с рукавом в три четверти. Всего он сделал для нее около 300 туалетов, отказавшись от тканей с рисунком в пользу чистых и, как правило, светлых цветов. Вечером единственной данью декоративности был бант, закрепленный на талии или на плече, днем эту роль исполняли крупные пуговицы или узкий пояс. Весь гардероб Джеки отличала геометрическая строгость, графический эффект, который способствовал фотогеничности ее облика. В этом Кассини знал толк.
Проработав в кино долгие годы, он понимал, как определенная модель или ткань будет выглядеть на фотографии или экране телевизора, что было особенно важным в эпоху бурного развития этого медийного средства. Результатом стало повсеместное увлечение женщин всех возрастов стилем первой леди США и признание Олега Кассини дизайнером мирового уровня. «Дорогой Олег, – писала Жаклин Кеннеди Кассини в личном письме, – я всегда думала, что когда мы с Джеком поедем во Францию с официальным визитом, я тайком посещу салон Живанши, чтобы заказать себе туалеты, но теперь я знаю, что в этом нет необходимости – ваши творения будут выглядеть прекрасно».
Когда после убийства президента Кеннеди Жаклин покинула политическую арену, Компания Oleg Cassini Inc. продолжала процветать. Кассини был хорошим бизнесменом и стал одним из первых дизайнеров в мире, заключавших лицензионные соглашения на все производимые товары (всего около сорока). Кроме того, его успех был связан с открытием фирмы Young America by Cassini, в которой продавалась не столь дорогая, но очень стильная одежда для молодых девушек, студенток колледжа и дебютанток.
Особенный всплеск популярности бренда приходится на эпоху диско, вторую половину 1970-х и все 1980-е годы. Производство своих вечерних платьев, вышитых блестками и бисером, с огромными подкладными плечами Олег Кассини разместил в Гонконге. Его товарообороты значительно выросли, а количество производимых вещей зашкаливало.
Часто в его работах этого периода встречается трикотажный люрекс, каплеобразные блестки и два вида силуэта – мини и макси. Подвенечные платья от Олега Кассини стали символами американской свадебной моды 1970–1980-х годов и продолжают пользоваться популярностью по сей день.
Немало сделал Кассини и для мужской моды. Одним из первых он начал выпускать цветные мужские сорочки для официальных случаев вместо традиционных белых, стал автором мужских трикотажных рубашек-батников с вытянутым и заостренным воротником. Его костюмы носили такие американские знаменитости, как телеведущий Джонни Карсон, актер Берт Рейнолдс, телемагнат Тед Тернер, спортсмен Майкл Джордан.
В 1989 году в знак признания его заслуг в мире моды Олег Кассини получил звание почетного доктора изящных искусств от Международного колледжа изящных искусств в Майами. В 2001 году наряды от Кассини были представлены на ретроспективной выставке, посвященной Жаклин Кеннеди, в нью-йоркском Метрополитен-музее, а затем и в Париже в Национальном Музее искусства моды на улице Риволи. В том же 2001 году в возрасте 88 лет дизайнер запустил новую успешную линию одежды Oleg Cassini Sport.
В таком творческом тонусе Олег Кассини продолжал оставаться до самой смерти от последствий инсульта, настигшей его 17 марта 2006 года. Смерть 92-летнего дизайнера стала неожиданностью для его близких – настолько жизнелюбив и сохранен был этот человек, проживший долгую, яркую и успешную жизнь. «Образ Джеки оказал самое сильное в истории влияние на моду», – так сказала о достижениях Олега Кассини его коллега по цеху, художник кино Эдит Хед.
Александр Васильев Москва, 2020
Глава 1
Начало
Олег Кассини, 6 лет
Мне всегда нравилось, как она выглядит: юная, но без детской наивности, высокая, рыжеволосая, с веснушками и голубыми глазами. Она казалась тоненькой, но на самом деле у нее была превосходная фигура со всеми восхитительными округлостями. Ее звали Нина, и она была датчанкой лет восемнадцати. Мне она казалась идеальной: загадочной, манящей, ласковой, заботливой, но, к сожалению, она была нянькой моего младшего брата.
Тогда мне было три года, и я очень нуждался в заботе и ласке. Я постоянно чувствовал себя несчастным. Наша семья жила в Копенгагене, где отец служил первым секретарем посольства России. Каждый день король Дании проезжал на коне мимо наших окон. На нем был синий однобортный мундир с серебряной окантовкой, и я отдавал ему честь, как меня научили. Король был прекрасен, но вселял ложную уверенность в незыблемости вещей. Я еще не знал, что это были трудные времена для королей.
Мне ничего не было известно о том, что происходит на родине, о последних судорожных метаниях нашего бедного царя Николая II. Уютному, защищенному миру предстояло вот-вот навеки исчезнуть, но мне было всего три года и у меня сохранились лишь обрывки воспоминаний о той поре. Крах нашего мира я не помню. Вот датского короля я запомнил и, конечно, Нину.
Как же она умела меня успокоить! Я был трудным ребенком с самого рождения, синюшным – эта болезнь называется цианоз[1], – и меня постоянно мучили обжигающе-горячими ваннами с горчицей, чтобы улучшить циркуляцию крови. Нервный, капризный, с аллергией на коровье молоко и частой рвотой – это все про меня. Я был тощим, с нездоровым цветом лица, где преобладали оттенки синего, красного, желтого, но только не розового. Розовой была Нина. Помимо ее прямых обязанностей – заботиться о моем младшем брате-везунчике, ей приходилось укладывать меня спать. Задача трудная, почти невозможная, но у Нины были свои методы: она ласково поглаживала сокровенную, самую чувствительную часть моего тела…
Но что это? Почему мама так кричит? Почему плачет Нина? Печально, но впервые я был пойман с поличным во время манипуляций, суть которых понял лишь годы спустя. Впоследствии я не раз попадался в разгар любовных утех, так часто, что уж и не знаю, не сформировалась ли у меня тогда эта подспудная установка.
И Нина исчезла из нашей жизни. Ее уволила моя мать, вполне предсказуемо не сумев вместить пусть не самые невинные детские забавы в рамки викторианской морали. Мама учила меня хорошим манерам, внушала, что, несмотря на наши стесненные обстоятельства, я рожден и должен оставаться джентльменом, аристократом. Мама верила в мой талант, стремилась, чтобы я занял подобающее место в обществе, но в вопросах секса она была излишне строга.
История с Ниной стала первым настоящим скандалом в моей жизни, но Нина не была моей первой победой. Должен признаться, женщины всегда меня обожали. Тут нет моей заслуги – с таким внушительным списком болезней мне требовалось их постоянное и неусыпное внимание. (Это не главная моя тактика для завоевания женщин, но время от времени я к ней прибегал.) Итак, у меня была мама, которая посвятила мне свою молодость. А еще – няня Фаррел, англичанка, и моя русская кормилица Маруся.
На обороте записано для потомков: первое свидание
Няня Фаррел была усохшей, в накрахмаленном платье, типичной чопорной англичанкой с лошадиными зубами, очень строгой, но бесконечно мне преданной. С Марусей у них постоянно шла тайная, но ожесточенная война, которую няня Фаррел, по ее мнению, выиграла в тот день, когда я проглотил иголку.
Мне не было и года, когда однажды няня Фаррел разбудила маму посреди ночи и сообщила, что у меня в желудке иголка. «Как это могло случиться?» – потребовала ответа мама.
«Маруся разрешила ему с ней играть», – ответила Фаррел.
Маруся плакала и все отрицала, но меня отвезли в больницу, где, как ни странно, иголку действительно обнаружили у меня в желудке. Пришлось делать операцию, шрам от которой до сих пор заметен. Тем не менее мама поверила Марусе и решила уволить няню Фаррел. Та умолила маму оставить ее, сказав, что очень ко мне привязана и готова работать даром. Это был убедительный аргумент.
Не знаю, как все было на самом деле, по крайней мере, именно такую версию я слышал от моей мамы. Вероятно, она старалась поднять мою самооценку в годы, когда мы всё потеряли, и истории о нашем былом величии стали нашим единственным уделом.
О, эти бесконечные истории о незапамятных временах, о блестящем прошлом, о родословной, которая, с одной стороны, восходила к крестоносцам, а с другой – к тевтонским рыцарям! Это было мое наследие, вместе с благородным, но неожиданно оказавшимся анахронизмом графским титулом. Истории эти варьировались от семейных преданий и легенд, передававшихся из поколения в поколение, до подтвержденных документами доблестных свершений не столь давнего прошлого. Мой предок со стороны отца, рыцарь фон Лоев (что по-немецки значит «лев»), попал в плен к полякам при Грюнвальдской битве, его потомок Лоевский Белый одно время даже был королем Польши[2]. С самого раннего детства мне внушали, что я веду свой род от благородных рыцарей-воинов.
Мой дед по линии матери Артур Павлович, маркиз де Капиццучи де Болонья, граф Кассини, был известным дипломатом, представлял интересы России в Китае, а потом стал российским послом в США во времена президентов Уильяма МакКинли и Теодора Рузвельта. Артур Кассини подписал Портсмутский мирный договор, завершивший японо-китайскую войну[3], и в его честь назвали город Порт-Артур в Азии и Порт-Артур в Техасе[4]. С портрета на стене моей гостиной строго смотрит Артур Кассини в великолепном мундире, увешанном медалями, и с моноклем в глазу, постоянно напоминая о том, как играет нами судьба: если бы в 1917 году события приняли другой оборот, я стал бы кавалергардом, офицером самого элитного кавалерийского полка в России.
Родители желали для меня военной карьеры. Это был один из трех достойных русского аристократа видов профессиональной деятельности (два других – дипломатическая или научная карьера, хотя последняя считалась не столь престижной). В Императорскую гвардию дворяне записывали сыновей сразу после рождения, так сделал и мой отец. Мое будущее было определено: в 17 лет я был бы зачислен в Пажеский корпус, а потом вступил бы в один из кавалерийских полков, которые служили последней линией обороны и охраняли самого царя. Кавалергарды слыли превосходными наездниками, фехтовальщиками, игроками в шахматы… а также, как я понимаю, страстными любовниками, знатоками языков, танцорами, гурманами. В детстве они были моими героями. Служить в кавалергардском полку считалось большой честью – и в армейской табели о рангах, и в социальном смысле. Кавалергарды принадлежали к знати, они танцевали на великосветских балах, жили ярко и достойно выполняли свой долг. А какая у них была форма, просто загляденье – золоченые кирасы и каски, белые мундиры-колеты, синие брюки с красными лампасами и высокие ботфорты!
И вместо этого я стал дизайнером. Да, мне довелось одевать (и раздевать) самых знаменитых женщин ХХ века. Я работал для президентской четы Кеннеди. Я преуспел в бизнесе. У меня была блестящая жизнь, полная романтики и приключений. Но все это кажется таким незначительным по сравнению с тем, что могло бы стать моим по праву рождения, с моей непрожитой жизнью.
Я родился в Париже 11 апреля 1913 года. Доктор приехал в карете сразу после полуночи. На нем был цилиндр, фрак, белые перчатки, гетры – подобающий наряд для моего появления на свет в великолепной квартире на улице генерала Ламбера, в нескольких кварталах от Эйфелевой башни и Сены. Мне рассказывали, что я родился на белой с золотом кровати, задрапированной розовым шелком; таким же шелком были обтянуты стены, а на полу лежал розовый ковер. Я же пришел в этот мир синюшным (возможно, чтобы оттенить розовую феерию?). Все произошло в два ночи, и впоследствии этот час стал моим любимым временем суток. Моей крестной матерью была знаменитая красавица княгиня Ольга Палей.
Мой отец проводил время в погоне за удовольствиями, это являлось его основным занятием. Граф Александр Лоевский был сыном известного адвоката, специализировавшегося на розыске наследников крупных состояний. Отец был невысок – 5 футов 8 дюймов (около 170 см), с правильными, красивыми чертами лица, которые я не унаследовал. Большая часть его времени уходила на еду или на подготовку к трапезе. Он загодя подробно изучал меню ресторанов, три-четыре часа проводил за столом, ехал домой вздремнуть и просыпался к ужину. Другим его любимым времяпрепровождением были визиты к портному, которые тоже отнимали много сил – примерки могли длиться часами. Отец был настоящим денди и практически жил в парижском бутике Шарве[5], где покупал галстуки и рубашки. Обувь он заказывал у Лёб[6], костюмы у Брандони из Милана. У него было несколько сотен рубашек, все из шелка разных цветов. В 1960-е я произвел революцию в мужской моде, выпустив коллекцию цветных мужских рубашек; источником вдохновения стали для меня воспоминания о гардеробе отца. Для стирки он отсылал свои рубашки в Лондон, по пятьдесят штук сразу. А галстуков, по его рассказам, у него было 552.
Отец Олега Кассини, граф Александр Лоевский
О гастрономических марафонах мне рассказывала мама; по ее утверждению, у нее не было проблем с лишним весом, пока семья не переехала в Париж. Потрясающий гардероб отца я помню и сам, но мне трудно совместить неулыбчивого, сломленного отца, которого я знал, с образом жадного до удовольствий бонвивана парижской поры. Отец был широко образованным человеком, знал несколько восточных языков, хорошо разбирался в философии – такая ходячая энциклопедия. Он мог ответить на любой вопрос, но, к сожалению, был мало приспособлен к жизни после революции. Отец неукоснительно соблюдал все требования гигиены, всегда был безукоризненно одет, даже в самых стесненных обстоятельствах. Если он снимал дома пиджак, то незамедлительно облачался в шелковый халат. Нищета не мешала ему держаться с большим достоинством.
Парижский период жизни семьи резко оборвался вскоре после моего рождения. Дедушка Климент Лоевский понял, что Первая мировая война уже у порога и в таких условиях немецкое правительство никогда не выплатит огромные долги по сложному наследственному делу, которым он занимался семь лет. Поэтому дед решил покончить со всем разом и застрелился в Лейпциге. В России он оставил неплохое наследство, но для поддержания привычного парижского образа жизни отцу этого было мало. Мы вернулись в Россию в июне 1913 года, и отец стал готовиться к экзаменам для поступления на дипломатическую службу. Он считал, что легко их сдаст, и оказался прав.
Мама ненавидела Россию. Там постоянно было холодно и люди слишком много пили. Ей не нравились жарко натопленные комнаты. До конца своих дней она грезила только о Париже. Даже после многолетней успешной карьеры в Италии она говорила: «Я начинаю дышать полной грудью, только когда попадаю в Париж». В семье мы общались между собой на французском. В России я выучил русский, в Дании – датский, в Италии – итальянский, английскому меня научили няня Фаррел и американские фильмы, но для людей нашего круга по всей Европе главным языком был французский.
Первые годы моей жизни совпали с последними днями привилегированного класса, который достиг своего расцвета перед Первой мировой войной, но остался теперь лишь в воспоминаниях. Статус нашего рода был закреплен внесением его в пятую часть Дворянской родословной книги[7], куда записывались иностранцы, получившие свой титул от государя. Поэтому нас принимали в лучших домах Лондона, Парижа, Рима, Мюнхена и в других местах обитания титулованной знати. Мы считали себя гражданами Европы, и, как многие другие русские аристократы того времени, мои родители, особенно мать, предпочитали жить в Европе.
Моя реакция на переезд в Санкт-Петербург оказалась еще более негативной, чем у мамы. Здоровье мое ухудшилось, и доктора настоятельно рекомендовали сменить место жительства. Мы переехали в имение Лоевских в Павловске неподалеку от столицы. Это был большой дом с верандой и белыми колоннами и чудесным ландшафтным парком на двадцати гектарах.
В Павловске я впервые увидел военных вблизи. Рядом с нашим имением находились казармы кавалергардского полка, куда я должен был впоследствии вступить. Очень скоро я научился различать воинские звания и правильно отдавать честь. Мама вспоминала, что я салютовал кавалергардам, когда мой дядя, полковник Георг Менгден, вел сине-бело-золотой полк из казарм на парад. Позже в Севастополе (там во время Первой мировой войны служил мой отец) я тоже по-военному браво приветствовал войска, а они отдавали мне честь в ответ, видимо приняв меня в матросском костюмчике за цесаревича.
Севастополь был лишь одним из мест службы отца во время войны, другие я плохо помню. Знаю, что он занимался дипломатической работой в Севастополе, Рени[8], Бухаресте. Мы постоянно переезжали с места на место в специальных поездах со слугами, в памяти встает успокаивающий стук колес. При себе у нас было штук двадцать дорожных сундуков, мамины собаки (борзые Тристан и Изольда, а потом пудели), и за нашими передвижениями уследить было не легче, чем за перемещениями войск.
Брат Игорь родился в Севастополе в 1915 году. Судьба подарила ему роскошные кудри и жизнерадостный характер. С самого начала мы были полной противоположностью друг другу, в семье нас так и звали: Jean qui rit и Jean qui pleure (Жан, который смеется, и Жан, который плачет)[9]. Родители хотели, чтобы брат стал дипломатом. Мы с ним всегда были рьяными соперниками и лучшими друзьями.
Мои ранние воспоминания связаны с бесконечными переездами. Помню, как мы пересекали ночью на тройке замерзший Ботнический залив из Финляндии в Швецию. Бежали ли мы от революции? Не думаю. Скорее всего, ехали в Копенгаген к отцу северным путем, минуя театр военных действий в Европе. Зима, ночь; мама, Жижи (брат Игорь) и я укутаны в меха. Помню запахи меха и лошадей и маленькие светящиеся огоньки в отдалении. Мама сказала, что это глаза волков. Она почему-то казалась испуганной. Когда на рассвете мы приехали в Швецию, она все повторяла: «Как же повезло, как нам повезло!»
Помню я и как матросы из Кронштадта застрелили моего кузена Юрия. Кронштадтское восстание произошло в июне 1917 года[10]. Оно ознаменовало начало русской революции, после того как царская армия потерпела поражение в битвах при Кёнигсберге и Танненберге[11], где Гинденбург[12] уложил миллион русских. Русские войска вернулись домой. Первым, после обещанной амнистии, восстал флот, разделившись на белых и красных. Всех флотских офицеров, оставшихся верными присяге, застрелили.
Не знаю, почему в это время наша семья оказалась в Павловске, ведь нам следовало находиться в Копенгагене. Возможно, мы вернулись, опасаясь за безопасность бабушки Евгении Евгеньевны, поскольку она вместе с сестрой отца осталась в России оберегать семейное имущество. Но мы там были, и я помню восставших матросов, которые ворвались в наш парк, когда мы собирались спуститься к чаю. В ужасе я наблюдал из окна, как к матросам вышел мой кузен. Юрию тогда было семнадцать, на нем был бутылочно-зеленый мундир Пажеского корпуса. Из-за мундира все и произошло, матросы убивали всех, кто был в него одет. Они отвели Юрия на задний двор и застрелили, как собаку. Я не видел его тела, но это событие глубоко меня потрясло.
Обрывочные копенгагенские воспоминания сплетаются в единое целое: там была Нина, там, в пробуждающемся сознании, рождалось ощущение, что все потеряно. Моего дядю, Георга Менгдена, убили его же солдаты. Помню смятение, слезы, споры – мать с отцом спорили постоянно. «Я должен вернуться, – говорил отец. – Если я не пойду сражаться, значит, я не мужчина. Это бесчестье. Мы должны спасти Россию от большевиков».
Мать умоляла его одуматься, говорила, что главный долг у него перед семьей. Как он может оставить ее с двумя детьми и совсем без денег! Позже она вспоминала: «У Саши на все был один ответ: надо ехать в Сибирь, чтобы присоединиться к войскам генерала Колчака».
Помню, как отец уезжал. Он готовил обмундирование, чтобы сражаться в Сибири в белой армии. Форма и сапоги специально шились для сибирского климата. Особенно мне запомнились сапоги – я всегда был к ним неравнодушен – высокие, по колено, с подкладкой из тигриной кожи. Потрясающие сапоги. А потом отец уехал.
Я все откладывал рассказ о маме, просто не знал, как к этому подступиться. Не хочется повторять за другими расхожие фразы: «Моя мать была уникальной женщиной» или еще пуще: «Моя мать была святой». Это так банально, и маме бы точно не понравилось. Но ее жизнь действительно была наполнена драматическими событиями, и после того как революция пустила нас по миру, она полностью посвятила себя двум сыновьям. Она жила для нас, но эту жертву начинаешь ценить с возрастом, а в молодости материнская опека иногда кажется чрезмерной и сковывающей.
Мама была плодом необычного брачного союза. С одной стороны – дедушка, граф Артур Кассини, последний в роду знатных итальянцев из Триеста, которые служили русским царям (семейная традиция, наряду с титулом восходящая к битве на Мальте в конце XVIII века). С тех пор старшего сына семьи Капиццучи-Кассини всегда отправляли в Россию, где он учился в Императорском лицее в Москве[13] и впоследствии поступал на государеву службу.
А с другой стороны – бабушка, Стефания («Дада») Ван Бетц. Ее слава была иного рода, чем у деда: бабушку, знаменитую артистку варьете по прозвищу Белая кошечка, приглашали выступать в лучших залах и даже на великосветских приемах. Вот на одном таком приеме в Санкт-Петербурге, который давал великий князь Владимир[14], Артур Кассини впервые услышал, как поет Дада Ван Бетц, и потерял от нее голову. А она от него.
Роман хранили в секрете. Кассини раньше был женат на племяннице князя Горчакова, которая в конце концов устала от его постоянных измен и карточной игры (на ее деньги) и развелась с ним. Она вернулась в Санкт-Петербург и, во всей вероятности, пожаловалась на бывшего мужа императрице. Развод и сопровождение хорошенькой певицы в ее разъездах по Европе не могли не сказаться на дипломатической карьере деда. (Удивительно, что ему вообще разрешили остаться на службе, видимо, учли его заслуги.)
В любом случае, женитьба на Белой кошечке могла стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения. Поэтому Артур Кассини и Дада заключили тайный морганатический брак в 1880 году. Через два года родилась моя мать, Маргерит Кассини, и начала плестись сложная интрига. Когда деда назначили послом в Китай, мама поехала с ним в качестве «племянницы», а бабушка – как ее гувернантка.