Уроки Германии

Уроки Германии
Неполиткорректные беседы с женой

Пролог

Как разумен воинский устав, запрещающий офицерам писать книги без особого на то разрешения..

Р. Музиль «Человек без свойств»

Когда последние дома исчезли из виду, и поезд понесся по унылой голой равнине, я отвернулся от окна и откинулся на спинку сидения.

– Интересно, как немцы ухитряются размножаться? При всех их высоких технологиях, я не верю, что они способны поддерживать необходимый уровень народонаселения только за счет искусственного осеменения, в какой-то степени они должны пользоваться и естественными методами. Но как? Мы прогуляли по Гамбургу полдня, однако я не встретил ни одной дамы, которой готов был бы пожертвовать пару сперматозоидов.

Рипсик улыбнулась.

– По-моему, вопрос не столько в природе, сколько в менталитете. Гамбургские улицы, во всяком случае, показывают, что немки своей внешностью занимаются мало. Не пользуются кремами, не красят глаза. Словно они и не женщины вовсе, а существа среднего рода…

– Точно такое же впечатление у меня, – согласился я. – Кстати, я не видел ни одной юбки. Сплошные джинсы и прочие штаны.

– И плоская обувь. Ни одной пары высоких каблуков.

Несмотря на дюжину прожитых вместе лет, Рипсик до сих пор умудряется удивлять меня своими наблюдениями. Конечно, я, как всякий мужчина, разглядываю женщин, в том числе и их голени, но изучать обувь, которую они носят, мне до сих пор в голову не приходило.

– Этого я не заметил, – признался я честно. – На фасон обуви я обращаю внимание только тогда, когда женщина сидит напротив, демонстративно закинув ногу за ногу.

– Я рассматривала специально, я ведь говорила тебе, что собираюсь купить в Германии приличную обувь. В свое время я привезла из ГДР прекрасные туфли, носила их много лет. Но теперь я засомневалась, что мне это удастся, какое-нибудь плоское уродство мне ни к чему. Конечно, обувь на высоких каблуках не слишком комфортна, в юности мне понадобилось немало времени, чтобы к ней привыкнуть, но ничего не поделаешь, каблуки – залог женственности. Отказаться от них означает поставить на себе, как на женщине, крест.

Дверь открылась, и из тамбура в коридор вагона прошли еще двое или, скорее, трое пассажиров, супружеская пара с ребенком в коляске. Мужчина был высокий, стройный блондин, истый викинг, как выражается Рипсик, а женщина маленькая, с восточными чертами лица и темноволосая, вьетнамка или таиландка. Они осмотрелись, увидели пустое купе, вошли в него и стали устраиваться. Мужчина был одет достаточно обыденно, в свитер и куртку, на женщине же был черный плащ, скинув его, она осталась в темном джемпере, который очень ей шел. Волосы ее были недавно вымыты и уложены феном, лицо напудрено, глаза подкрашены. Они уселись, муж сразу развернул газету, а жена занялась ребенком: вынула его из коляски, посадила на колени, расстегнула комбинезон, стала что-то нашептывать, показывая на проносившийся за окном пейзаж. Она была красивая и счастливая.

Я тронул Рипсик за руку и заговорщически кивнул в сторону новых соседей. Рипсик усмехнулась, придвинулась поближе и прошептала:

– Вот и ответ на твой вопрос насчет способа, которым немцы размножаются. С помощью азиаток.

Первая глава

– Мы, немцы, несчастный народ, – сказал Арнгейм, – мы не только живем в сердце Европы, мы и страдаем, как умеет страдать только сердце.

Р.Музиль «Человек без свойств»

«Томас Манн Хаус» расположился, как принято говорить, в живописном месте, на берегу озера В. в получасе езды на S-бане от центра Берлина. Это было солидное трехэтажное каменное здание, почти замок, если брать в расчет его архитектурные украшения, башни, террасы и Амура с Психеей, слившихся в самозабвенном объятье над парадным входом. Виллу эту в конце девятнадцатого столетия выстроил некий негоциант, состояние которого улетучилось во время инфляции двадцатых годов прошлого века, а дом перешел к другому владельцу. Тот, будучи представителем древнего и уже к тем временам немало выстрадавшего еврейского народа, через пару десятилетий, как нетрудно догадаться, улетучился уже сам, в прямом смысле слова, вместе со всей своей семьей вознесшись сквозь трубу крематория в холодное равнодушное небо, спокойно взирающее на все творящиеся под ним свинства. Так что к концу Второй мировой войны вилла осталась без хозяина и даже без наследников – редкий случай в капиталистическом обществе, где всегда находится кто-то, претендующий даже на самую жалкую лачугу, если в той прошло детство его двоюродного дедушки. Но именно благодаря такой «исторической аномалии» дом оказался во владении Общества Томаса Манна. Объединение со столь звучным именем создали в последние месяцы войны в одном из бомбоубежищ Берлина то ли от скуки, то ли из экзистенциалистического желания в последние мгновения хоть как-то себя увековечить. Когда канонада стихла, члены Общества вылезли на свет божий, огляделись, узрели отечество в руинах и поняли, что лишь неустанная гуманитарная деятельность может спасти немецкую нацию от кажущейся неизбежной гибели. Время благоприятствовало исповеданию идеалов, и отцы города подарили дом Обществу; к счастью, он оказался в западной зоне. Во время «холодной войны» «Томас Манн Хаус» – не исключено, что при поддержке или, по крайней мере, с ведома ЦРУ – стал любимым местом встреч интеллигентов двух мировых систем, а после капитуляции одной, или вернее, другой стороны, вилле нашли новое применение: она превратилась в гостиницу для жертв тоталитаризма – писателей из бывшего Советского Союза и прочих социалистических стран. Так сюда попали и мы с Рипсик.

Было уже темно, когда мы вышли из туннеля вокзала В. на маленькую площадь, которую обрамляли одноэтажные павильоны: ресторан, пивная, кафе, буфет; все они были закрыты. Светофор горел, машин видно не было, мы перешли улицу на красный свет и свернули налево, следуя указаниям, полученным по электронной почте. Дорога вела через парк под гору. Вокруг не было ни одного дома, и Рипсик усомнилась, в правильном ли направлении мы идем. «Я сверился со своими записями в поезде», – запротестовал я. «Проверь еще раз», – попросила она. Я сердито вздохнул, скинул на мокрый асфальт тяжеленный рюкзак и поискал в карманах куртки блокнот. «Все верно», – отыскав нужную страницу, пожал я плечами, снова взвалил рюкзак на спину и зашагал дальше. Возобновился знакомый скрип: это Рипсик тянула за собой чемодан на колесиках. «Осторожно!» – вскрикнула она вдруг. Я остановился резко и как раз вовремя, еще немного, и я плюхнулся бы с причала в темную воду озера В. «Ты что, не видишь, куда идешь?» – сокрушалась Рипсик, пока я нервно озирался, все еще надеясь увидеть поблизости освещенные окна. «Может, ты оставишь меня с вещами здесь, вернешься к вокзалу и спросишь у кого-нибудь дорогу?» – продолжила Рипсик. Не найдя иного решения, я согласился с ее планом. «Если кто-то начнет к тебе приставать, кричи! – велел я и пошел вверх по склону самым своим быстрым шагом. На остановке автобуса стояло несколько человек, я попробовал заговорить с одним, другим, третий даже знал английский, но о месте нашего назначения он никогда не слышал. Я прошел еще немного вперед в противоположном направлении, свернул за угол и увидел прямо перед собой ворота и большую медную табличку рядом с ними: «Томас Манн Хаус».

– Удивительно, что немцы оказались такими путаниками, – сказала Рипсик, когда я вернулся к ней с известием, что указания, полученные нами, оказались неверными, – я всегда считала, что они народ чрезвычайно точный.

Перед «Томас Манн Хаусом» раскинулся широкий газон, который обвивала знакомая мне по балто-немецким мызам круговая дорожка. На первом, с высокими потолками, этаже виллы когда-то, очевидно, располагались жилые помещения – столовая и большой зал для танцев, библиотека, кабинет и зимний сад. Темный паркет, стены, обшитые резными панелями, картины – все свидетельствовало о богатстве и хорошем вкусе владельцев. В фойе стоял рояль – кто знает, может на нем играли этюды дети как негоцианта, так и еврея. Поднявшись по широкой, украшенной круглыми, напоминавшими фонари лампами лестнице, мы попали на второй этаж, тоже с высокими потолками, где раньше размещались, скорее всего, спальни и ванные комнаты и где теперь устроился многочисленный персонал «Томас Манн Хауса». Однако на этом роскошь и респектабельность заканчивались. На третий этаж, где находились комнаты для гостей, пришлось лезть по узкой, крутой лестнице.

– Это наш самый большой, двухкомнатный номер, – пояснил Йенс Йоахим Шульц, тощий, в очках замдиректора «Томас Манн Хауса», услужливо открывая дверь напротив лестницы – в ожидании нашего прибытия он задержался на работе допоздна.

Мы вступили в просторную комнату с низким потолком, стены которой, как тому и положено в мансарде, были не вертикальными, а наклонными – тогда я еще не знал, как часто буду стукаться о них головой. Посреди помещения маячило, как привидение, нечто, соединяющее пол с потолком, то ли квадратная колонна, то ли еще какая-то подпорка, а дверь в дальнем конце вела в малюсенький кабинет.

– Сейчас темно, но днем отсюда изумительный вид на озеро, – похвалился Шульц.

Он передал Рипсик ее грант, спросил меня, кто я, не художник ли, покивал понимающе головой, когда я сообщил, что тоже писатель, мы еще немножко поговорили, потом он пожелал доброй ночи и ушел. Рипсик принялась распаковывать чемоданы, я же внимательно осмотрел комнату, которой предстояло на месяц стать нашим домом. Под окном в углу красовалась библия нового времени – телевизор, на низкой книжной полке выстроилась пара десятков томов, самым интересным из которых была телефонная книга. Потом Рипсик пошла мыться, а я уселся на край постели и продолжил обследование. Меня не оставляло чувство, что в этой комнате что-то не так. «Зачем в таком красивом здании помещения столь сомнительного вида?» – спросил я себя, еще раз поглядев на низкий потолок, подпорку и выступы. Из ванной доносился плеск воды, и это был единственный звук в доме, было трудно поверить, что в двух десятках километров от центра миллионного города может быть так тихо. Наконец плеск прервался, а вскоре появилась и Рипсик.

– Когда пойдешь мыться, будь, пожалуйста, осторожен, не залей пол, – сказала она, забираясь в постель. – Идея занавесок для ванны немцев еще не посетила.

– Как сказал про них Верди, племя сильное, но нецивилизованное. Впрочем, это было больше ста лет назад. В промежутке наверняка что-то изменилось. Вполне возможно, что немцы стали самым цивилизованным народом мира.

– Поживем-увидим. Для чего мы, в конце концов, сюда ехали, если не для того, чтобы их узнать.

– Да? А я думал, что мы приехали на презентацию твоего романа.

Рипсик на подначивание не ответила, а когда я посмотрел в ее сторону, увидел, что ее глаза закрыты – она спала. Я начал раздеваться, сделал резкое движение и в первый раз ударился головой о выступ. Мое тихое чертыхание разбудило Рипсик.

– Будь, пожалуйста, осторожен, – сказала она сонно и тут же заснула снова.

Удар оказался не бесполезным, благодаря ему я посмотрел вокруг новым взглядом и понял: во времена негоцианта на верхнем этаже наверняка располагались комнаты для прислуги.

– Интересно, почему этот дом называется «Томас Манн Хаус», а не, к примеру, «Эрих Мария Ремарк Хаус»? – спросила Рипсик за завтраком.

Мы сидели в зимнем саду на первом этаже, сквозь большую стеклянную стену открывался поэтический вид: пологий склон, поросший деревьями, в отдалении туманный контур озера.

– Я думаю, потому что здание принадлежит Обществу Томаса Манна, – сказал я.

– Это я понимаю, – продолжила Рипсик, – но скажи, пожалуйста, почему они образовали именно Общество Томаса Манна, а не Эриха Марии Ремарка. По-моему, Ремарк – писатель куда лучше. Даже Генрих Манн нравится мне больше, чем Томас. Я, как ты знаешь, честно пыталась прочесть «Волшебную гору», но не одолела и половины, скучно стало, «Буденброков» тоже бросила. Если уж говорить о семейных романах, то «Буссардели» намного более интересны.

– Немцы, наверно, другого мнения. Шульц и тот вчера сказал, что Ремарка у них уже никто не читает, как и Белля, из классиков Томас Манн единственный, кого не забыли.

– Ты хочешь сказать, что немцы – скучные люди, и потому предпочитают скучную литературу?

Я понял, что придется напрячь мозги. Рипсик имеет замечательную привычку открыто ругать все, что ей не по вкусу. Будь это кто иной, подобное можно было бы счесть всего лишь проявлением дурного характера, но оценки Рипсик опираются на основательную начитанность и энциклопедические знания. С ней никогда не бывает скучно, своими желчными замечаниями она побуждает меня думать. Я сделал, подавляя чувство отвращения, большой глоток горького кофе – дома я варю кофе сам, смешивая несколько разных сортов, но здесь пришлось мириться с тем, что предлагали за шведским столом – и сказал:

– Мне кажется, что у них другое понимание литературы, они ищут в ней больше смысла жизни, нежели искусства как такового. Видишь ли, каждый народ силен в каком-то одном жанре, французы например, чистой воды литературная нация, опера – вотчина итальянцев, русским больше всего подходит балет…

– Почему, у них в девятнадцатом веке была тоже великая литература, – возразила Рипсик.

– Была, – согласился я. – Невозможно все так четко классифицировать. У французов, например, тоже замечательный балет. Но какая-то тенденция все-таки существует. Таких буквально созданных для танца ног, как у русских балерин, нет больше ни у кого, и такой эмоциональности тоже, в то время как французы стремятся к рафинированной психологической интерпретации, даже ставя балет-сказку, если вспомнить «Лебединое озеро» Барта. Немцы же чисто философский народ. У кого, кроме древних греков, было столько философов? Кант, Гегель, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Ницше, Хайдеггер, если перечислить только часть. Есть еще немало. Фейербах хотя бы. И, в конце концов, Карл Маркс, хоть и был евреем, но родился в той же Германии и писал по-немецки. Короче говоря, европейская классическая философия это, в первую очередь, философия немецкая. Конечно, были еще Декарт, Спиноза, другие, но они, скорее, исключение. Философия это территория немцев, их главный вклад в мировую культуру. Точно так же, как главный вклад китайцев, если отбросить бумагу и порох, иглотерапия, а индусов – йога. В Германии все имеет примесь философии, все здесь расценивается только с точки зрения философии, добавит ли оно нечто этой дисциплине или нет. Все мышление немцев пронизано философией. Или, говоря иными словами, они априори думают по-философски. Вот и литература здесь всегда была чем-то большим, чем собственно литература, то есть беллетристика, функция немецкой литературы – пассивно поддерживать философию или хотя бы копировать ее.

– Вот и получается, что по мнению немца хороший роман обязательно должен быть скучным.

– Именно. Вот почему они ставят Томаса Манна выше, чем Ремарка. Хотя я тогда уж предпочел бы Музиля. Музиль как философ намного крупнее Манна. «Человек без свойств» это словно длиннющее эссе в тысячу двести страниц. И, в отличие от Манна, Музиль остроумен и ироничен.

Рипсик открыла коробочку йогурта, и ее глаза заблестели от предвкушаемого удовольствия.

– Музиля они в Германии любят меньше, чем Манна, наверняка потому, что он был австрийцем. Не считают его до конца своим. Так же, как русские никогда не сочтут своей меня. Казалось бы, в литературе важнее всего язык, на котором книга написана, но на самом деле срабатывают всегда совсем другие факторы. У тебя может быть богатый запас слов и гибкий стиль, но если ты чужая, как я, какая-то армяшка, твоя писанина никого не интересует. К тому же я пишу не про российскую, а про армянскую действительность. А Музиль, как я понимаю, писал хоть и по-немецки, но про Австрию. Если бы Австро-Венгерская империя существовала по сей день, Музиль был бы куда более знаменит. А современная Австрия слишком маленькая и невлиятельная страна, чтобы с ней считались и интересовались ее литературой. В итоге все упирается в экономическую мощь. Посмотри на англосаксов. Литература у них еще скучнее, чем у немцев, сплошное размазывание слез и сантименты, но поскольку у них много денег для той белиберды, которую они называют маркетингом, они и навязывают свою дрянь всему миру.

Ругать англосаксов одно из любимых занятий Рипсик, но еще больше ей нравится йогурт, поэтому она взяла ложку и сменила речевую функцию языка на вкусовую. Я выпил еще глоток кофе.

– Манн когда-то хвастал, что перед тем, как сесть за письменный стол, он каждое утро полчаса читал Гете, дабы напомнить себе, как не надо писать. Я подумал, что мог бы, когда сяду за новый роман, повторить этот подвиг, почитав полчасика, конечно, не Гете, а самого Манна, но боюсь, не выдержу, я слишком нетерпелив.

Покончив с завтраком, мы отправились к себе наверх. Проходя мимо лифта, Рипсик подергала дверь.

– Интересно, почему они держат его на замке?

Я не ответил, полагая, что из-за каких-то трех этажей лишний раз утруждать голосовые связки не стоит. Мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж, где уже царило заметное оживление, рабочий день для персонала «Томас Манн Хауса» начался.

– Одни мужчины, – констатировала Рипсик. – Интересно, почему у них у всех такие печальные лица?

Одолеть следующий пролет оказалось сложнее, потому что лестница, ведущая со второго этажа на третий, была очень крутой. Но в конце концов мы добрались до своих апартаментов.

– А днем тут ничего, – сказал я, пройдя в кабинет и бросив взгляд на озеро.

– Когда потеплеет, тут можно будет работать, – заметила Рипсик. – Начнешь новый роман.

Она принялась изучать стоявший под окном массивный письменный стол, открыла по очереди все ящики и обнаружила в одном из них даже диктофон.

– Дома творчества не созданы для созидания, – поморщился я.

– Тогда делай заметки, может, потом напишешь что-то про Германию.

Я давно обнаружил, что у эстонских авторов лучше всего получаются путевые заметки. Наверно, наша страна столь мала, ее история столь кратка, а сам народ настолько скучен, что все это никак не вдохновляет наших рыцарей пера (которых процентуально наверняка намного больше, чем в Германии), они оживляются только тогда, когда выезжают за рубеж, в Испанию, Англию или Камбоджу. В подобных случаях они удивляют узкий круг своих почитателей меткими наблюдениями и глубокими мыслями; достижения жанра венчает книга о путешествиях в Антарктику, написанная неким эстонским советским писателем, получившим за свой труд Ленинскую премию. У меня честолюбивый характер, я предпочел бы, чтобы известность мне принесло произведение, более сложное, например, классический роман, потому я сообщил Рипсик, что предложенный ею жанр не совсем в моем вкусе, и объяснил, почему.

– С тобой дело другое, у тебя немецкие корни, ты сможешь написать об этой стране глубже.

Действительно, моя бабушка со стороны отца была немка, хоть и обрусевшая, да и позднее наша семья имела с Германией постоянную связь, мой дядя учился архитектуре в Карлсруэ и был обручен с немкой, а тетя два года проработала в горах на юге Германии в легочном санатории из тех, что описывали как Ремарк, так и Томас Манн; кто знает, может быть, именно поэтому я с первой же минуты, когда мы сошли в Гамбурге с самолета, почувствовал себя, как дома.

– Хорошо, я подумаю.

Рипсик отошла от окна.

– А это что за мазня?

На стене висела репродукция. Это был довольно типичный образец абстрактного искусства: трапеция неопределенного коричневого оттенка, окруженная полосами разных цветов, красной, желтой и лиловой.

– Судя по композиции, это Кандинский, – я уткнулся носом в подпись. – Да, точно так, Кандинский. Акварель, как я понимаю.

– Такие акварели моя бабушка тоже умела малевать. По-моему, это не искусство, а дизайн. И, кстати, плохой дизайн, посмотри, как небрежно закрашено пространство между линиями, краска везде выступает за края.

– Но несмотря на это, Кандинский – художник с мировой славой.

– Чихала я на его славу!

Рипсик презрительно повернулась к картине спиной. Я знал, что теперь последует: обмен мнениями на тему деградации современного искусства. Один мой приятель как-то сказал обо мне, что мои вкусовые предпочтения в области кинематографа остановились на французской новой волне, я рассматриваю это как комплимент; что касается отношения Рипсик к изобразительному искусству, то ее вкусы так основательно застряли на Ван-Гоге, что будь я художником, у меня наверняка возникло бы желание отрезать себе ухо. Кстати, в данном случае это тоже скорее похвала, потому что если уж быть откровенным, ничего достаточно важного двадцатый век к Ван-Гогу не добавил.

– Для меня вообще осталось непонятным, на основе чего одному художнику достается всемирная слава, а другому – никакой. Что это за критерии? Кто их вырабатывает? – напала Рипсик на воображаемых оппонентов, чьи точки зрения я иногда, к ее радости, стараюсь озвучивать.

– Наверно, критики, искусствоведы.

– Они не бескорыстны, поскольку заинтересованы в том, чтобы хоть кого-то восхвалять. Нет шедевров, нет хлеба. Широкая публика же вторит тому, что говорят так называемые «специалисты».

– Возможно, создатели абстрактного искусства просто предугадали сущность нового демократического человека. Демократия ведь превратила его в существо без лица и без души.

– По-моему, выражение «абстрактное искусство» вообще нонсенс. Абстрактной может быть только мысль, искусство же всегда конкретно. Абстрактное искусство – такой же оксиморон, как…

Рипсик на секунду задумалась в поисках сравнения.

– Гениальный скакун, – предложил я.

Она удивленно на меня взглянула.

– Это сказал не я, а Музиль, – уточнил я скромно. – Его поражало, что его современники в высшей степени неразборчиво пользуются столь значимым словом, как гениальный, что они говорят: гениальный теннисист, гениальный журналист, гениальный скакун. Особенно его раздражало последнее. «Как это скакун может быть гениальным», – возмущался он.

– Я думаю, что гениальный критик звучит, по крайней мере, столь же нелепо, – ядовито резюмировала Рипсик.

Черные стриженные «под котелок» волосы, обрамляющие продолговатое лицо, полные темно-красные губы, растянутые в широкой улыбке… Антуанетта стояла на перроне и махала нам рукой, а мы смеялись и махали ей в ответ. Это продолжалось довольно долго, в конце концов прозвучал мелодичный звуковой сигнал, над выходом зажегся красный свет, двери закрылись, поезд сдвинулся с места, и длинная, худая и почему-то вызывающая сочувствие фигура в черном драповом пальто исчезла из виду.

– Как тебе понравилась Антуанетта? – спросила Рипсик, – Не правда ли, обаятельная? Я думаю, уж про нее-то ты не можешь сказать, что она тебя сексуально не привлекает.

– Да, но Антуанетта не немка. В ее жилах течет французская, итальянская, венгерская и мало ли еще какая кровь, но не прусская или баварская. Я это выяснил. А что касается привлекательности, то она курит. Терпеть не могу курящих женщин. И, как говорят в Эстонии, «наливает в себя вино».

Рипсик кивнула.

– Это они делали обе. Не только Антуанетта, но и Ульрика. Надеюсь, они все-таки доберутся домой живыми и здоровыми. А взбучку им там вряд ли зададут. Как я понимаю, ни та, ни другая не замужем.

– Как будто нет. Хотя на синие чулки они тоже не похожи. Синий чулок в моем представлении это создание холодное и совершенно лишенное женского начала, а обе наши редакторши весьма грациозны. Да и третья дама, завотделом, тоже.

– А ты не спросил, почему у их издательства такое странное название? «Цурюк», по-моему, означает назад. Это намек на то, что лучшие дни литературы позади?

Я улыбнулся.

– Основателя издательства звали Эрнст Цурюк. По словам дам, он был большой любитель книг и меценат.

– Когда он жил?

– В первой половине века.

– Двадцатого?

– Двадцатого.

– Смотри как интересно, – оживилась Рипсик. – Значит, тогда издательским делом еще занимались мужчины. Теперь, как я понимаю, женщины захватили эту сферу полностью.

Издательство «Цурюк», выпустившее в свет немецкий перевод романа Рипсик, недавно перебралось из бывшего западного сектора в Восточный Берлин. Я сперва подумал, что решение было принято с целью экономии, но мне объяснили, что я ошибаюсь, что район, в котором оно ныне располагается, один из самых модных, а следовательно, дорогих. Мне сразу припомнился анекдот про нового русского, который перекозырял приятеля, хваставшего обошедшимися ему в сто долларов часами, сообщением: «Дурак, здесь за углом, такие же продают за двести!» Почему так высоко ценилось место, находившееся прямо напротив S-бана, в эстетически сомнительном окружении, для меня так и осталось тайной; но почему именно туда перебрался «Цурюк», я догадался, услышав, что это не просто издательство, а целый концерн с филиалами в каждом крупном немецком городе: естественно, столь солидное предприятие не могло экономить на месте расположения. Отдельный отдел занимался восточно-европейской литературой, что можно было назвать и литературой бывшего Варшавского пакта, именно с этим отделом довелось общаться и нам. Работало там три действительно весьма грациозных женщины, которые внешностью мне больше всего напоминали три семафора. Они были высокие и худые, именно худые, а не стройные. Двое из них, Оэ и Ульрика, вряд ли очень уж мучили себя диетой, если кто-то этим и увлекался, то самая младшая, Антуанетта, иными словами, они были попросту недокормлены. Ну а кто должен был заниматься их кормежкой? Из-под крылышка родителей семафоры выпорхнули давно, до эпохи домохозяев Европа еще не дожила, а в ресторане еще ни один человек не разъелся до полноты. Да и маловероятно, чтоб они ходили по ресторанам каждый день, наверняка обычно грызли бутерброды, запивая их апельсиновым соком, почему иначе их так обрадовал наш приезд, давший им право сводить нас в ресторан за счет издательства. Правда, отправились мы туда вчетвером, Оэ извинилась, отговорившись тем, что у нее еще много работы. Она была самой важной из трех граций, заведовала отделом.

– Добро пожаловать в Берлин. Вы у нас часто бываете? – спросила она при знакомстве.

Я объяснил, что Рипсик проехалась однажды по Восточной Германии в составе туристической группы, я же в этой стране впервые.

– Надеюсь, это путешествие доставит вам удовольствие, – сказала она сердечно. – На следующей неделе мы свозим вас в Лейпциг. Там состоится презентация романа вашей жены. Еще мы подготовили для вас поездку в Мюнхен, но это позднее. А пока отдыхайте, гуляйте по Берлину. У нас быстро развивающаяся столица, многие сравнивают ее с Нью-Йорком.

Я поблагодарил ее за приглашение и добавил, что именно это, гулять и знакомиться с Берлином, мы и собирались делать. Затем мы вышли. Антуанетта, которой был вверен кошелек издательства, спросила, какой ресторан мы предпочли бы: итальянский или немецкий. Мы, естественно, выбрали немецкий, нам хотелось получить представление о местной кухне. Правда, я был неприятно удивлен, когда к венскому шницелю в качестве единственного гарнира был подан сухой и, разумеется, холодный картофельный салат, но в остальном ужин прошел весело. Хозяева, как я уже говорил, обильно вливали в себя вино, мы же впитывали новое окружение, новую атмосферу.

– Тебе это не кажется ненормальным? – неожиданно спросила Рипсик.

Мы уже выехали из города, за окном поезда проносился темный густой лес.

– Что? – переспросил я.

– Что женщины работают, а мужчины валяют дурака.

– Не понимаю.

– В «Цурюке», как ты сам видел, все позиции захватили женщины. «Томас Манн Хаус», напротив, полон мужчин, – нетерпеливо объяснила Рипсик.

– А почему ты думаешь, что мужчины в «Томас Манн Хаусе» валяют дурака?

– Разве это настоящая работа – принимать гостей и устраивать литературные вечера? Раньше такое называли синекурой.

Я засмеялся.

– Ты не знаешь современное западное общество. Все эти мужчины в поте лица зарабатывают на хлеб насущный: они пишут проекты.

– Какие проекты?

– Такие, на основе которых какой-нибудь очередной фонд назначает им грант. Ульрика рассказала мне, что город оплачивает только половину расходов на содержание «Томас Манн Хауса», остальное они должны добывать сами.

– Какой ужас! Теперь я понимаю, почему у них унылые лица. Для мужчины, должно быть, очень унизительно сознавать, что он занимается чем-то абсолютно бессмысленным. Я не думала, что западные мужчины настолько деградировали.

– Почему деградировали? Может, у них просто нет выхода? Когда в моде эмансипация, мужчинам трудно конкурировать с женщинами.

– Это одно и то же, – сказала Рипсик задумчиво. – Если мужчины позволили эмансипации войти в моду, значит, они деградировали. Кстати, теперь я понимаю, чем обусловлена популярность дамских романов. Какие именно рукописи превратятся в книги, это ведь решают не читатели, а издатели. А они, как мы убедились, сплошь женщины.

Город для писателя – неисчерпаемый источник сюжетов, там живут прототипы, которые становятся его персонажами. Здесь они влюбляются, женятся, изменяют, разводятся, делают карьеру, лгут, скопидомствуют, транжирят, предают, издеваются над слабыми, заболевают и умирают. Для иных надобностей писателю город не нужен, напротив, он утомляет его, главная часть его жизни все равно проходит в одиночестве, за пишущей машинкой или, как ныне, за компьютером. Однако он тоже человек, ему хочется расслабиться, поглядеть на что-то красивое, подышать воздухом, если не свежим, то хотя бы приправленным выхлопными газами. И тогда писатель поступает именно так, как нам посоветовала Оэ: идет гулять. Иными словами, город для писателя место, по которому можно бродить в поисках эмоций, желательно положительных. Писатели предпочитают провинции столицу не только потому, что в столице больше издательств и критиков, но и из-за того, что в ней, как правило, изящнее окружение, утонченней и пышнее архитектура, больше памятников и миловиднее женщины.

Но Берлин, увы, произвел на нас скорее печальное впечатление. Конечно, это был богатый город, застроенный большей частью добротными каменными домами, каких в Таллине не больше дюжины, но в нем, как сказал бы Полоний, отсутствовала система. Это было эклектическое, аморфное, иногда даже безобразное скопление мест обитания, без настоящего центра, без большого пешеходного района, и, что главное, без истории. Конечно, мы все знаем, в чем дело, город не построишь за год, за десяток лет и даже за сотню, на это уходят века, вот почему с городом надо обращаться столь осторожно, сколь возможно, сносить только устаревшее и уродливое и сохранять каждое здание, при возведении которого был выказан талант. Берлин же за пару лет сравняли с землей. Сравняли с землей, конечно, очень общее определение, надо бы сказать, разбомбили, но тогда создалось бы впечатление, что какие-то варварские вражеские армии, новые вандалы напали на Берлин и вообще на Германию и уничтожили плоды многовекового архитектурного творчества немецкого народа, но это ведь не так, в своей горькой судьбе немцы не могут винить никого, кроме самих себя. Они сами, как говорим мы, эстонцы, «вызвали духов», и эти духи действовали беспощадно, так же беспощадно, как до того немцы орудовали на их родине (что касается русских) или просто с превентивной жестокостью, пытаясь сохранить жизнь каждого отдельного англичанина и американца и во имя этого сбрасывая сотни тысяч бомб на ни в чем не повинные здания. Никогда раньше я не видел столь отчетливо, что представляет собой война, как далеко во времени расползаются ее последствия. И это не только в Берлине, но вообще в Германии. Таллин по сравнению с Берлином или Лейпцигом, пострадал мало, Ленинград, нынешний Санкт-Петербург, немцы щадили, правда, я был и в Киеве и Минске, но давно, в юности, когда над подобными вещами не задумываются.