Ослепляющая страсть

Издание подготовлено при содействии Литературного агентства и школы «Флобериум»

Миссия «Флобериума» – открывать звезды и дарить их людям, чтобы жизнь стала ярче

© Калле Каспер, текст, 2022

© Гоар Маркосян-Каспер, перевод, 2022

© Николай Шарубин, фото автора, 2022

© Александр Кудрявцев, дизайн обложки, 2022

© ООО «Флобериум», 2022

© RUGRAM, 2022

* * *

Философские новеллы

Пощечина

Моя мать повесилась за три месяца до своего шестидесятилетия. Я не поверил своим ушам, когда мне позвонили из ее школы, – не только потому, что она моя мать, но и зная ее характер. Да, она была вдовой, отец умер много лет назад, в трудные девяностые, но мать справлялась, она по-прежнему работала, не знаю, любили ли ее ученики, она была строгой, но уважали, или хотя бы боялись, точно. Неужто ей намекнули, что пора на пенсию? В конце концов, даже это не должно было стать причиной, у нее же были Илона и я.

Надо было позвонить сестре, но я никак не мог себя заставить. Илону мать, в отличие от меня, баловала, или потому, что она девочка, или потому, что младше. Мне приходилось все детство словно ходить по канату, ей же мать позволяла шалости. Когда Илона переехала в Лондон, мать была безутешна. «Неужели ты не можешь найти работу на родине?» Илона объясняла, что ей не нравится Таллин, что Лондон – метрополия, там совсем другая атмосфера, люди приветливые, воспитанные, не такое хамье, как эстонцы. В конце концов, мать сдалась, может, и потому, что поняла – дочь ей не переубедить.

Собравшись с духом, я отыскал в телефоне контакт Илоны. Она ответила немедленно, сразу после первого гудка. Я не стал ее подготавливать, выложил все сразу. Она онемела, затем заплакала и сквозь всхлипы спросила, почему мать это сделала? «Не знаю», – ответил я теми же словами, что директор школы на мой аналогичный вопрос.

– Когда похороны? – спросила Илона, немного успокоившись.

– Давай попробуем как можно быстрее.

– Я сейчас же займусь билетами на самолет.

Позвонив на работу, я сказал, что на этой неделе меня больше не будет: умерла мать и мне придется уехать из Таллина; факт самоубийства я скрыл, он казался постыдным. Выпив чашку кофе – аппетита не было, – я оделся и стал искать по карманам ключи от машины.

К вечеру дела были устроены: мать в морге, со священником и могильщиком все обговорено, и длинный стол в единственном более-менее приличном кафе нашего поселка зарезервирован. У меня не было ни малейшего желания оставаться здесь на ночь, но проехать второй раз за день сто пятьдесят километров не хватало сил – ни моральных, ни физических. Квартира матери была пуста, я даже не знал еще, кому она достанется, мне или Илоне, да и оставила ли мать завещание? Квартиру купил отец, после того как нас выставили из дома – колхоз дал ему приличное жилье, но затем пришла независимость, имущество вернули прежним хозяевам, и наш дом достался шведскому бизнесмену, сыну старого владельца, который выстроил там свою летнюю резиденцию. Для покупки квартиры отцу пришлось залезть в долги, они его и довели до могилы; последние несколько тысяч выплатил уже я из зарплаты своих первых трудовых лет.

Включив люстру, я обошел квартиру, в которой до сих пор чувствовалась аккуратная мамина рука: комнаты убраны, посуда вымыта, одежда – в шкафу. Мать позаботилась даже о том, чтобы ее быстро нашли, – она оставила дверь в подъезд приоткрытой, и, действительно, соседка, молодая женщина, утром заметила, сперва удивилась, затем на всякий случай окликнула, потом… У нее я тоже спросил, не догадывается ли она, почему мать так поступила, она ответила категорически: «Нет!», но добавила, что пару последних дней мать казалась немного не в себе, как будто что-то на нее давило. Соседка поинтересовалась, не случилось ли чего, но мать ответила, что все нормально, она просто подустала, конец учебного года дается все труднее. Настаивать соседка не стала, все знали, насколько замкнута мать. Днем я зашел и в школу, еще раз спросил у директрисы, неужели она не знает причину, может, у мамы на работе возникли проблемы? «Нет, – ответила директор твердо, – она была примером для молодых учителей». – «Дети ей не пакостили?» Она грустно улыбнулась: «Они никогда не посмели бы»

«Вдруг мать узнала, что она смертельно больна, – подумал я после этого разговора, – бывает ведь, что люди в таком положении, вместо того чтобы мучиться, кончают с собой». Я пошел к семейному врачу, у которого мать лечилась, но она развеяла мои подозрения: в последний раз мать приходила к ней в марте, грипп у нее осложнился гайморитом, но после курса антибиотиков она быстро поправилась. «Она была здоровая женщина», – сказала врач.

Я поставил чайник и сел за письменный стол матери. На нем лежала кипа тетрадей. Я открыл верхнюю – последней записью была контрольная по алгебре, по дате я установил, что она состоялась два дня назад, но что удивительно – мать не успела проверить работу, оценка отсутствовала. Просмотрев еще несколько тетрадей, я убедился, что все они в таком же состоянии. Я задумался – мать была известна своей добросовестностью, не в ее манере было медлить с проверкой контрольных работ; следовательно, что-то действительно случилось.

В ящике письменного стола, который я открыл, обнаружились разные бумаги: коммунальные договоры, гарантийные талоны, квитанции, немного наличных – но ничего такого, что пролило бы свет на трагедию. Завещания я не нашел.

Наклонившись, я с легким смущением включил компьютер, который стоял под столом. С тихим урчанием агрегат заработал. Я включил монитор, и скоро на нем замигали знакомые значки. Мы живем в стандартном мире.

Я чувствовал себя немного виноватым из-за того, что так беспардонно вторгаюсь в личную жизнь мамы, но я надеялся найти хоть какую-то зацепку.

Мать была педантичной, в ее компьютере царил такой же порядок, как и в гардеробе. Часть школьной работы, казалось, переместилась сюда – у матери для каждого класса была отдельная папка. Таблицы с оценками, характеристики, дневник… Никакого намека на то, что с кем-то из учеников или родителей возник конфликт.

Я открыл почту. И там все было систематизировано: работа – отдельно, личная жизнь – отдельно. Последнее письмо мать получила неделю назад от Илоны: сестра писала, что собирается в отпуск на Ибицу и домой этим летом не приедет. Мне Илона об этом не говорила, но я не удивился, сестра была весьма самостоятельной, а наши с ней отношения доверительными не назовешь. Но могла ли мать от этой новости впасть в депрессию? Зная ее характер, я понимал, что это немыслимо, к тому же в конце письма Илона добавила, что приедет осенью на юбилей мамы.

Писем от родственников я не обнаружил, да и не мог обнаружить, так как их у нас почти не осталось: дедушка с бабушкой умерли, братьев и сестер у мамы не было, а с двоюродным братом она порвала отношения после того, как тот спьяну насмерть сбил ребенка – ученицу мамы.

В рабочей папке писем было больше, в том числе переписка с одной родительницей, которая сочла, что мать чересчур строга к ее отпрыску. Логичными предложениями, в категоричной форме мать доказывала, что она обращалась с этим юношей объективно и справедливо и прикрепила к письму файл с контрольной работой, изобиловавшей ошибками. Ответа не последовало, а что тут можно было ответить?

Все это была рутина, которая не давала ни единой нити.

Увидел я и свое письмо, отправленное дней десять назад. Мать до этого спрашивала, стоит ли поместить сбережения в ценные бумаги, ей из банка звонили и предложили. Я отсоветовал, сказал, что рискованно, даже очень хорошие специалисты не всегда могут спрогнозировать наступление экономического кризиса. Неужели мать все-таки поддалась искушению? Но так быстро она никак не могла потерять деньги.

И вдруг меня осенило: а что, если она попала в лапы мошенника?

Я решил это проверить сразу. ID-карточка мамы осталась у меня, я поискал в ящике, нашел нужное приспособление, воткнул карточку в него и вошел на страницу банка, в котором, как я знал, мама держала сбережения. Я знал, что то, что я сейчас собираюсь сделать, противозаконно, но желание прояснить ситуацию было слишком сильным. Однако все оказалось в порядке, денег было даже больше, чем я предполагал, часть на депозите, часть на текущем счету.

Я закрыл банковскую страницу, встал и начал ходить по комнате, придумывая все новые и новые версии. А что, если у мамы появился поклонник? И тот вдруг бросил ее? Казалось невероятным, но ничего другого мне в голову не приходило.

Мои размышления прервал звонок мобильника – Илона сообщила, что прилетает завтра вечером. Она казалась нервной, но такой, взвинченной, она была всегда.

Пока мы разговаривали, вскипел чайник, я нашел пакетики с чаем, заварил себе чашку, снова сел у компьютера и вдруг, под влиянием неожиданного импульса, открыл папку «Корзина». И немедленно увидел письмо, от первой фразы которого у меня участилось сердцебиение: «Дорогая Ильзе, думаю, тебя может заинтересовать…»

Я открыл письмо. Оно было не намного длиннее:

«Дорогая Ильзе, думаю, тебя может заинтересовать вот этот файл» – и ссылка.

Письмо было подписано, отправительницу я знал: своих учителей мы помним хорошо, особенно тех, которые нам досаждают. Да, именно из-за этой дамы мы с Илоной оба остались без медалей – ей, казалось, доставляло удовольствие требовать от нас больше, чем от других, ставить «тройку» там, где другая учительница нашла бы справедливой «четверку» или даже «пятерку». Родной язык и родная литература – это не математика, а сочинение оценивают, не только исходя из грамматических ошибок, там можно всегда найти, к чему придраться. Однажды мы пожаловались матери, но она сразу отрезала: «Если учительница решила так, значит, она права». Правда, потом мать шепнула мне: «Потерпи!» И я сделал из этого вывод, что в душе она думает так же – что нас специально изводят. В чем дело, я узнал намного позже, уже после окончания школы, вот тогда мать однажды сказала мне: «Ты удивлялся, почему Элеонора с вами так строга – она в молодости была влюблена в твоего отца, но отец предпочел меня».

Я знал, что Элеонора несколько лет назад вышла на пенсию, и если она написала маме…

Меня охватило дурное предчувствие, и я нервно нажал на ссылку. Что там может быть? Какое-то собрание, на котором говорят гадости об отце? У отца было много врагов; после того как нас выставили на улицу, он без разбора проклинал новую власть, как-то даже обругал старосту волости, обвинил в том, что тот, дескать, «перекрасился» – в советское время тот работал парторгом совхоза.

Или там что-то нехорошее обо мне? Несколько лет я трудился в инвестиционном фонде, и однажды мы здорово прогадали, из-за чего немало людей потеряли свои деньги. Сам я, в прямом смысле, в этом виноват не был, но…

Однако то, что я увидел, поразило меня. На экране появился зал, полный народу, точнее, полный женщин, все в отличном, в возбужденном настроении, как будто выпившие. Играла музыка, они хлопали в такт. Все это вроде происходило где-то за рубежом, среди женщин я заметил и желтокожих, и чернокожих, естественно, были и белокожие.

Какой интерес это могло представлять для мамы?

Затем на экране появился мужчина. В отличие от женщин, он был совершенно нагой. Это был смазливый, спортивного телосложения мулат, с мощным мужским атрибутом, которого он, казалось, совсем не стеснялся, а наоборот – гордился им. Он ходил по залу и демонстрировал его женщинам – и предлагал ублажить его разными способами; и встречались те, кто…

Вдруг я застыл и почувствовал, что краснею. Камера сфокусировалась на следующей женщине, и она – я не поверил своим глазам… Вызывающий взгляд, гордая улыбка, самоуверенные движения – все то, что я так часто видел… Не было никакого сомнения – это была Илона. Ее длинные светлые волосы, ее худое лицо, ее маленькие глазки и острый нос, ее узкие губы… И затем эти губы…

Я резко выключил компьютер.

Гуляя по темному поселку, я подумал, насколько изменился мир. Я был в переходном возрасте, когда началась перестройка. Помню, как в кино впервые увидел нагую женскую плоть – тогда это было редкостью. Затем провели кабельное телевидение, на каком-то немецком канале раз в неделю показывали развлекательную передачу с раздеванием. Родители не позволяли мне смотреть, но, когда их не было дома, я, как загипнотизированный, сидел целый час перед телевизором. Об интернете тогда никто и не слышал. Когда он появился, я уже жил в Таллине и был женат. Развелся я после того, как случайно увидел жену в машине, целующуюся с другим. Я ничего не сказал, просто в тот же вечер собрал вещи и закрыл за собой дверь. Сперва она удивилась, позвонила, но очень уж настойчиво вернуться не предлагала. Вторично я тот ад, что во мне тогда царил, переживать не хотел. К тому времени Таллин был полон борделей, возникла потребность – иди, на здоровье. Я часто думал, что привело этих девиц туда, только ли нужда или и стремление вкусить приключений? Или желание жить легко и красиво? Ведь у каждой из них были родители, у многих наверняка и братья. Иногда я спрашивал, знает ли мать, чем она занимается? Все утверждали, что скрывают свое занятие. Несколько раз я любопытствовал, не думала ли она о том, чтобы играть в порнофильме? Они от ужаса закатывали глаза – еще чего не хватало! Следовательно, некое чувство стыда у них сохранилось: они были готовы продавать себя, но не хотели, чтобы об этом стало известно.

Я стал размышлять над тем, какие скачки проделала мораль за века. В Древнем Риме оргии ничего необычного собой не представляли, хотя отношение к ним было разное, так, Октавиан отправил в изгнание как Овидия, участвовавшего в пирушках его дочери, так и саму дочь. Христианство старалось искоренить сексуальную жизнь, любовью разрешалось заниматься только законным супругам с целью производства детей. Некая Чечилия сумела в брачную ночь объяснить мужу, что есть только один правильный вид любви – платонический; впоследствии ее объявили святой. В то же время папы римские устраивали оргии в Ватикане, а монахи в своих монастырях занимались черт-те чем. Только советской власти удалось победить проституцию и, в какой-то степени, и содомию, для чего понадобилось дополнить уголовный кодекс соответствующим параграфом. Теперь эта власть вышла в тираж, а люди, выросшие при ней, еще не все умерли; так и моя мать, до вчерашнего дня.

Было очевидно, что мораль – относительное явление, что ее можно, как пояс, то затянуть, то распустить; можно обойтись и без ремня, только тогда штаны упадут. Такую жизнь без штанов называли «европейскими ценностями», не думая о том, что всего лишь век назад ценности на нашем континенте были совсем другими, так что правильнее было бы сказать «ценности нашей эпохи» или даже «нравы нашей эпохи». Эстония со своими традиционно свободными половыми отношениями, казалось, легко приняла мораль нового мира, что же касается русских, то они могли всегда получить отпущение грехов.

Подумал я и о том, расист я или нет? Отнесся бы я к тому, что увидел, иначе, если бы «партнером» Илоны был белый мужчина? Скорее, это показалось бы еще отвратительнее – белый человек, опора цивилизации, опустившийся на один уровень с дикарями. Но так ведь оно и было – тот мир, чернокожих, одержал победу – нам не удалось заставить их вести себя по нашим понятиям, зато это удалось им.

Прогулка привела меня на дальний конец поселка, и я услышал сильный приторный запах – сирени! Я и забыл уже, что колхоз в конце советского времени посадил здесь сиреневую аллею длиной метров сто. Мать, когда я предложил ей после своего развода переселиться ко мне, ответила: «Я не могу жить без нашей аллеи!» Действительно, такого изобилия сирени я не видел нигде.

Мы и с Илоной тут гуляли, вдыхали этот запах – как он сочетался с ее поведением? Или именно аромат сирени возбудил в ней истовую сексуальность? Теперь мне стало ясно, почему она перебралась в Лондон – наверняка заимела там множество любовников. Только пресыщенность может толкнуть человека на такие безумства. В Эстонии она не смогла бы так вольно себя вести, пошли бы слухи, по-видимому, она не подозревала, что запись вечеринки могут выставить в интернете, тем более что кто-то из нашего поселка может ее увидеть. С какой стати Элеонора копалась в порнушке? Наверно, чтобы почувствовать свое моральное превосходство над всеми, кто в пороке погряз. Надеялась ли она найти компрометирующий материал? Почему бы и нет. Только сейчас я вспомнил, что одна моя одноклассница стала стриптизершей, а другая работала в Греции официанткой в клубе. Может, учительница искала видео с ними? Не исключено; но это уже значения не имело. Главное, что поселок поймал Илону на бесстыдстве, и мама не пережила такого унижения.

Запах сирени вызывал у меня давние воспоминания: именно сюда я привел в выпускную ночь одноклассницу, которая мне нравилась, – ту самую, которая сейчас поселилась в Греции. Я сделал попытку ее поцеловать – и получил пощечину. Сейчас у меня было такое же чувство – как будто меня ударили по лицу.

Когда поминки закончились, мы с Илоной рядышком зашагали в сторону материнского дома.

– Свен, мы должны решить, что будет с квартирой, – сказала она, когда мы вошли.

– Квартира останется тебе.

– Почему? – удивилась она. – Это несправедливо.

Она стала настаивать, чтобы мы продали квартиру и поделили деньги пополам, но я не уступил.

– Ты ее заслужила.

– Чем?

Я включил компьютер и открыл почту.

– Сядь.

Она застыла на секунду, но повиновалась.

Я включил видео.

Она догадалась очень скоро и даже покраснела. Затем она выключила запись и встала.

– Не думаешь же ты, что мать покончила с собой из-за такого пустяка?

И тут я врезал ей. Удар был чисто инстинктивным: у меня такого намерения не было, перевоспитывать сестру я не собирался, как и мстить за маму, – я просто почувствовал, что должен ударить, потому что этого требует справедливость, и ударил.

Она айкнула и отступила на пару шагов, но не заплакала и не упала – молодая крепкая женщина, в мать. Она бросила на меня ненавидящий взгляд, но ничего не сказала, и я понял, что, на самом деле, она прекрасно сознает свою вину. И еще я понял, что ее жизнь в Лондоне отнюдь не такая сладкая, как она старается продемонстрировать; еще несколько лет, и она будет не нужна ни белым, ни черным мужчинам. И тогда, подумал я, она вернется на родину и, вполне возможно, поселится в этой квартире.

Я не стал прощаться, вышел, сел в машину и поехал домой.

Дар политика

Мы с Зенобией были женаты уже четыре с половиной года, когда однажды, придя вечером с работы домой, я заметил, что она чем-то встревожена.

– Что случилось? – спросил я.

Она долго увиливала от ответа, клялась, что все в порядке, но я не отставал, и, наконец, она призналась:

– Начальник стал приставать.

– Кто? Верблюд?

– Нет, босс.

Прямого начальника Зенобии, которого мы из-за его длинного, как будто клещами вытянутого, лица между собой называли Верблюдом, я бы не опасался: это был, что называется, старый хрыч, чьи ухаживания вряд ли зашли бы дальше сальных взглядов и беглых прикосновений, но босс, владелец фирмы и директор в одном лице, действительно мог представлять опасность: замкнутый, молчаливый, один из тех, о ком ты никогда не знаешь, что он на самом деле думает; к тому же он недавно развелся.

– Конкретно, что он сделал?

– Даже не знаю, как тебе объяснить. Такие вещи женщины носом чуют.

– Лапать пробовал?

Зенобия покраснела и потупилась:

– Да, пару раз.

Это мне уж совсем не понравилось – а кому бы понравилось? Возможно, следовало велеть Зенобии немедленно написать заявление, но время было трудное, уйти с работы – легче легкого, а найти новую – еще та задача; на нас же висели кредиты за квартиру и машину.

– Ладно, постарайся несколько дней продержаться, я подумаю, что с этим делать, – сказал я уже позже, в постели, после весьма бурного соития; вынужден признать, что ситуация меня возбудила.

Зенобия начала уверять, что не стоит беспокоиться, что она сможет за себя постоять, но я уже принял решение. Такие дела, говорила мне интуиция, надо решать сразу, что называется, пресекать на корню.

На следующий день я отпросился с работы пораньше, поехал к фирме Зенобии, поставил машину в некотором отдалении и стал ждать. По рассказам Зенобии, я знал, что босс – трудоголик, вечно засиживающийся в кабинете, когда все уже разошлись по домам; оставалось надеяться, что он не собирается рыться в бумагах до полуночи, но даже к этому я был готов.

Я увидел, как работники, Верблюд в том числе, один за другим покинули здание. Среди последних вышла Зенобия, села в свой маленький «фольксваген», который мы ей недавно купили, чтобы мне не возить ее каждый день на работу и обратно, и бесшумно уехала.

Прошел еще почти час, пока наконец в том окне, за которым, по моим расчетам, корпел босс, погас свет.

И вот он вышел – молодой, стройный, в дорогой зимней куртке, примерно такой, как у Путина.

Я планировал, если он выйдет с кем-то вместе, поехать за ним и попытаться остановить его по дороге, но сейчас необходимость в этом отпала.

Выскочив из машины, я пошел прямо в его сторону – наверное, таким решительным шагом, что он поначалу как будто испугался и успокоился только после того, как узнал меня, – мы с ним встречались на вечеринках фирмы.

– Здравствуйте, – сказал я, остановившись перед ним.

– Добрый вечер, – ответил он осторожно.

– Я муж Зенобии.

– Да, я помню вас.

– У меня к вам дело, но я хочу, чтобы это осталось между нами. Чтобы никто никогда об этом не узнал. Кстати, это и в ваших интересах. Вы мне обещаете?

– Предположим, – обронил он неопределенно.

– Обещаете или нет? – повторил я настойчиво.

– Ладно, обещаю, если это для вас так важно, – пожал он плечами.

– Я хочу, чтобы между нами все было предельно ясно. Чтобы не оставалось ничего недосказанного. Я хочу, чтобы моя жена продолжала работать в вашей фирме. Эта должность ей подходит, она довольна. Но мне не нравится, если от нее ждут чего-то такого, что не входит в ее служебные обязанности.

Он посмотрел на меня маленькими холодными глазками, и было совершенно невозможно угадать, о чем он думает.

– Уточните, пожалуйста, что вы имеете в виду, я не понимаю.

«Ах, ты не понимаешь», – подумал я со злостью и рявкнул:

– Не лапайте чужих жен!

Он казался удивленным, сперва я подумал, что причина – в моей прямолинейности, но вдруг на его лице появилась ухмылка, и мне показалось, он даже тихо прыснул.

– Мне кажется, вас неправильно информировали. Можете быть совершенно спокойны: ваша кикимора меня не интересует.

Бывают вещи, которые мужчины делают машинально. Так и я – я отдал себе отчет в том, что случилось, лишь когда увидел, что босс лежит в сугробе, губа в крови.

Я резко обернулся, поехал домой, вошел, не поздоровавшись с Зенобией, в комнату, достал лист бумаги, написал вместо нее заявление об уходе и протянул ей, чтобы она подписала.

Зенобия взяла бумагу и начала читать, я же внимательно смотрел на нее, словно видел впервые. Назвал ли ее босс кикиморой, чтобы насолить мне, или его оценка имела основания? Когда мы влюбляемся, то не способны трезво оценивать достоинства и дефекты той, которую выбрали объектом своего вожделения; мне всегда казалось, что Зенобия – обаятельная женщина, правда, худая и близорукая, в очках, но темпераментная, с большим чувственным ртом и большими, мечтательными глазами – а вдруг я ошибаюсь?

– Тээт, надеюсь, ты…

Я не стал говорить ей, что она сама во всем виновата – ну, хорошо, возможно, я немного охладел к ней, но подогревать страсть искусственно, провоцируя ревность? Глупо. И, конечно, ей следовало учесть мой вспыльчивый характер.

Кстати, это была давняя ошибка Зенобии: она хорошо считала, но человеческую природу не понимала.

Я был непреклонен, и в конце концов она подписала.

Следующим утром я велел ей остаться дома, сам же поехал – заявление в кармане – к ней на работу. Никакого желания встречаться с боссом еще раз я не имел и собирался оставить бумагу у секретарши, но он ждал меня, наверное, звонил Зенобии, когда та не явилась вовремя, в общем, он немедленно открыл дверь и пригласил меня в кабинет.

– Зачем?

– Входите, я объясню.

«Ну, хорошо, – подумал я, – послушаем, что он скажет».

– Садитесь, – сказал он, когда мы вошли.

Я остался на ногах.

– К чему тянуть? Вот заявление, подпишите, и закончим на этом.

– Пожалуйста, все же присядьте.

Мне стало интересно, и я перестал сопротивляться.

– У меня к вам огромная просьба, – начал он, сев напротив меня. – Давайте оставим все как есть. Ваша жена – замечательный сотрудник, я бы даже сказал, незаменимый. Нам предстоит переустройство, один человек из руководящего персонала уходит на пенсию, и я не вижу на его место другого кандидата, кроме вашей жены. С Зенобией я уже говорил, она готова остаться. Со своей стороны, обещаю, что никогда никому не расскажу о том, что между нами произошло. Простите меня, если я вчера сказал что-то такое, что могло вас оскорбить. Можете быть уверенным, я не это имел в виду.

Я слушал его, и мой взгляд невольно скользнул по его разбитой губе. «Как, – подумал я, – у мужчины может совсем отсутствовать самолюбие?» Я вчера врезал ему так, что он еще долго будет это помнить, а он извивается, как угорь, в угоду своим шкурным интересам.

Когда он закончил, я стал обдумывать ответ. Могу ли я посчитать инцидент исчерпанным, если он передо мной так унижается? Может быть, и так.

– Хорошо, – сказал я, – согласен, но при одном условии. Вы должны громко сказать: у вас самая красивая жена в мире.

Как бы хорошо он ни скрывал свои чувства, на сто процентов это ему не удавалось, я видел, как он борется с собой, словно человек, которому говорят: иди, побарахтайся в грязи, получишь тысячу долларов; такие тоже бывают.

– Между нами или публично? – спросил он наконец; мне показалось, это был принципиальный момент.

Ничего не могу с собой поделать – у меня широкая натура.

– Достаточно, если между нами.

Он собрался, его губы скривились, кажется, это доставляло ему и чисто физическую боль, но в итоге все-таки сказал звонким и вполне естественным голосом:

– У вас самая красивая жена в мире.

Я порвал заявление, выкинул в корзину и ушел.

Через некоторое время Верблюд ушел на пенсию, и Зенобию повысили до его должности. У нее прибавилось работы, и теперь она частенько возвращалась домой позже меня; однако прошло почти два года, пока она однажды не сказала:

– Тээт, прости, но я уеду. Ты ведь знаешь, босса недавно избрали в парламент, фирма теперь полностью на моих плечах и…

– И?..

– И он хочет, чтобы я развелась.

– Чтобы ты посвятила себя фирме?

– Тээт! Ну как ты не понимаешь, он хочет на мне жениться! Ты ведь все равно меня уже не любишь…

Это было правдой, моя любовь погасла вскоре после того случая, и уже почти год я встречался с одной милой девушкой, которую тоже избрали, только в другом месте – на конкурсе мисс города – второй принцессой: вынужден признать, что мой выбор, возможно, был продиктован и тем, чтобы еще раз не услышать, как мою жену обзывают кикиморой; кроме широты натуры, мне свойствен также комплекс неполноценности.

Короче, против развода я не возражал.

Не удивила меня и партийная карьера босса: я вспомнил, как он, хоть и с натугой, сказал, что у меня «самая красивая жена в мире», и я подумал, что, наверное, именно в этот момент он и нашел свое призвание: ведь что может быть важнее для политика, чем способность говорить с абсолютной искренностью слова, которые не имеют ничего общего с истиной?!