000
ОтложитьЧитал
Тихий стук прервал размышления.
– Входи, я не сплю!
Хуго казался смущенным, спросил чуть ли не застенчиво:
– Ты очень устал?
– А что?
– Можно, я немного поиграю на рояле?
– Валяй.
Высокая сутулая, напоминающая тестя фигура исчезла, и скоро из-за стены послышались звуки фортепиано. Алекс отложил книгу, которую он так и не начал читать, и прислушался. Хуго играл хорошо, не хуже Марты, а, может, и лучше, время от времени он, правда, брал не ту ноту, но чем дальше, тем увереннее становился, наверно, давно не имел случая помузицировать, кто знает, что за жизнью он в Европе жил, путешествия путешествиями, но голодному человеку ни один город не в радость. А вот он, Алекс, тьфу-тьфу, сыт, но играть на рояле не умеет и никогда уже этому не научится – поздно! Да, все, что мы в этом мире можем повернуть к лучшему, делается для наших детей, только они могут получить то, чего нас самих лотерея судьбы лишила; так что, кто знает, может, Хуго и прав, мечтая о времени, когда удастся дать образование каждому, даже самому последнему голодранцу…
Опять стучат колеса, опять трясется вагон – Марта, ты стала чуть ли не перелетной птицей, только направление у тебя другое, весной летишь на юг, а осенью – на север. И тащишь на спине детенышей, которые сами еще летать не умеют, человеческие птенцы ведь растут медленно; все же немного пользы от них уже есть, Герман и София на стоянках ходят покупать лимонад и баранки, правда, ты всегда волнуешься, не опоздают ли они на поезд, Герман ведь прихрамывает – но, к счастью, оба они точные и осторожные. Вот от Эрвина нет никакого толку – но и вреда, сидит тихо у окна и смотрит наружу, а когда поезд останавливается на станции, хватается за книгу – во время езды мама читать не позволяет, можно испортить глаза. Ему всего лишь семь, но сколько он уже прочел! Главная непоседа – Виктория, все время в движении, бегает туда-сюда, заговаривает с незнакомой женщиной, задает вопросы, хочет того-другого, даже на коленях удержать ее трудно; но главное горе – Лидия, болезненная, вечно печальная, плаксивая. Трудно так, с пятью детьми, но без было бы еще труднее – дети требуют внимания, это хорошо, некогда думать. Всегда ты, Марта, хотела быть наедине с собой, а больше не хочешь. Мир мерзок, люди подлецы. И твой муж – подлец, такой же, как все, или, возможно, немного лучше, но все-таки подлец. Что хуже всего, невозможно понять, жалеет ли он о своих поступках? С одной стороны, словно бы жалеет, зимой все вечера просидел дома, кроме тех, когда ходил с тобой или с детьми в театр; но, с другой, неудивительно, если он завтра же опять ляжет в постель с какой-нибудь вертихвосткой, для него это как будто вообще не имеет значения, или, скажем иначе, умом он понимает, что так себя вести не следует, но его организм, его инстинкты спорят с этим. И все же, даже, если не было бы детей, если бы ты была с ним вдвоем, ты бы все-таки сказала – лучше вместе, чем врозь. Может, какая-то другая женщина и создана для одиночества, но не ты, Марта. Дело не в том, как прожить, дело в другом – тебе нужна опора. И опора Алекс надежная, без него ты бы ночи напролет волновалась по пустякам, особенно сейчас, когда тревог стало так безумно много, когда к обычным заботам о здоровье детей и их школьных оценках прибавились необычные. Где-то идут бои, убивают людей – и такое же сражение идет и в твоей душе. Странное ощущение – словно кто-то взял твое сердце и разрезал пополам, на немецкую и русскую половину, и теперь одна воюет с другой и конца не видно. И что будет, если одна половина победит? Можно ли жить дальше с пол-сердцем?
«Лермонтов и Гете, Лермонтов и Гете,» стучат колеса, дети спят, и горные вершины спят в ночной мгле; отдохни и ты.
Глава четвертая
Революция
Показался трамвай, но уже издалека было видно, что это опять двадцать седьмой.
– Может, поедем и на Лубянке пересядем?
– Подождем еще немного.
Герман не любил пересадок, ему было трудно несколько раз влезать в вагон и вылезать.
Заиндевевший от холода «неправильный» трамвай уехал. К нему была привязана красная ленточка. Изо рта Германа шел пар, а у Софии стали мерзнуть пальцы. По другую сторону улицы, на катке, гувернантка поддерживала дочь адвоката Коломенского, которая все время теряла равновесие.
– Плохо, что наша школа так далеко. Когда вернемся, будет уже темно, и опять не удастся покататься на коньках.
Едва произнеся эту фразу, София почувствовала, что краснеет. Когда она научится, что можно говорить, а чего нельзя? Герман ведь не может кататься, и ему неприятно, когда кто-то затрагивает эту тему.
– Ничего, скоро дни станут длиннее, – ответил Герман словами мамы.
– Но тогда растает лед! – засмеялась София.
Показался следующий трамвай, на сей раз двадцать девятый, но битком набитый.
– Сделай пару шагов, чтобы водитель увидел, что ты хромаешь, тогда он откроет переднюю дверь.
– Знаю-знаю, – проворчал Герман.
Они влезли-таки через переднюю дверь в вагон и стали за спиной водителя. Поездка была длинной и скучной, в трамвае воняло луком, какой-то пьяный постоянно требовал, чтобы его выпустили в Петровско-Разумовском, хотя трамвай как раз оттуда и ехал.
– Как ты думаешь, Брусилову поставят памятник, когда война закончится? – спросил Герман.
– Не знаю. А ты как думаешь?
– Я думаю, поставят, Скобелеву же поставили. Может только, не сразу, а после смерти.
– Ужасно, что для того, чтобы тебе поставили памятник, надо сначала умереть! – засмеялась София.
– Еще хуже, если бы их ставили при жизни. Можешь вообразить, гуляешь по городу и видишь – вот одна София Буридан из гранита, вот другая из бронзы…
– Лучше тогда уж из мрамора, – сказала София. – А ты хотел бы, чтобы тебе после смерти поставили памятник?
Герман немного подумал.
– Я бы с большим удовольствием сам поставил бы его кому-нибудь. И не на коне, а на верблюде. С конем столько памятников, а с верблюдом – ни одного!
На Маросейке они вышли и разошлись. Подходя к школе, София уже издалека увидела, что что-то не так. Двор был полон девочек, на крыльце стояла директриса и говорила. У нее изо рта тоже шел пар.
София разыскала в толпе Лилю Щапову.
– Лиля, что происходит?
– Уроки отменяются. В Петрограде революция.
Лиля была красивая и спокойная, она напоминала Софии скульптуру из книги по истории искусств. Каждым летом она ездила в Ниццу и уже целовалась. «Я думаю, скоро я лишусь чести», – призналась она недавно Софии. София не совсем понимала, что это значит, но все-таки ей было ужасно жаль Лилю.
– Отец говорит, что это плохо кончится, – сказала Лиля. – Он говорит, Россия без царя не может. Будет разруха, голодные бунты, пугачевщина. Вот увидишь, сказал он маме, завод придется закрыть. Мама заплакала. Только, по-моему, они слишком волнуются. Ведь другие люди трудятся, почему мы не можем? Кем ты пойдешь работать, если твоему отцу придется закрыть магазин?
– Не знаю.
– Я пойду почтальоном. Мне так нравится гулять по утренней Москве.
Вдруг перед ними возникла мадемуазель Маршан.
– Ecoutez-moi, Sophie et Lilya! Il-y-a un revolution dans la Saint-Petersbourg. Maintenant la Russie est libre comme la France! Cést la republique[1]!
Мадемуазель Маршан совсем не знала русского, на ее уроках все должны были говорить по-французски.
– Pourquoi, mademoiselle Marchand, vous aimez la republique mieux que la monarchie? – спросила Лиля.
– Parce que tout les citoyens de republique sont libre! Les Russes, Les Allemandes, Les Juives – tout le monde! Sophie, tu n´es oubliez pas la devise de la Grande Revolution Francaise?
– Bien sur que non! Liberte, egalite, fraternite!
– Tres bien![2]
Мадемуазель Маршан, оживленная и счастливая, пропала в толпе девочек. Она была такая же маленькая, как ученицы. Директриса отвернулась и вошла в здание школы. Все стали расходиться.
– Хочешь, я отвезу тебя на автомобиле домой?
Лиля была единственная, отец которой имел автомобиль.
– Я не могу, мне надо разыскать Германа.
– В таком случае – прощай! Кто знает, встретимся ли мы еще?!
– Ты думаешь, школу больше не откроют?
– Школу, может, и откроют, но приду ли я на уроки, непонятно. Возможно, мы с папой и мамой поедем в Париж. А, возможно, меня захватят бунтовщики, изнасилуют, убьют и бросят труп в Москву-реку.
Лиля сказала это так спокойно и храбро, даже как будто с небольшим интересом – словно она чуть ли не надеялась, что бунтовщики проделают с ней все это. Потом она обняла Софию и побежала к автомобилю, стоящему немного поодаль. Из него выскочил шофер в униформе и открыл ей дверцу. Лиля помахала в последний раз Софии и села в машину.
София направилась к школе Германа, но далеко ей идти не пришлось, она увидела брата, который, прихрамывая, шел ей навстречу. Оказалось, что в реальной гимназии тоже отменили уроки.
– Сказали, чтобы мы оставались дома, пока не сообщат.
На Маросейке была уйма народу, заметно больше, чем обычно, у многих в петлицах или на шляпах красные ленточки. Они как раз подошли к трамвайной остановке, когда увидели отца, который быстрым шагом приближался со стороны Лубянки.
– Папа!
Отец остановился и привычно сощурился.
– Ну, слава Богу!
Он обнял Германа и Софию и стал искать извозчика.
– Папа, почему ты такой озабоченный? Это же не война, а революция! Смотри, какие все вокруг радостные!
Может, я действительно волнуюсь зря, подумал Алекс. Может, все кончится хорошо, составят новое правительство, из разумных людей. Только откуда их взять? Вот если бы был жив Витте или хотя бы Столыпин! Но Витте умер, Столыпина убили, и смогут ли господа кадеты и октябристы обуздать Россию, сомнительно. И все же, решил Алекс, не стоит выказывать свои сомнения при детях.
– Я не озабочен, озабочена мама. Она узнала, что школы сегодня не работают, и послала меня, чтобы я вас разыскал. У нас гости, дяди Менг и Вертц прибыли из Киева. Они ждут в моей конторе, мы заедем туда, прихватим их и отправимся домой. Мама уже печет пироги.
Но путешествие затянулось, потому что дядя Менг и дядя Вертц хотели обязательно зайти к Елисееву.
– Дети, входите и вы, на улице холодно, – позвал отец.
В магазине был очень высокий потолок, красивые люстры и множество народу. Одна стена была полностью покрыта ананасами.
– Не надо ничего покупать, дома все есть, – уговаривал отец, но Менг и Вертц все равно дали продавцам заполнить корзиночки из щепок.
Около памятника Пушкину они увидели митинг. Развевались красные флаги. София с удовольствием послушала бы, о чем там говорят, но отец и гости спешили.
– Папа, а что теперь будет с царем? – спросил Герман, когда они подъезжали к Триумфальной.
– Наверно, уедет куда-нибудь за рубеж. У него же полно родственников в разных странах, с Вильгельмом они, правда, поссорились, но кроме него есть еще двоюродный брат Джордж в Англии и родня жены.
София заметила, что ответ отца как будто успокоил Германа.
Мать вовсе не была озабочена, а оживленная, как народ на улице, смеялась и шутила и позвала замерзших гостей пить кофе.
– Мама, можно, я пойду на каток? – спросила София.
– И я, и я! – закричала Виктория.
– Идите! – разрешила мама.
Когда девочки дошли до катка, дочери адвоката Коломенского там уже не было.
– Замечательная штука, эта революция! – болтала Виктория, надевая коньки. – Дуня сказала, что теперь ей можно будет выйти замуж. А жена Богданова, когда пришла вернуть маме кастрюлю, говорила, что ее братья, наконец, переедут в Москву. Раньше нельзя было, потому что они евреи. А наш дворник пошел записаться в милицию. София, что значит «охранка»?»
– Это полиция.
Виктория захихикала.
– А я подумала, суп, как солянка или окрошка. И меня ужасно рассмешило, когда дворник сказал, что охранку надо развесить по фонарным столбам. Не смотри!
Она повернулась к Софии спиной, скинула шубку на снег и стала возиться со свитером.
– Теперь можно!
На груди Виктории развевалась красная ленточка.
Пятно опять раздалось вширь, совсем немного, посторонний, наверно, не заметил бы, но я-то вижу, я слишком хорошо знаю свою душу, чтобы пропустить даже самые незначительные изменения. Как я испугалась, когда обнаружила его! Сначала это было крохотное пятнышко, вроде того, которое иногда плавает перед глазом, но сейчас стало уже изрядным пятнищем – если такое оказалось бы на платье, пришлось бы сразу пустить его на тряпки, но что делать с душой? Ее ведь не заменишь, как платье.
Да, Марта, ты уже не невинна. Девственность теряют не в свадебную ночь – кто-то лишается ее намного раньше, кто-то живет с ней до самой смерти, никого не стесняясь. Многие годы Алекс был единственным мужчиной в твоей жизни, и вдруг кто-то стал рядом с ним. Нет, не вместо него, а именно рядом – словно камердинер, который должен сопровождать хозяина в длинном путешествии. Наверно, в этом тоже виновата революция. Ибо когда рушатся крепостные стены, простоявшие века, как может устоять слабая женщина? И все же вначале все было, как обычно, пришли гости, поели, попили, повеселились. Ничто не предвещало того, что случилось. Правда, Вертц пару раз приглашал тебя потанцевать – но он делал это и раньше. Холостяк Вертц – они оба с Менгом холостяки. «Мы в глазах малороссийских красавиц уроды!» – смеются они.
Потом настало время уложить детей спать, с другими проблем не возникло, но Лидия была нервная, не заснула прежде, чем ты сама не пошла и не спела ей вместо колыбельной: «Una furtiva lagrima…» Когда ты вернулась в гостиную, Менг и Вертц как раз собирались уходить, ты попрощалась с ними, Алекс пошел их провожать, а ты стала убирать со стола. И вдруг – звонок в дверь. Это был Вертц, он забыл свой портфель – возможно, как ты потом подумала, нарочно. Вертц снял шапку – Вертц как Вертц, лысеющий череп, густые светлые брови, овальное лицо, круглые очки и стеснительная улыбка. Ты принесла ему из комнаты портфель, он схватил его, но не ушел. «Госпожа Марта», – сказал он вдруг, – «а ведь я вас люблю». Ты не знала, что сказать или сделать, он положил портфель на пол, взял твои руки и стал целовать их, сначала кисти, потом, по очереди, все пальцы, в конце пытался поцеловать тебя и в губы, но этого ты не позволила…
Когда Алекс через полчаса вернулся, ты прятала от него взгляд. Он сразу разделся, нырнул в постель и заснул, а ты еще долго лежала без сна – как в юности, когда ты иногда до рассвета ворочалась, мечтая… Да, о чем же ты мечтала, Марта? Наверно, о блаженстве любви, о чем же еще. Кто из нас не грезит этим в восемнадцать лет? Но есть ли кто-нибудь, кто видел его воочью? В какой-то момент казалось, что ты видишь – но потом выяснилось, что это не блаженство, а лишь тень его. Потом исчезла и тень, и ты снова оказалась одна.
С этого вечера ты стала ждать очередного визита варягов, возбуждалась, когда слышала, что киевский поезд опаздывает, душилась сильнее, чем обычно, долго выбирала, что надеть. Алекс ничего не заметил – мужчины в этом смысле, словно дети, они убеждены, что они – пуп земли, жена же подобна, скорее, мягкому дивану, на котором приятно поваляться, но который собственных желаний не имеет, разве только иногда выказывает потребность освежиться, приобретя новый наряд или сходив в театр, и раз в году – пройдя легкий ремонт на морском курорте. А было ли тебе что скрывать от мужа? Вы больше ни разу не оставались с Вертцем с глазу на глаз, даже на десять секунд, ты сама старалась, чтобы этого не случилось, боялась. Но и это не помогло – и однажды ты обнаружила пятно. Пройдет, подумала ты – но нет, пятно стало расти и расти, и в конце концов ты поняла – это на всю оставшуюся жизнь. Ибо где взять скипидара в количестве, достаточном, чтобы его вывести? Обобрать весь земной шар, все равно не хватило бы. Неужели нет любви без обмана? Твой опыт говорит, что нет, обман – это естественная составляющая любви. Нет обмана, нет и любви. А пятно – оно и должно расти, ведь жизнь – не родниковая вода, она пачкает, и если на тебе нет ни единого пятнышка, значит – ты не жил.
Глава пятая
Частное лицо
Император никак не мог привыкнуть к мысли, что он уже не император. В первые минуты новая ситуация ему даже нравилась, приятно было осознавать, что груз решений спал с плеч, и теперь за все должны отвечать другие. Сколько лет они ждали, когда он отдаст власть – пожалуйста, берите, час настал! Пусть попробуют, поймут, что все не так просто. Править государством это тебе не автомобиль водить, с чем справлялся даже граф Орлов – но дай Орлову под начало страну, и что он с ней будет делать? Для того, чтобы править, надо, в первую очередь, иметь авторитет, а у кого в России он таков, чтобы ему повиновались все: министры и генералы, священники и дворяне. И народ. Миллионы крестьян, для которых он, император, был продолжением бога на земле. Станет ли православный земледелец выполнять приказы какого-то адвокатишки?
Так что вначале он почувствовал только облегчение – пожалуйста, господа Гучков и Шульгин, вот вам моя подпись, ступайте и сообщите, что ваша миссия выполнена. Гучков, заметьте, принял бумагу с видом, весьма довольным, но лицо Шульгина скривилось в судороге. Как Шульгин вообще пошел на такое грязное дело, неужели не подумал, в каком качестве он войдет в историю? Раньше он был одним из самых честных людей, настоящий русский, для которого земля не рудник или иное средство обогащения, а святыня. Шульгин был одним из немногих, кто осмелился публично заявить, что в России у евреев не должно быть права голоса, пусть убираются в Палестину, коли желают. А не желаете, господа, извольте сидеть в Бердичеве и шить сюртуки. Но, наверно, и Шульгину власть ударила в голову, вот что делает известность с людьми, не было бы Думы, вряд ли он повел бы себя подобным образом. Однако здесь, в последнюю секунду, как будто все-таки что-то понял, иначе почему эта судорога? Может, он вовсе не верил, что император откажется от трона? Подумал про себя, что поедет вместе с другими, потом будет рассказывать, как он увещевал императора позаботиться о благе народном, но тот не послушался. Если так, то рассчитал он неверно – ибо император за власть никогда не держался, для него она была только бременем. Если бы не Аликс, возможно, он уже давно освободил бы трон, это жена в каждую подходящую и неподходящую минуту напоминала ему о его ответственности за Россию; но теперь и Аликс махнула на все рукой, убийство Распутина глубоко ее оскорбило. «Они сделали это нарочно, они знали, что Брат – единственный, кто мог лечить наследника! Убив Брата, они убили и нас с тобой!» – кричала она. А потом холодно добавила: «У меня нет с этими людьми более ничего общего. Если хочешь, отдай власть им, пусть на своей шкуре почувствуют, что это такое».
Вот тогда император и решил, что силой он скипетр далее удерживать не будет. Не хотят его, не надо, он тоже человек и до сих пор почти что и не жил. Проснуться утром одолеваемым мыслями, что будет со страной, и ложиться вечером с той же заботой, разве это можно назвать жизнью? Теперь все будет иначе, пусть беспокоятся те, кто хотел его свергнуть, он же будет просто дышать, гулять, играть с детьми, когда-нибудь, возможно, отправится путешествовать, не как глава государства, а как частное лицо, без идиотских духовых оркестров и почетных караулов, без долгих и скучных речей и трудных переговоров, ознакомится с достопримечательностями земного шара, возьмет и съездит, скажем, в Египет. Дочерям разумно выберет мужей, тогда ведь не надо будет уже думать о династических проблемах, они смогут выйти замуж за рядовых, но достойных дворян. И сын, когда выздоровеет, а он наверняка выздоровеет, если родителям не надо будет без конца нервничать, и они окружат его покоем и радостью, сын может жениться хоть на балерине, он позволит! Он тоже когда-то мечтал заполучить Матильду в жены, и если б не данная богом судьба и связанные с нею обязательства, кто знает, может так все и пошло бы, и он был бы просто обычным счастливым человеком.
Естественно, с Аликс ему повезло – но ведь могло и не повезти. И даже эту совершенную любовь злопыхатели сумели испортить: ибо разве была она ныне той женщиной, на которой он женился? Увы, та Аликс была живой, бойкой, умной девушкой, теперешняя же усталой, издерганной… нет, конечно, не старухой, но и не молодой. Разве его жена настолько изменилась бы, если б им не пришлось выносить нескончаемую ненависть, интриги, злобу? Наверняка нет, и была бы Аликс сейчас цветущей и здоровой, и они могли бы оптимистично смотреть в будущее, им ведь не так уж много лет. Кстати, и сейчас не поздно. Как только наступит весна, они сразу поедут в Крым в Ливадию, если ту им оставят, а если не оставят, найдут другое пристанище, они – люди малотребовательные, могут переночевать и в гостинице «Палас», будут гулять, купаться, дышать морским воздухом, укреплять здоровье; год, другой спокойной жизни, и все будет хорошо, все наладится…
Так он мечтал в тряском поезде на пути от Гдова к Петербургу, но дальше все пошло не так. Он сделал одну ошибку: он полагал, что другие люди такие же, как он, то есть великодушные, благородные и хорошо воспитанные. Выяснилось, что он ошибся: они были жестокими хамами. Казалось весьма естественным, что ему оставят если не все его имущество, то по крайней мере такую часть, которая позволила бы его семье жить соответственно положению, подумали бы хотя бы о том, сколько он сделал для блага родины; но с ним даже не стали вести переговоров на сей счет, более того, сразу по прибытии в Царское Село ему сообщили: вы арестованы. Создалось впечатление, что ему не собираются давать возможности самому определять свое будущее. Это бесило императора: он ведь не преступник, которого следовало держать под замком, если уж он отказался от трона, значит, отказался, он же не будет брать назад однажды данное слово и поэтому не представляет ни для кого ни малейшей опасности – они сами по себе, а он с женой с детьми и слугами сам по себе. Ладно, он готов был допустить, что имущество ему оставят не все, но чтобы решить этот вопрос цивилизованно, кто-нибудь должен был прийти к нему, дабы составить совместно какое-то соглашение; однако ничего такого не произошло.
Он пытался приспособиться к неопределенности своего положения, в конце концов можно было жить и находясь под арестом; много времени проводил на свежем воздухе, часто и с удовольствием работал руками, вначале убирал снег, а когда наступила весна, вскопал грядку и посадил овощи – но беспокойство не исчезало. Попросил, ему принесли семена, на мешках значилось имя купца – Буридан, ему показалось, что это перст судьбы, помечавший его ошибки: разве и он не вел себя, как буриданов осел, который никак не мог выбрать между Вилли и французами, Треповым и Витте, Николашей – когда встал вопрос о главнокомандующем, и самим собой. Конечно, какое-то решение он в конце концов принимал, но всякий раз слишком поздно, когда был упущен правильный момент объявить чрезвычайное положение или отменить договор об Антанте или со славой пасть в бою вместо того, чтобы быть зарезанным, как овца. Да, чем дальше, тем больше он стал думать, что ему не дадут даже возможности умереть естественной смертью. Бунтовщикам все было мало, он отрекся от трона – мало, не предъявлял твердых требований относительно безопасности – мало, не претендовал на Петергоф – мало. Ненависть не рассеялась, наоборот, она все время росла. Вот тогда он и решил, что, раз от него так стремятся избавиться, он покинет родину. Когда у него в первый раз спросили, не хочет ли он уехать, он, разумеется, отказался, его возмутило уже то, что кто-то собирается ему диктовать, как жить дальше, но теперь передумал, ладно, отправимся в эмиграцию, к Джорджу. И вдруг выяснилось, что это отнюдь не так просто: Джордж воспротивился, сказал, что не может принять кузена. Чего боялся? Революции? Конечно, он всегда знал, что английские родственники – шкурники, но что до такой степени…
Потом ему сообщили, что положение в государстве тревожное, в Царском Селе гарантировать его безопасность уже невозможно, и его с семьей переведут в Тобольск. Что поспешно составленное правительство адвокатов не справляется с поддержанием порядка, его не удивило, но что они окажутся такими беспомощными… Больше всего императора раздражала конечная точка путешествия, та самая, куда раньше отправляли государственных преступников. Наверно, ее выбрали специально, чтобы его унизить. Он хотел запротестовать, позвать Фредерикса, Мосолова, все равно кого и сказать – хватит шуток, эти ребята перебрали, надо их немножко проучить, но единственным, кого он еще мог вызвать, был доктор Боткин… Когда это дошло до его сознания, он всю ночь не мог уснуть. Он почувствовал, что попал в ловушку. Он оказался заключенным на собственной родине. И кончится ли все этим? Еще полгода назад от него зависело если не все, то многое, а сейчас не зависело уже ничего, даже собственная жизнь. И только ли собственная? Он с ужасом смотрел на Аликс, на дочерей, на наследника, который, в действительности, уже был не наследником, а обычным мальчиком Алешей с красивыми темными глазами и слабым здоровьем – что с ними будет? Не грозит ли им погибель?
И когда эта мысль впервые промелькнула в его голове, он почувствовал, как покрывается холодным потом, как его сознанием овладевает один-единственный отчаянный вопрос: почему я это сделал? Почему добровольно отдал власть?!