1
В окно кабинета директора «Центра реабилитации и восстановительной медицины “Владимирское”» лезли лохматые ветки цветущей сирени. Задиристые воробьи, как видно, не поделившие что-то, метались туда-сюда среди пышных сиреневых соцветий, дрались и отчаянно верещали.
Воронцов Алексей Михайлович, рассеянно глядя на разоравшихся птиц, сидел за столом, прижав к уху телефонную трубку, и напряженно слушал бубнивший оттуда монотонный голос.
– В связи с низкой окупаемостью санатория было решено пересмотреть… – бормотал безликие казенные фразы чиновник из Минздрава. – Встал вопрос о соответствии сегодняшним директором занимаемой должности…
– Ты мне, голубчик, всю эту тряхомудию не втюхивай, – не выдержав, взревел Алексей Михайлович. – Прямо скажи: что, захотел новый начальник своего человека на мое место посадить, а?
Дышать было трудно…
Грудную клетку словно сдавило стальным обручем, и директор продолжал говорить, с трудом выталкивая слова из пересохшего горла.
Кровь прилила к щекам, голову нещадно ломило, но остановиться, отдышаться не было сил.
– Я тридцать лет на этом месте, как приговоренный… А этот там… новая метла по-новому метет… слышать ничего не желаю… по собственному желанию… пусть, если такой прыткий, жопу от стула оторвет, сам приедет и вышвырнет меня, как щенка… мать вашу…
Воронцов бросил трубку на рычаг, лихорадочно потер ладонями виски, взрывавшиеся от пульсирующей боли.
В голове метались отрывочные мысли: «Андрея позвать… Комиссию надо… Здесь же все моим трудом, вся моя жизнь… Пусть приедут с проверкой, отчет составят…»
Он снова схватился за телефонную трубку, прорычал ответившей секретарше:
– Надя, Андрей Палыча ко мне, быстро!
Голова становилась все тяжелее, сердце уже колотилось, как будто внутри черепа.
Алексей Михайлович тяжело поднялся из-за стола, ухватился пальцами за столешницу, усилием воли удерживая проваливающееся сознание.
В дверь кабинета коротко стукнули, на пороге появился главврач санатория Новиков Андрей Павлович. Воронцов попытался сделать шаг навстречу, но ноги словно провалились в вязкую трясину. Из горла вырвалось хриплое сдавленное бульканье…
Главврач едва успел подхватить тяжело повалившегося навзничь директора Воронцова.
* * *
Заседание по делу Маккинстри назначено было на девять утра.
Александра Воронцова еще раз просмотрела все документы, над которыми работала последние два месяца. Бумаги толстыми стопками возвышались на столе, путались, рассыпались и грозили погрести под собой всю полированную столешницу. К счастью, лишних предметов, которым могли бы угрожать разросшиеся бумажные завалы, у Александры на столе не водилось – ни фотографий близких, ни памятных безделушек.
Александра в который раз перебрала подготовленные бумаги, отложила те, которые необходимо было представить коллегам на совещании, затем заглянула в ноутбук, проверяя, работает ли подготовленная ею презентация.
Все было в порядке.
До заседания оставалось еще пять минут, и Александра, приучившая себя тратить время рационально, отодвинулась в высоком крутящемся кресле от стола, встала и подошла к окну.
Между белыми пластиковыми полосами жалюзи можно было рассмотреть открывавшийся за стеклом солнечный пейзаж.
Утренний Чикаго. Город, который последние двадцать лет miss Vorontsov считала своим домом.
Офис располагался на двадцать втором этаже, и белые, влажно набухшие, подсвеченные розовыми утренними лучами солнца облака висели, казалось, прямо напротив окна, едва не цепляясь краями за крыши соседних, круто уходящих в небо многоэтажек. Далеко внизу можно было увидеть ухоженную изумрудную зелень парка, а чуть правее – чуть подернутую мурашками прозрачную воду залива…
Александра рассматривала открывавшийся за окном живописный вид вовсе не ради эстетического удовольствия. Последние несколько месяцев, посвященные делу Маккинстри, ей приходилось работать по четырнадцать, а то и шестнадцать часов в сутки. И глаза, никогда не подводившие ее раньше, вдруг начали сдавать из-за постоянного напряжения.
Вероятно, сказывался возраст. В сорок три проводить многочасовые бдения за компьютером оказалось несколько сложнее, чем в тридцать три. К концу трудового дня глаза начинали слезиться, а черные буквы на экране или на бумаге – расплываться и расползаться. А значит – трудоспособность резко падала, с чем она никак не могла смириться.
Нужно было что-то делать, чтобы собственное тело, которое Александра всю жизнь считала не более чем оболочкой для мозга, больше не подводило. И Воронцова теперь старалась каждую свободную минуту давать глазам отдых, чтобы не допустить появления этих неудобных симптомов и унизительного чувства беспомощности, которое они влекли за собой.
Однако на этот раз ей не удалось уделить разглядыванию пейзажа за окном все остававшиеся у нее пять минут: в дверь осторожно постучали, и в кабинет просунулась голова Карен.
Двадцатитрехлетняя стажерка, которую взяли в фирму около полугода назад, последние два месяца исполняла функции личного помощника Александры. Девушка она была толковая и сообразительная, но, как вынуждена была отметить Воронцова, не слишком серьезная. По мнению Александры, девчонка слишком мало уделяла внимания работе и слишком много хихикала, чтобы рассчитывать на серьезную карьеру. Да и строгие белые блузки – принятый в офисе дресс-код – вечно сидели на ней как-то криво.
Карен остановилась у противоположного конца стола Александры, уцепилась кончиками пальцев за край столешницы и, опустив дерзкие, всегда веселые карие глаза, заговорила:
– Мисс Воронцов, я хотела бы вас попросить. Не могли бы вы отпустить меня пораньше в эту пятницу? Дело в том, что мы с друзьями…
Александра, слушая ее, собирала нужные для совещания бумаги в прозрачную папку.
Многословные объяснения Карен были ей вовсе не интересны. Она и так поняла, что девушка с компанией приятелей собирается провести выходные на каком-то музыкальном фестивале, где они, разумеется, будут слишком много пить, возможно, курить марихуану и заниматься беспорядочным сексом.
Как проводит Карен свое нерабочее время, конечно, Александры не касалось, но поощрять подобного рода развлечения в рабочее время она не собиралась.
– Карен, к сожалению, я ничем не могу вам помочь. Вы прекрасно знаете, как мы сейчас загружены в связи с делом Маккинстри…
– Но, мисс Сандра… – умоляюще затянула де-вушка.
Александра поморщилась.
Она терпеть не могла, когда ее имя пытались сократить подобным образом. Алекс – еще куда ни шло, но жеманное и кокетливое «Сандра»?!
В любом случае выслушивать причитания Карен у нее сейчас не было ни времени, ни желания, хотя будь у нее и то и другое – на ее решение это все равно бы не повлияло.
– Карен, давайте договоримся на будущее, – с обманчивой мягкостью в голосе произнесла Александра. – Вас не волнуют мои проблемы, а меня не будут волновать ваши. О’к? Пойдемте, сейчас начнется совещание.
И, не обращая больше на девушку внимания, Александра, подхватив со стола папку с бумагами и ноутбук, вышла из кабинета.
Совещание прошло отлично.
Они с коллегами обсудили все, что было сделано по делу Маккинстри за последнее время. Александра собрала документы, включила звук на мобильном, который отключала на время встречи, – и телефон тут же взорвался звонком. Александра удивленно подняла брови, увидев высветившийся на экране номер.
Звонила мать – и это само по себе было удиви-тельно.
Ее отношения с родителями, жившими в России, поддерживались парой дежурных звонков по скайпу в месяц. Звонок в неурочное время означал, что случилось что-то из ряда вон выходящее.
Воронцова поднесла трубку к уху и услышала:
– Сашенька, дочка…
В груди тотчас же возникло неприятное тревожное ощущение.
Мать не была щедра на ласковые обращения, и вместе с неурочным звонком это означало, что случилось что-то совсем плохое.
– Я слушаю, мама, – ответила она, с усилием заставляя себя переключиться на русский язык.
Мать лепетала бессвязно, перемежая речь всхлипываниями и причитаниями:
– Я столько пережила, столько выстрадала. Ах, Сашенька, папа… Эти проклятые министерские крысы… Новый человек в Минздраве, конечно, захотел продвинуть своего. А отец, он столько сделал для этого санатория! И теперь… инсульт…
– Мама, успокойся, – твердо прервала ее Александра. – Я ничего не понимаю. Что с отцом?
В конце концов ей удалось выяснить: у отца на работе возникли проблемы, и он, перенервничав, свалился с инсультом. Сейчас отец находился в бессознательном состоянии, прогнозы лечащих врачей были неутешительными.
Мать рыдала и требовала, чтобы Сашенька прилетела прощаться, потому что папы со дня на день не станет.
– Ох, я не могу больше, – всхлипывала мать. – Я забрала его домой из больницы. Здесь уход, сиделки, и я сама с медицинским образованием. Но это такой ужас, Саша. У меня сердце разрывается.
– Хорошо, – коротко произнесла Александра. – Хорошо, я приеду.
Она дала отбой и несколько минут, нахмурившись, невидяще смотрела на собственное размытое отражение в полированной поверхности овального стола для переговоров.
Первым и самым стойким поселившимся в ней чувством было раздражение.
Все случившееся было совершенно не ко времени, ей сейчас нельзя было улетать в Россию, у нее столько работы…
И мать, с ее бессвязным бормотанием, ничего толком не объяснила о состоянии отца, лишь жаловалась на то, как измучилась и издергалась. Затем пришел страх.
Переехав в Америку, она виделась с родителями довольно редко, но они оставались в сознании чем-то неизменным, постоянным. Не испытывая особой потребности к сближению, Александра знала тем не менее, что где-то там, на другом конце мира, они живут, общаются с другими своими детьми и внуками, работают. Отец, Алексей Михайлович, – вечно деятельный, вспыльчивый и суровый, – как всегда, муштрует своих подчиненных. Мать, Лидия Сергеевна, вылизывает дом, готовит свои разносолы и со стоической слабой усмешкой сетует на то, как тяжело ей приходится «с Алешей»…
Случившееся разом расшатало привычную картину мира, сделало все вокруг зыбким и неверным.
Неужели отец действительно может умереть?!
Этот вечный оплот стабильности и порядка в окружающем мире?
Но как же… Как?
Александра сцепила руки в замок, до боли сжала пальцы.
Ладно!
У нее сейчас нет времени на экзистенциальный ужас.
Ей нужно заказать билет на самолет, объясниться с партнерами, перераспределить часть работы, которую она собиралась сделать в ближайшие дни, на подчиненных. Кажется, Карен придется отказаться от поездки на музыкальный фестиваль и провести выходные в офисе. Черт, девчонка еще решит, что она придумала это нарочно…
Александра хмыкнула и через силу усмехнулась. Затем встала из-за стола.
Нужно было еще многое успеть.
* * *
– Почему он вообще не в больнице? – спросила Ася.
Она подтянула колени к груди, обхватила их руками и поставила босые пятки на нагретое солнцем сиденье автомобиля.
За окном машины уже вечерело. Конечно, было еще светло – июнь все-таки, солнце не сядет раньше одиннадцати. Но лучи его были уже мягкими, нежаркими, отливали оранжево-розовым в окнах многоэтажек. Длинные белые многоподъездные дома словно грелись в остывающих солнечных лучах. Разнокалиберные автомобили, которыми был запружен проспект, то и дело сворачивали во дворы – добропорядочные семьянины возвращались домой с работы.
Скука.
– М-м? Почему он дома, а не в больнице, если ему совсем плохо? – повторила Ася и обернулась к отцу.
Тот ловко выкрутил руль, перестраиваясь в другой ряд, и посмотрел на нее поверх модных солнечных – очков.
– Потому что мамуля – твоя бабушка – считает, что если у него и есть шанс выжить, то только дома, в обществе любимой семьи. Спорное утверждение, конечно. Но твоя бабушка – упорная, как пионер-герой, и готова превратить собственную спальню в больничную палату, перетащив половину персонала санатория к себе домой, если ей уж взбрело в голову, что это лучшая идея.
Ася задумчиво потерла пальцами царапину на коленке. Отросшая русая челка свесилась со лба прямо на глаза.
– Думаешь, он поправится? Дедушка?..
Отец дернул плечами, снова выкрутил руль, обругав походя какого-то подрезавшего его лихача.
– Откуда мне знать, я же не врач… Наш непревзойденный эскулап Новиков говорит, что шансов мало.
– Тебе его совсем не жаль? – хмуро спросила Ася, все так же разглядывая собственную коленку.
– Что? – вскинулся отец и провел растопыренной пятерней по темным волосам, топорщившимся на макушке.
Ася знала: он всегда так делает, когда говорит не то, что думает.
– Нет, что ты несешь! Конечно, мне его жаль, это же мой отец.
– Ой, да ладно! – хмыкнула Ася. – Я никому не скажу.
Отец снова обернулся к ней, уголки его длинного рта слегка дрогнули в усмешке:
– Аська, ты уже слишком взрослая, чтобы нести без разбору все, что в голову взбредет. Учти это, когда мы будем у деда, ладно?
– Ладно, – бросила Ася.
– И сядь нормально: впереди гаишник, – добавил отец, снова отворачиваясь к дороге.
Автомобиль свернул с проспекта в один из переулков и притормозил у аптеки.
Ася хорошо знала это место.
После развода родителей она осталась жить с матерью, но той по работе часто приходилось отбывать в длительные командировки. И тогда Ася отправлялась «погостить» к отцу. Отец же, работа которого была связана с разъездами по Москве, часто таскал ее за собой.
Почему бы ему было просто не оставить ее в своей квартире – Ася не понимала. Подозревала, что тому просто скучно колесить целый день туда-сюда в одиночестве и возит он ее за собой вместо радио, чтобы было с кем потрепаться по дороге.
В последние годы, после того, как прогорел очередной сверхгениальный изобретенный отцом бизнес, дед пристроил его по знакомству в главный офис большой сети московских аптек – заниматься поставками медицинских препаратов. По долгу новой службы отцу нужно было развозить по аптекам коробки с лекарствами, сверять накладные, отслеживать: имеется ли необходимое количество лекарств на складе.
Честно сказать, Ася удивлялась, как отец при своей безалаберности и несобранности умудрялся с этим управляться. Случалось, он срывался посреди ночи, вспомнив вдруг, что оставил где-то документы, или не распорядился, чтобы со склада отгрузили еще две коробки одноразовых шприцов, или попросту забыл одну из коробок в багажнике машины.
Да что там – ей самой, во время их совместных рейдов, временами случалось напоминать отцу о чем-то, что он забыл сделать, подбирать со стойки оставленные им бумаги, ключи или кошелек.
Правда, в конце концов, прощелкав все дедлайны и получив нагоняй от начальства, он все-таки выруливал из ситуации с успехом.
Ну, значит, таков уж был его стиль работы.
Отец заглушил мотор и обернулся к Асе:
– Посидишь минутку? Я сейчас.
Он вышел из машины и направился ко входу в аптеку.
Ася лениво наблюдала за ним, снова задрав колени к подбородку.
Отцу было уже тридцать восемь – по мнению пятнадцатилетней Аси, возраст не то чтобы преклонный, но уж точно не юношеский. Тем не менее Макс, как он предпочитал себя называть, умудрялся достаточно успешно косить под этакого вечного подростка. Среднего роста, стройный и подвижный, с выбритыми висками и подчеркнуто небрежно топорщившимися на макушке длинными темными прядями, в искусно потертых джинсах, мягких замшевых мокасинах и с накрученным вокруг шеи, несмотря на жару, шарфом, – отец и в движениях отличался какой-то мальчишеской ловкостью, расслабленной ленивой грацией. Так что, в общем, было неудивительно, почему на него вечно западали девушки лет на десять младше.
Асю эта неистребимая юность отца раздражала почти так же сильно, как и его желание быть для нее приятелем, своим в доску парнем. Ей все время казалось, что все это его якобы понимание ее подростковых проблем – неискренне, наигранно и имеет целью втереться в доверие, выведать побольше, чтобы потом сдать с потрохами строгой мамочке.
Так было не всегда.
Ася порой сама удивлялась, почему весь мир, еще пару лет назад казавшийся простым и понятным, доброжелательным и интересным, однажды вдруг превратился для нее во вражескую территорию, на которой нужно держать ухо востро и не щелкать клювом.
Почему так происходит?
Почему еще вчера все было так просто и естественно, а потом ты вдруг словно снимаешь розовые очки и начинаешь видеть повсюду ложь, неискренность, ханжество и мещанство? Неужели к пятнадцати годам у человека отрастает наблюдательность? Ты вдруг начинаешь замечать, что мама, всегда внушавшая тебе: отца нужно уважать и слушаться, несмотря на их развод, в разговорах с подругой зовет его не иначе, как «этот ублюдок Воронцов»? Или она же, всегда внушавшая тебе всю эту добропорядочную бредятину про «умри, но не давай поцелуя без любви», начинает вдруг таскаться на свидания с омерзительным толстосумом Ломовым, у которого пальцы вечно жирные и лоснящиеся, словно он ковырялся ими в банке шпрот.
А мама говорит тебе с надрывом:
– Ты не понимаешь… Я так устала, я не ломовая лошадь, чтобы тянуть тебя одна. Я просто хочу немного стабильности, немного покоя.
Почему отец, вечно трындящий о том, как он понимает Асю и что для него нет ничего в жизни дороже дочери, вечно оставляет ее в машине – в духоте, по три часа любезничая в аптеке с фармацевтшами, которые на него облизываются.
Зачем он вот сейчас тащит ее к деду? Ведь бабушка сказала, что он без сознания, умирает…
Господи, что, если он умрет прямо при них, прямо когда она будет с ним в комнате!
Она же немедленно, в одну секунду сойдет с ума от ужаса.
А отец об этом совершенно не думает, ему хочется только показать всей семейке, какой он положительный, примерный семьянин, заботливый отец. Чтобы его перестали, наконец, считать безнадежным придурком, вечно прощелкивающим все на свете.
Вот сейчас он явится туда и будет изображать безутешность, как будто и не флиртовал с гребаной аптекаршей еще час назад, нисколько не переживая за умирающего отца.
Как будто бы и не называл деда за глаза старым маразматиком.
А ей, Асе, дед всегда нравился.
Нравилось, как он сердито жует кончик папиросы – кто вообще сейчас курит папиросы, кроме ее деда? Как он называет ее стрекозой, быстро целует в висок, обдавая запахом табачища и какого-то древнего одеколона. Даже то, как он, разбушевавшись, сдвигает кустистые седые брови и орет на домашних, – нравилось. По крайней мере, это было честнее вечного благообразного притворства, которое выдавали остальные окружавшие ее родственнички.
А теперь он болен, наверно, через пару дней его не станет.
И это так страшно, что впору заорать что есть сил и убежать к черту на кулички. А придется еще делать понимающее лицо, выслушивать фальшивые причитания и «держаться молодцом».
Омерзительно!
И вся эта ложь, вся эта фальшь – повсюду.
Весь этот идиотский взрослый мир ею пропитан до самых корней.
Так всегда было, она просто раньше этого не замечала? Или все действительно испортилось, как только она повзрослела?
И эти уроды еще осмеливаются что-то ей внушать, воспитывать! На себя бы посмотрели, честное слово.
Неужели они думают, она и в самом деле хочет прожить свою единственную неповторимую жизнь так же, как и они? То есть попросту спустить ее в канализационную трубу, погрязнув в этом болоте вечной лжи, притворства и алчности?
Нет уж, не дождетесь!
* * *
Самолет оторвался от взлетной полосы и начал набирать высоту. Александра сняла туфли и вытянула вперед ноги. Она не успела переодеться, заехала домой лишь на минуту, побросала в чемодан минимум необходимых вещей – и сразу выехала в аэропорт. Строгий брючный костюм, в котором она утром выехала в офис, совсем не годился для длительного перелета, сидеть в узких брюках и пиджаке было крайне неудобно. Что ж, по крайней мере, хорошо, что она летит бизнес-классом и может вытянуть вперед ноги, не упираясь коленями в переднее сиденье, что при ее высоком росте уже было большой удачей.
Александра откинула голову на подлокотник и прикрыла глаза.
В гудящей после суматошного дня беготни голове словно бы спорили два голоса. Один, настроенный скептически, твердил, что все это – бред и абсурд. Мать всегда склонна была драматизировать события: к тому моменту, когда Александра доберется до дома, отец наверняка уже будет ходить и отчитывать жену за паникерство. Другой голос, тревожный, осторожно замечал, что отец и в самом деле может умереть. Он человек, он смертен, каким бы странным это ни казалось его ребенку.
И что тогда будет? Что будет с ней?
Они не слишком часто виделись с отцом, но не видеть его вообще, когда бы то ни было…
А что станет с матерью? Каково это – потерять человека, с которым ты прожила почти всю жизнь? Что чувствуешь, когда машинально, по привычке, наливаешь утром две кружки кофе и лишь затем вспоминаешь, что вторая теперь не нужна?
Ей, Александре, никогда этого не узнать.
К счастью.
Отец… Высокий и широкоплечий, с жесткими темными волосами, топорщившимися даже после самой короткой стрижки, властный и жесткий, но кристально честный человек, работоспособный до одержимости. Когда он шел по коридору вверенного ему санатория, санитарки бледнели и принимались заново драить и без того блестевшие полы, зная, что любая халатность рискует обернуться грозой со стороны директора.
Подчиненные трепетали перед ним и в то же время считали огромной удачей получить место под его началом.
Потому что всем известно было: своему делу Воронцов предан фанатично, плохих сотрудников не держит, а за хороших стоит горой, прикрывая их, если нужно, от министерских интриг, выбивая премии и повышения. В девяностые, например, когда вся страна трещала по швам и рушилась на глазах, отцу удалось каким-то образом сохранить санаторий (на месте которого новоявленные олигархи уже готовились построить элитный развлекательный комплекс), частично перевести его на самоокупаемость и добиться такого уровня оказываемых медицинских услуг, что многие российские артисты и политики, ранее предпочитавшие получать медицинскую помощь в Штатах или в Израиле, теперь направлялись поправить здоровье именно к нему, в отремонтированные и оснащенные самым современным оборудованием корпуса в Серебряном Бору.
Алексей Михайлович Воронцов…
Александра была похожа на него. По крайней мере, так ей говорили с самого детства.
Раннее утро, морозные узоры на подсвеченных зимним солнцем окнах, голосящее в кухне радио, колючее коричневое школьное форменное платье и «крылышки» черного фартука, так и норовящие съехать по плечам вниз…
И мать, продираясь щеткой через ее спутанные жесткие каштановые волосы, вздыхает, округлив пухлые губы:
– Ох, как жаль, что Сашенька не унаследовала мои волосы. Чистый репейник! Вся в тебя, Алеша.
И маленькая Саша, задрав подбородок, смотрит в зеркало и видит мать – очень красивую, всю мягкую и плавную, с покатыми плечами, подчеркнутыми серебристым шелком халата, с умелыми, нежными, всегда пахнущими кремом руками, с пышной золотисто-пшеничной короной чуть вьющихся волос на голове. И себя – унылого галчонка с круглыми, вечно какими-то испуганными настороженными темными глазами, маленьким треугольным ртом и жесткими темными волосами, торчащими во все стороны, которые мать – безуспешно пытается пригладить.
«Мама красивая, – думает она, чуть жмурясь от боли, когда жесткая щетка снова и снова вгрызается в ее волосы. – А я… Я похожа на папу».
«Ты у меня умница! У тебя такая светлая голова! Тебе нужно учиться, заниматься делом, а это все – тряпки, побрякушки – оставь маме», – говорил отец, подразумевая, что красавицей – всего лишь красавицей – в семье была мать. Ей же, Саше, досталось кое-что куда более полезное, по его мнению, чем женственность и красота: острый ум, работоспособность, фанатичная преданность своему делу. На этом ей, по мнению отца, и следовало сосредоточить свое внимание, а не терзаться пустыми попытками превратить себя в томную красавицу – под стать матери. Мать же была явно попросту разочарована «неудачной» внешностью дочери и вскоре вовсе оставила попытки превратить долговязое существо с тощими, по-журавлиному длинными ногами в миленькую девочку в голубых бантах.
Через много лет, когда родилась сестра Вероника, как раз таки унаследовавшая пшеничные мягкие локоны и голубые глаза матери, Лидия Сергеевна обрушила все свое нерастраченное желание наряжать, украшать и заплетать на нее…
Теперь, после многих лет жизни за границей, отдельно от родителей, после многочасовых сеансов у психотерапевта, которые покрывала, к счастью, ее рабочая страховка, Александра не могла бы сказать, что ее детство было каким-то уж выдающимся несчастливым.
Нормальное детство среднестатистического советского ребенка.
Даже, пожалуй, выше среднего.
Ведь далеко не у каждого советского ребенка отец был главврачом, а затем – и директором крупного санатория, расположенного в Серебряном Бору. Не каждый советский ребенок жил вместе с родителями в том же Серебряном Бору, в большом светлом деревянном доме, выстроенном когда-то еще дедом, возглавлявшим санаторий до самой пенсии – только тогда он уступил место своему ставленнику и зятю в одном – лице.
Не каждого ребенка привозила и увозила из школы белая «Волга».
А что касается всего остального…
Что ж, Александра могла признаться, в детстве она немного завидовала школьной подруге Динке Романовой, отец которой вечерами бывал дома и увлеченно строил вместе с ними железную дорогу из щепочек и мотка проволоки. Представить себе ее собственного отца находящимся дома раньше девяти вечера, а уж тем более – лежащим животом на ковре и, сосредоточенно нахмурившись, прилаживавшим друг к другу детали хлипкой конструкции было практически невероятно!
Впрочем, игрушечная железная дорога у нее была – настоящая, немецкая, с миниатюрными рельсами, вагончиками, станциями и мостами.
Только вот играть в нее было решительно не с кем…
Нет, изредка отец, кажется, вспоминал, что жизнь его не ограничивается санаторием, и пытался уделять внимание семье.
Но оканчивалось это каждый раз провалом.
Резкий, жесткий, несдержанный, откровенный до обидного, отец, кажется, просто не умел расслабляться и позволять себе развлечения. Поход в парк аттракционов каждый раз заканчивался тем, что он начинал маяться от безделья, раздражаться, отчитывать Сашу за легкомыслие и желание крутиться на каруселях, в то время как дома осталось еще невыученное домашнее задание. И Саша и в самом деле начинала чувствовать себя никчемной бездельницей…
Мать всякий раз, когда норов отца прорывался наружу, начинала поджимать губы, подносить к краешкам глаз аккуратный отглаженный платочек и говорить глубоким, подрагивающим от сдерживаемых слез грудным голосом:
– Ах, Саша, зачем ты только уговорила отца пойти с нами в парк… Он так занят, так устает на работе. Ты же знаешь, как его это раздражает! А достается всегда мне…
И к осознанию собственной никчемности подключалось еще и чувство вины перед матерью.
В конце концов Саша окончательно поняла, что гораздо лучше, когда родители попросту тебя не замечают, погрузившись в собственные дела, чем когда они честно пытаются проявлять внимание и разделять твои интересы.
Впрочем, с другой стороны, отец всегда гордился ее успехами и, расписываясь в дневнике за неизменно отличное окончание учебного года, смотрел тепло и с гордостью и быстро целовал дочь в макушку.
А когда она в семнадцать лет вдруг проявила характер и категорически заявила отцу, что поступать будет не в медицинский, а в МГУ, на юридический, отец, разумеется, рвал и метал, гремел проклятьями на весь дом, стучал кулаком по столу, но в темных глазах его Саша видела невольное восхищение ее внезапно проснувшейся целеустремленностью и непреклонностью.
Мать после этого неделю еще пила остро вонявшие на весь дом сердечные капли и влажно вздыхала:
– Эта мерзавка своим упрямством едва не довела отца до сердечного приступа!..
Потом были студенческие годы.
Учеба, учеба, учеба. Лекции, конспекты, экзамены.
Однокурсники в целом относились к ней ровно. Ну, как же – Саша Воронцова, синий чулок и всезнайка, у которой всегда можно стрельнуть конспект или списать на контрольной! И ей не приходило в голову опровергать такое мнение о себе. Александра давно смирилась с мыслью, что женское глупое кокетство, свидания и романтические прогулки – это все не про нее. Ей некогда да и незачем этим интересоваться. Она некрасива и неинтересна: скрутить непослушные темные волосы на затылке тугой аптечной резинкой, чтоб не мешались, наглухо застегнуть клетчатую мальчишескую рубашку – и зубрить до потери сознания гражданское право.
Если вдруг кто-то из однокурсниц случайно говорил, что, мол, завидует Сашкиной стройной фигуре, или отмечал походя, что черты лица у нее – резкие, холодные и горделивые, как у Марлен Дитрих, если бы только Дитрих была брюнеткой, Александра пропускала это мимо ушей.
Так было до тех пор, пока не случилось…
Нет, об этом она вспоминать сейчас не будет.
Случилось то, что случилось.
Ерунда, глупость, неопытность. Проклятая женская сущность проснулась не к месту и не ко времени, а Саша, обескураженная этим неожиданным пробуждением, совершенно растерялась на время и чуть не натворила глупостей…
Она тогда заканчивала институт, и впереди маячила возможность завершить образование в Америке. Небывалая удача, еще пять лет назад казавшаяся чем-то из области сказок, а теперь, в начале девяностых, ставшая все еще удивительной, невообразимой, но реальностью.
Она чуть было не упустила ее тогда, как последняя дура.
По счастью, она давно перестала сомневаться в правильности своего тогдашнего выбора.
Разумеется, она все сделала правильно, и ее карьера только подтверждает это.
Конечно, в первое время приходилось тяжело – снова учеба, теперь уже на чужом языке, в чужой стране. Затем – работа иногда по четырнадцать часов в день, чтобы удержаться, чтобы доказать всем, кто считал ее чужой, эмигранткой, вторым сортом, что она может не хуже, чем они, коренное население благословенной Америки, а даже лучше!
И она доказывала – каждый день, каждую минуту, – добивалась, поднималась по ступенькам карьерной лестницы, иногда едва не грохаясь в обморок от усталости, зеленея от недосыпа.
И доказала, и смогла.
Пять лет назад она стала партнером в крупнейшей адвокатской фирме в Чикаго. У нее собственная, до неприличия огромная квартира, вылизанная услужливой домработницей до стерильной чистоты – впрочем, особенно стараться ей не приходится, ведь Александра так мало времени проводит дома, что просто не успевает, при всем желании, что-то испачкать.
Теперь уже никто не осмеливается смотреть на нее снисходительно, к ее мнению прислушиваются, у нее просят совета, а ее зарплата исчисляется пятизначными цифрами…