Крепостная Россия. Мудрость народа или произвол власти?

С.Г. Кара-Мурза. Социальный расизм и русофобия

Очень важным типом отношения к людям является расизм. В основе его лежит представление о том, что человеческий род не един, а делится на подвиды— высшие и низшие. Расизм – часть мировоззрения, и потому влияет и на отношения внутри каждого народа. Например, на Западе социальный расизм в отношении к бедным, а затем к пролетариям («расе рабочих»), прямо вытекал из расизма этнического. Впрочем, какой из видов расизма возник раньше – предмет дискуссии. Социолог из США Ч. Томпсон, изучавший связь между расовыми и социальными отношениями, писал: «В Англии, где промышленная революция протекала быстрее, чем в остальной Европе, социальный хаос, порожденный драконовской перестройкой экономики, превратил обнищавших детей в пушечное мясо, которым позже стали африканские негры. Аргументы, которыми в тот момент оправдывали такое обращение с детьми, были абсолютно теми же, которыми впоследствии оправдывали обращение с рабами».

Современный этнический расизм возник на Западе в период Великих географических открытий под действием нарождающегося капитализма с присущей ему необходимостью экспансии в иные земли и культуры (ради серебра, земли, сырья, рынков сбыта, рабочей силы). Историк капитализма Фернан Бродель сформулировал это таким образом: «Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда». В середине XVIII века Англия только из Индии извлекала ежегодно доход, равный трети всех инвестиций в Великобритании. Если учесть доход от всех ее обширных колоний, то выйдет, что за их счет делались практически все инвестиции и поддерживался уровень жизни англичан, включая образование, культуру, науку, спорт и т. д. Как мы знаем, Россия всегда развивалась «без услужливой помощи чужого труда», хотя для этого самим жителям России приходилось много и тяжело трудиться (беда в том, что не все у нас это понимают и на трудящихся своей страны кое-кто смотрит свысока).

На интенсивность расизма сильно повлиял кальвинизм с его учением о делении людей на избранных и отверженных. Католики, близко познакомившись с индейцами в ходе завоевания Америки после ее открытия в 1492 г., быстро убедились, что это полноценные люди («Бог сотворил этих простых людей без пороков и хитрости»), и в 1537 г. Папа Римский формально признал индейцев людьми («имеющими душу»). Напротив, пуритане в Северной Америке даже в ХIХ веке вели геноцид индейцев в полной уверенности, что не нарушают прав человека. Основатель теории гражданского общества английский философ Джон Локк помогал составлять конституции рабовладельческих штатов США и вложил все свои сбережения в работорговлю. Даже великий Кант писал, что «у африканских негров по природе отсутствуют чувства, за исключением самых незначительных».

Мы недооцениваем того влияния, которое рабство в Новое время оказывало на западное общество в целом, сводим дело к рабству в США. Колонии были частью европейских государств, и работорговлей занимались европейцы. В 1730 г. Ливерпуль использовал для торговли рабами 15 кораблей, в 1751 г. – 53 корабля, в 1760 г. – 74, в 1770 г. – 96 и в 1792 г. – 132 корабля. Вот данные из доклада 1803 года: В 1790 г. в английской Вест-Индии (штаты США, бывшие английской колонией) на 1 свободного приходилось 10 рабов, во французской – 14, в голландской – 23. Да и в европейских столицах присутствовало рабство. В Лиссабоне в 1633 г. при общей численности населения около 100 тыс. человек только черных рабов насчитывалось более 15 тысяч.

Заметим, что гражданское общество выходцев из Европы триста лет использовало рабство в США без всяких моральных проблем, считаясь оплотом демократии – но в то же время с Запада осыпали проклятьями «деспотическую Россию» за крепостное право, просуществовавшее очень недолго и лишь в центральных областях. Кстати, надо помнить, что наше восприятие истории России искажено литературой. Прочитав в школе «Муму», мы создаем в воображении страшный образ крепостного права. Так и должно быть, но нельзя и забывать, что среди крестьян России доля крепостных лишь на короткий срок достигла половины, а уже в 1830 г. составляла лишь 37 %. Право помещиков продавать крестьян без земли просуществовало всего 35 лет и было отменено в 1802 г.

Русский экономист Александр Васильевич Чаянов в важном для нас сегодня труде «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства» (1924) показывает, что капиталистическое хозяйство Запада в политэкономическом смысле генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство было организовано в обычной для трудового хозяйства форме, хотя и отдавало владельцу определенную часть продукта как крепостную ренту. Народное хозяйство России начиная с первобытно-общинного строя пошло по иному пути развития («без рабства»), чем хозяйство Римской империи и затем Западной Европы.

Для русских проблема этнического расизма была неактуальна – в зонах интенсивных межэтнических контактов казаки везде вступали с местными этносами в обмен культурными навыками и достижениями (достаточно сравнить облик и промыслы казаков Дона, Кубани, Урала, Семиречья и Амура). Таким же было отношение землепроходцев к народам Сибири и Севера. Сложившийся в российском обществе тип межэтнического общежития – отдельная тема, которая здесь не затрагивается. Другое дело – социальный расизм, которым сопровождались и в России вспышки социальных противоречий.

На Западе социальный расизм в период формирования капитализма стал частью культуры, даже вошел в культурное ядро общества. Им был проникнут и либерализм как основное идеологическое учение. Адам Смит писал: «Человек, вся жизнь которого проходит в выполнении немногих простых операций, становится таким тупым и невежественным, каким только может стать человеческое существо… Но в каждом развитом цивилизованном обществе в такое именно состояние должны неизбежно впадать трудящиеся бедняки, т. е. основная масса народа». Это ложное суждение – продукт идеологии, опровергнутый наукой.

В Средние века социальный расизм, свойственный рабовладельческому Риму, ослабевал под влиянием христианства. Но уже в ХVI веке («Возрождение») Запад стал осознавать себя как наследника Рима и восстанавливать в правах рабство. Через Турцию поступали в Европу угнанные крымскими татарами славяне, возродили работорговлю фризы. Фризы – народность, родственная саксам – жили на побережье Северного моря в районе устья Рейна (занятая ими территория называлась Фрисландией). Потом они заселяли Англию. Это был народ фермеров, которые в то же время были торговцами и мореходами. В Средние века главным товаром в их торговле стали рабы, которых они скупали у норманнов. Хозяйственный уклад фризов позже был воспроизведен как современный капитализм.

Социальный расизм – один из корней мальтузианства, учения о необходимости воспрепятствовать «размножению бедных», которые подспудно воспринимались как отверженные. Рикардо писал, что первая задача рынка – через зарплату регулировать численность «расы рабочих». Все теории рынка были предельно жестоки: рынок должен был убивать лишних, как бездушный механизм. Это выразил Томас-Роберт Мальтус, который в начале XIX века был в Англии одним из наиболее читаемых авторов и выражал «стиль мышления» того времени: «Человек, пришедший в занятый уже мир, если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться, и не замедлит сама привести в исполнение свой приговор».

У Мальтуса Дарвин взял метафору борьбы за существование и перенес ее из человеческого общества, к которому прилагал ее Мальтус, в дикую природу. Оттуда эта метафора, уже с авторитетом научной теории, вернулась в сферу социальных отношений. Так возник социал-дарвинизм- учение, переносящее животный принцип борьбы за существование в общество людей. Это придает неравенству видимость «естественного» закона. Английский философ Герберт Спенсер писал: «Бедность бездарных, несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих на мели и в нищете – все это воля мудрого и всеблагого провидения».

Фридрих Ницше говорит еще более жестко: «Сострадание, позволяющее слабым и угнетенным выживать и иметь потомство, затрудняет действие пpиpодных законов эволюции. Оно ускоряет выpождение, pазpушает вид, отpицает жизнь. Почему дpугие биологические виды животных остаются здоpовыми? Потому что они не знают состpадания». Василий Васильевич Розанов заметил: «Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил бы в духе: «Падающего еще толкни», – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать».

Известно, что мальтузианства не было в русской культуре ХIХ века (оно внедряется только сегодня, впрочем, уже не в русской, а искусственной «рыночной» культуре, порожденной нынешним кризисом). Социальные механизмы, препятствующие распространению мальтузианских взглядов, были издавна выработаны крестьянской общиной (наделение землей «по едокам»). Предупреждения против социал-дарвинизма регулярно «произносились» в летописях и «поучениях» князей и царей. Еще в «Русской правде» Ярослава Мудрого сказано: «Не позволяйте сильным погубить человека».

При восприятии дарвинизма в русской науке произошло его очищение от мальтузианской компоненты, что является заслуживающим самого пристального внимания феноменом культуры. В своих комментариях русские ученые предупреждали, что дарвинизм – английская теория, которая вдохновляется политэкономическими концепциями либеральной буржуазии. Произошла адаптация дарвинизма к русской культурной среде («Дарвин без Мальтуса»), так что концепция межвидовой борьбы за существование была дополнена теорией межвидовой взаимопомощи.

Н.А. Бердяев писал в 1946 г.: «Есть два понимания общества: или общество понимается как природа, или общество понимается как дух. Если общество есть природа, то оправдывается насилие сильного над слабым, подбор сильных и приспособленных, воля к могуществу, господство человека над человеком, рабство и неравенство, человек человеку волк. Если общество есть дух, то утверждается высшая ценность человека, права человека, свобода, равенство и братство… Это есть различие между русской и немецкой идеей, между Достоевским и Гегелем, между Л. Толстым и Ницше».

Всплески социал-дарвинизма – необычное явление в русской культуре. Один Россия пережила в начале ХХ века в момент назревания катастрофического социального конфликта. Другой переживает сегодня.

В начале ХХ века, по мере наступления капитализма западного типа, подрывались социально-философские основы сословного общества России, менялись ценности и «привилегированных классов», и трудящихся – представления о человеке и его правах. Изменения в системе ценностей сразу приводили к очевидным для всех изменениям в жизнеустройстве – совершался отход от патерналистских установок помещиков, владельцев предприятий и царского правительства. В культуру правящих классов просачивался и социал-дарвинизм, идеология западной буржуазии.

Та небольшая часть капиталистов России, которая смогла войти в симбиоз с «импортированным» западным капитализмом, после 1905 г. заняла столь радикальную социал-дарвинистскую позицию, что вступила в конфликт с культурными нормами подавляющего большинства населения. Так, группа московских миллионеров, выступив в 1906 г. в поддержку столыпинской реформы, заявила в беседе с корреспондентом журнала «Экономист России»: «Мы почти все за закон 9 ноября… Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы – англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».

Нарастание революционных настроений в крестьянстве вызвало резкий сдвиг социальной философии элиты вправо. Социальный расизм стал характерен даже для умеренно левых философов. Например, Н.А. Бердяев в тот момент излагал определенно расистские представления: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».

Социальный расизм элиты сопровождался всплеском русофобии – разновидности расизма этнического, направленного против русского простонародья, а затем и вообще против русских. После крестьянских волнений 1902–1907 гг. либеральная элита качнулась от «народопоклонства» к «народоненавистничеству». Кадет и известный культуролог Михаил Осипович Гершензон писал в книге «Вехи»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

Видный историк академик Веселовский пишет в дневнике: «Еще в 1904–1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мое мнение о народе не изменилось. Быдло осталось быдлом… Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство». В другом месте он говорит определеннее: «Годами, мало-помалу, у меня складывалось убеждение, что русские не только культурно отсталая, но и низшая раса… Повседневное наблюдение постоянно приводило к выводу, что иностранцы и русские смешанного происхождения даровитее, культурнее и значительно выше, как материал для культуры».

Понятно, что все это сплачивало русское простонародье ответной ненавистью и порождало в нем ответный социальный расизм, что и проявилось во взаимной жестокости Гражданской войны.

М.М. Шевченко. История крепостного права в России

Глава I
Дореволюционная и советская историография о крепостном праве в России

Выше уже отмечалось, что о крепостном праве в России писали многие и много. Существующая по этой проблеме литература прямо-таки необозрима. Она насчитывает сотни больших и малых работ, в которых исследованы различные ее аспекты. В своем историографическом обзоре мы остановимся только на вопросе происхождения крепостного права, поскольку он был и продолжает оставаться наиболее спорным в исторической науке. Как же трактовался этот вопрос в дореволюционное время? Известно, что в русской дворянско-буржуазной исторической науке при наличии множества оттенков по вопросу закрепощения крестьян довольно четко обозначились две основные концепции или теории – указная и безуказная. Основоположником теории указного происхождения крепостного права справедливо считается В.Н. Татищев. В 1734 г., разбирая старые архивные рукописи, он нашел Судебник 1550 г., в 88-й статье которого говорится об установлении определенного срока для свободного перехода крестьян от одного землевладельца к другому. Найденный Татищевым экземпляр Судебника представлял собой великолепно оформленную рукопись, и он подарил ее «яко вещь дивную» императрице Анне Ивановне, а копию с нее отдал в Академию наук. Надо заметить, что более ранние законодательные памятники, имевшие хождение в государстве между Русской Правдой и Судебником 1550 г., в то время ученым не были еще известны, хотя Татищев и догадывался об их существовании.

Наряду с Судебником Ивана IV В.Н. Татищев отыскал указ о беглых крестьянах от 24 ноября 1597 г. В указе записано: «Которые крестьяне… из поместей, и из вотчин… выбежали до нынешнего 106-го году за пять лет, – и на тех беглых крестьян в их побеге… давати суд и сыскивать накрепко всякими сыски. А по суду и по сыску тех крестьян беглых с женами и с детьми и со всеми их животы возити их назад, где кто жил…»[1]. Сопоставляя далее статью 88 Судебника 1550 г. о праве крестьянского перехода в Юрьев день осенний с указом 1597 г. о пятилетнем сроке сыска беглых крестьян, Татищев пришел к выводу, что за пять лет до 1597 г. «закон о непереходе крестьян учинен», т. е. что в 1592 г. был издан указ об отмене Юрьева дня и о прикреплении крестьян к земле, на которой они сидели, только текст этого указа не сохранился.

Так родил ась теория об указном закрепощении крестьян. Эту теорию в основном приняли и другие историки XVIII столетия, в частности И.Н. Болтин и М.М. Щербатов. В начале XIX в. сторонником указной теории выступил Н.М. Карамзин, который своим авторитетом надолго утвердил татищевский взгляд в русской историографии.

По мнению Н.М. Карамзина, крестьяне до конца ХVI в. были вольными хлебопашцами свободными арендаторами чужой земли. Но в 1592 или 1593 г. Борис Годунов издал закон, которым отменил переходы крестьян в Юрьев день и сделал их крепостными. «Мы знаем, – писал Н.М. Карамзин, – что крестьяне искони имели в России гражданскую свободу, но без собственности недвижимой: свободу в назначенный законом срок переходить с места на место, от владельца к владельцу, с условием обрабатывать часть земли для себя, другую – для господина или платить ему оброк. Правитель (Борис Годунов. – М.Ш.) видел невыгоды сего перехода, который часто обманывал надежду земледельцев сыскать господина лучшего, не давал им обживаться, привыкать к месту и к людям для успехов хозяйства…, – умножал число бродяг и бедность: пустели села и деревни, оставляемые кочевыми жителями; домы обитаемые, или хижины, падали от нерадения хозяев временных…: без сомнения желая добра не только владельцам, но и работникам сельским – желая утвердить между ими союз неизменный, как бы семейственный, основанный на единстве выгод, на благосостоянии общем, нераздельном, – он в 1592 или в 1593 году законом уничтожил свободный переход крестьян из волости в волость, из села в село и навеки укрепил их за господами»[2].

Таким образом, Н.М. Карамзин, как и В.Н. Татищев, считал, что крестьяне в России были закрепощены специальным законом при правлении Бориса Годунова. Причем он явно оправдывал издание этого закона, который, с его точки зрения, был в одинаковой степени выгодным и для землевладельцев-феодалов, и для крестьян.

Во второй четверти XIX в. догадка В.Н. Татищева о существовании указа 1592 г., закрепостившего крестьян, стала подвергаться серьезному сомнению. Татищев верил, что такой указ был издан, и задача историков заключается в том, чтобы его найти. Но среди великого множества документов, ставших известными после Татищева, никаких следов гипотетического закона не оказалось.

В 1836 – 1838 гг. вышли четыре тома «Актов археографической экспедиции», в которых опубликованы материалы, охватывающие период с 1294 по 1700 г. Автор предисловия к этим материалам, а таковым, по предположению К.А. Пажитнова, был П.М. Строев, попытался несколько подновить теорию Татищева – Карамзина об указном происхождении крепостного права. За исходный пункт крестьянского закрепощения он взял реально существовавший указ от 24 ноября 1597 г. Смысл этого указа Строев видел не в установлении пятилетнего срока давности для Розыска убежавших крестьян, а в отмене статьи 88-й Судебника 1550 г., т. е. в полном запрещении крестьянских переходов[3].

Аналогичной точки зрения придерживался и Н.С. Арцыбашев – русский историк, примыкавший к так называемой скептической школе. В своем труде «Повествование о России» Арцыбашев писал, что судопроизводство «в отечестве нашем текло, как видно, прежним порядком, по Судебнику, который несколько изменился указом царя Федора Иоанновича (ноября от 24 числа 1597 года), укрепляющим крестьян за помещиками»[4].

Однако точка зрения П.М. Строева и Н.С. Арцыбашева на роль указа 1597 г. в закрепощении крестьян не была достаточно аргументирована и, как справедливо заметил К.А. Пажитнов, «не произвела в то время впечатления»[5].

Так решалась проблема происхождения крепостного права дворянскими историками в XVIII и первой половине XIX в. Однако ставил ась тогда эта проблема в повестку дня очень робко, нерешительно, поскольку правительство категорически запрещало выступать как в защиту, так и в опровержение крепостного права. Более глубокая научная разработка ее началась лишь с конца 1850-х гг., когда сами правящие верхи вынуждены были признать необходимость освобождения крестьян. При этом одни авторы продолжали стоять на позициях указной теории, другие – склонялись признанию нарождавшейся безуказной теории закрепощения крестьян.

Сторонники указной теории фактически защищали положения, выдвинутые еще Татищевым и Карамзиным. Не соглашаясь по некоторым второстепенным вопросам, все они сходились на том, что крепостное право в России утвердилось вследствие издания некоего правительственного указа. Причем появление этого указа большинство из них относило к концу XVI в., считая, что до того времени крестьяне были свободным, бродячим населением. Такого рода мысль наиболее полно выражена в работах Б.Н. Чичерина.

Б.Н. Чичерин известен как автор теории государственного закрепощения и раскрепощения сословий. По его мнению, до XVI в. на Руси не было не только крепостного права, но и государства, которое он считал надклассовой организацией и творцом истории, ее единственной движущей силой. Государство отсутствовало тогда потому, утверждал Чичерин, что его существование было невозможно при всеобщей бродячести населения. В работе «Опыты по истории русского права» он писал: «Дружина была кочевая; бояре и слуги переезжали с места на место. То же самое делали и крестьяне; это было всеобщее брожение по всей Русской земле»[6]. В XVI в., рассуждал далее Чичерин, образовалось Русское государство, а вместе с ним появилось и крепостное право. Первыми были закрепощены бояре и дворяне, а затем крестьяне. «Вообще, – писал он, – с образованием государства возникает мысль, что каждый подданный должен нести на своем месте наложенное на него государственное тягло, мысль, которая лежит в основании укрепления крестьян. Сначала она высказывается случайно; она является как мера временная и частная; но нужно было только обобщить ее, сделать из нее государственную систему, и прямым последствием должно было сделаться всеобщее укрепление сословии»[7]. Чичерин считал, что закон, изданный в 1592 или 1593 г., лишь распространил на частновладельческих крестьян те государственные обязанности, которые уже несли остальные разряды населения – бояре, дворяне, посадские люди и черносошные крестьяне.

Таким образом, согласно утверждению Б.Н. Чичерина, закрепощение крестьянства произошло в силу необходимости всех сословий выполнять по отношению к государству определенные повинности. Причем каждый должен был служить на своем месте: бояре и дворяне на поле брани и в правительственных учреждениях, посадские люди и черносошные крестьяне отправлением в пользу государства «различных служб, податей и повинностей», наконец, частновладельческие крестьяне, кроме уплаты государственных податей, обязаны были еще служить своему помещику. В зависимости от характера службы и крепость была различной. Так, бояре и дворяне имели право свободного передвижения, поскольку их служба была повсеместной; что касается крестьян, то они были прикреплены к земле, к определенным местам жительства[8].

Объявив государство создателем крепостного права, Чичерин был далек от мысли, чтобы порицать его за это. Напротив, он целиком и полностью оправдывал действия верховной власти, которая будто бы в одинаковой мере защищала интересы и заботилась о выгодах всех сословных групп населения. По мысли Чичерина, государство, закрепощая крестьян, приобщая их к общественному тяглу, намеревалось попутно решить и некоторые другие вопросы, в частности – служилых дворян от переманивания их крестьян богатыми соседями – боярами и монастырями, установить правильную финансовую систему, упрочить общественную безопасность, которая постоянно нарушалась «при общем брожении народонаселения»[9].

В дальнейшем, когда государство достаточно окрепло, заявлял Чичерин, оно перестало нуждаться в обязательной постоянной службе всех сословий и приступило к их постепенному освобождению. Первоначально манифестом Петра III (1762 г.) и Жалованной грамотой Екатерины II (1785 г.) «за долголетнюю службу отечеству» были раскрепощены дворяне. По логике вещей следующими на очереди стояли крестьяне. Государство всех закрепостило, оно же всех и раскрепостит, когда придет время. В обстановке складывавшейся революционной ситуации конца 1850-х гг. такого рода заявления имели большой политический смысл.

Теория Б.Н. Чичерина о государственном закрепощении и раскрепощении сословий носила ярко выраженный классовый характер и призвана была отвлечь широкие крестьянские массы от активной борьбы с крепостниками-помещиками за землю и волю. Вместе с тем эта теория грубо фальсифицировала прошлое нашей страны и исторические судьбы ее народа. Так, крестьянское закрепощение Чичерин уподоблял закрепощению служилого сословия дворян, ставил по существу знак равенства между этими двумя видами «крепости». В действительности дворяне вовсе не были прикреплены ни к земле, ни к службе. Как известно, в случае отказа от службы они лишались предоставлявшийся им земли, но не возвращались принудительно на свои «старые жеребья» или места жительства. Выход из служилого состояния был совершенно запрещен лишь указом от 9 марта 1642 г. Но даже при жестких законах Петра I многие дворяне, в случае желания, находили возможность безнаказанно избегать службы. Совершенно иным было положение крестьян. Далее, причину прикрепления к земле частновладельческих, т. е. боярских, помещичьих, монастырских и церковных крестьян Чичерин видел в необходимости приобщения их к несению государственного тягла, умалчивая, что такое тягло они уже несли задолго до отмены правил Юрьева дня. Это объяснение можно еще, хотя и с большими оговорками, применить к эпохе Петра I, введшего подушную подать и распространившего ее на холопов и «гулящих людей», но оно совершенно не годится для интерпретации законодательства конца XVI в. Чичерин грешит против истины и в том случае, когда утверждает, что черносошные крестьяне и посадские люди были закрепощены раньше крестьян частновладельческих. Такое утверждение не согласуется с показаниями источников. Ведь Судебники 1497 и 1550 гг. говорят о праве выхода в Юрьев день крестьян вообще, не подразделяя их на отдельные разряды, и предполагать, что черносошные крестьяне, жившие на государственных землях, находились в худшем положении, были более зависимы и угнетены, чем крестьяне частновладельческие, нет никаких оснований.

К середине XIX в. относится начало научной и педагогической деятельности одного из крупнейших русских буржуазных историков С.М. Соловьева. Как и Чичерин, Соловьев считал государство основной движущей силой в истории, ее демиургом. В 1857 г, вышел в свет седьмой том его труда «История России с древнейших времен», в четвертой главе которого автор касается проблемы происхождения крепостного права. В понимании этой проблемы Соловьев разделял взгляды сторонников указной теории. «К царствованию Федора, – писал он, – относится одно из самых важных в истории русских сословий явление – закон об укреплении крестьян»[10].

Необходимость закрепощения крестьян С.М. Соловьев видел в обширности Русского государства и «в малом его населении, в обилии земель и в недостатке рук АЛЯ ее обработания». Он рассуждал так: с образованием Русского централизованного государства появилась потребность в большом войске. Его основу составляли дворяне и дети боярские. Они получали за свою службу поместья, с которых должны были содержать себя, и по призыву государя являться «конны, людны и оружны». Чтобы служилый человек мог всегда исправно нести требуемую службу, он должен был иметь на своей земле необходимое количество крестьян для ее возделывания. Между тем богатые соседи постоянно переманивали их у него большими льготами. Вот почему государство, наделив служилого дворянина землею «обязано было дать ему и постоянных работников, иначе он служить не мог»[11].

Как видим, С.М. Соловьев, подобно многим другим историкам того времени, считал, что закрепощение крестьян произошло сравнительно поздно, в конце ХVI в., в результате издания правительством специального закона, что мера эта была вызвана государственными потребностями.

В конце 1858 г. в славянофильском журнале «Русская беседа» появилась статья М.П. Погодина под названием «Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права?» Она нарушила то единодушие, которое существовало среди профессиональных историков по вопросу происхождения крепостного права в России. Погодин решительно выступил против указной теории, завоевавшей к тому времени очень прочные позиции и разделявшейся подавляющим большинством ученых и общественных деятелей. Он пытался доказать, что никакого закона об отмене Юрьева дня никогда не существовало, что крепостное право было создано помимо участия государственной власти, ходом самой жизни. В названной статье автор писал: «Нет возможности поймать моменты водворения у нас рабства… Рабство закралось к нам изподтишка: виноват не Борис Годунов, не Иоанн Грозный, не Петр Великий, а больше всего народный характер, кроткий, смирный и терпеливый до крайностей», виноваты в конечном итоге «обстоятельства»[12]. Но какие именно «обстоятельства» вызвали к жизни крепостное право и причем тут был «кроткий» народный характер? – на эти вопросы Погодин не смог дать ответа.

Начало закрепощения крестьян в России М.П. Погодин относил к первой четверти XVIII в., ко времени петровских преобразований. Характерным для него является недооценка роли государства как активной силы в процессе возникновения и дальнейшего развития крепостного права.

Точка зрения М. П. Погодина не получила тогда широкого признания. Погодину не удалось опровергнуть теорию указного закрепощения крестьян. Тем не менее он нанес довольно сильный удар по этой теории. В его руках оказались такие аргументы, оспаривать которые было делом чрезвычайно трудным. Так, В.Н. Татищев, констатируя отсутствие в известных ему источниках указа об отмене Юрьева дня, успокаивал себя и читателей тем, что этот указ рано или поздно все же удастся найти. Но ко времени выхода в свет статьи Погодина прошло более ста лет, в течение которых было выявлено огромное количество ранее неизвестных актов, а искомый указ об установлении крепостного права, как уже говорилось, так и не был найден. Как могло случиться, спрашивал Погодин у своих оппонентов, что исключительно важный закон, касающийся многочисленного класса жителей, определяющий их положение и по содержанию своему для исполнения повсеместный, пропал так, что нигде не нашлось ни одной копии, не говоря уже о подлинниках, которых должно быть великое множество. Более того, продолжал Погодин, во всех современных предполагаемому закону актах и в последующих указах, касающихся крестьянского выхода, нет не только никаких ссылок, но даже и намека, что этот закон когда-либо существовал [13].