РЕКА ВРЕМЕН
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
Г.Державин
.
Во все века ясновидцы и кудесники всех мастей пугали концом света, но назло всем предсказаниям крутится наша старушка планета. И течет бесконечная река времен. А мы – мельчайшие капли в ней. И нет числа этим каплям! Эти животворящие капли-судьбы сливаются в капилляры, артерии, вены, образуя семьи, кланы, фамилии и династии, пополняя реку времен. И до той поры, пока эти капли в движении – будет жить и наша планета.
Но, как гласит китайская мудрость: «Камни прошлого – это ступени к будущему». И каждому интересно: а что же было там, в невозвратном временном пространстве, в самом начале, в истоке наших родовых потоков? Как жили наши предки в далеком прошлом, уже ставшем историей?
Строго смотрят они на нас с пожелтевших от времени фотографий. Глядя на их суровые лица, понимаешь, что именно они ваяли историю, будучи современниками судьбоносных событий. Что мы по сравнению с ними? Мы просто живем: работаем, любим, растим детей, болеем, решаем какие-то мелкие насущные проблемы. Увы, времена не выбирают, в них живут и умирают. А может быть, и наши предки просто жили, не взирая на времена и события?
ПОРТНОЙ
I
Вечерело. Солнце лениво заваливалось за потемневшие воды Кубани. На хуторе Романовском пастух прогнал стадо, уже улеглась пыль, поднятая сотнями копыт, затихло ленивое мычанье коров и призывные окрики хозяек, зазывающих домой своих кормилиц. Отзвенели веселые молочные струйки по подойникам. Печально вздыхая в хлевах, сладко пахнущих свежим сеном и парным молоком, коровы грузно оседая, устраивались на ночной отдых.
Кое-где в домах уже теплился слабый свет трехлинеек. Семья Барабашевых, как и остальные хуторяне, собирались вечерять. Анна накрывала на стол, когда на крыльце послышался стук оббиваемых от пыли сапог. Анна выглянула в окно, не узнавая походки мужа.
– Ох, батюшки-светы, гостюшка к нам! Нюся, поди сбегай за отцом. Он на берегу, лодку смолит.
– Здравствуйте, дядька Никола! Проходьте, проходьте в дом, я за тятей побежала.
Николай долго смотрел вслед племяннице, улыбаясь и удивленно качая головой.
– Анют, выйди-ка, слей мне!
– Опять, что ли на паровозе приехал? – вышла на крыльцо с кувшином Анна.
– А то на чем же еще? Да неужто, на телеге трястись целый день, когда такая чудо-машина есть?
– И не боисся? Я как вспомню, как мы к вам на свадьбу ездили, инда сердце заходится. Дымища, искры в разные стороны летят, а сам весь черный. Не к ночи будь сказано, как из пекла вылетел. А мы-то, – расхохоталась Анна, – сами не лучше его приехали – в саже все, как из преисподней.
– Неча было в окна высовываться. – Усмехнулся Николай. – Зато вот сели и тихо спокойно доехали. Ни тебе ухабов, ни рытвин. И лошаденку не надо мучить.
– Так интересно же было поглядеть… А то может, в баньку пойдешь? У меня чугунок воды в печи стоит.
– Да нет, я так, пыль чуток смыть. – Отказался Николай.
– Ну, здравствуй, что ли, сестра! Как здоровье-то? – обнимая Анну, поинтересовался он. – Исхудала совсем, смотрю.
– Ох, Никола, и не спрашивай. Худо мне совсем. Видно, зря я Ванятку в такие годы рожать удумала. Все после родов никак в силу не войду. Да Петр уж больно просил казака ему родить.
– Ты что несешь-то? – Осерчал Николай. – Тебе Бог ребеночка дал, а ты казнишься. Грех-то какой! Выкинь эти мысли из головы. Ребенок – это Божий промысел, и не тебе судить зря или не зря. И мужика не кори за то. Ты вон себе помощниц наделала, а ему как быть? Как казаку без помощника в дому? Да и какие еще твои годы? Ты лей, лей!
– Да как какие? Уже четвертый десяток давно разменяла.
– Рази ж это годы? Еще баловство одно, поди, на уме-то? – хохотнул Николай, шумно отфыркиваясь от воды. – Ох, хорошо-то как!
– Оставь, – остановила Анна брата, увидев, что Николай потянулся за пропыленной рубахой, – я тебе Петину дам. Пойдем в дом-то, застынешь еще. Вечера ныне прохладные.
– На вот, – Анна вытащила из сундука чистую рубаху. – Поди, в пору будет, а твою простирну, за ночь просохнет. Все ты правильно гутаришь, Никола, да только после родов здоровья совсем не стало, чахну. Боюсь, как бы сиротой не остался. И сам Ванятка болезный растет.
– Чего ты несешь-то? Сиротой… – досадливо махнул головой Николай. – Говорил тебе, приезжай к нам в Екатеринодар. В больничку бы устроили, глядишь, все по-другому вышло. Может, сейчас поедешь, хорошие врачи посмотрят?
– Не привычные мы к вашей городской жизни, мы уж по старинке.
– Вот я и говорю, все как дикари живете. Паровоз вам пустили, вы его боитесь, пуще огня, от больниц как черт от ладана шарахаетесь.
– Да ходила я к фельшерице. – Безнадежно махнула рукой Анна.
– Ну и что говорит?
Из боковой комнаты вышла Настя с только что проснувшимся Ваняткой.
– У них один разговор: золотуха, дескать, – забирая ребенка у Насти, вздохнула Анна. – Вон, вишь, скоро два годочка, а он и не думает ходить. Беда! Все руки уж оттянул. Хорошо, хоть няньки есть.
– А про тебя фельдшерица чего гутарит?
– Да кто ж знает? Говорила что-то, только я по-ихнему, по медицински не бельмеса не понимаю. Вон пилюли выписала какие-то. Попью, вроде как полегчает, а потом опять все то же. То бок правый болит, а то все нутро так схватит, что и вздыхнуть не могу. Насть, ты спустись в погреб, сальца да солонинки принеси. А сперва-то в огород, пока не стемнело, огурчиков, помидор да зеленухи какой набери. Давай-ка доча, стол надо накрыть. Что ж не сообщил, что едешь-то? Я бы гусака зарубила, да пирог затеяла.
– Да не суетись ты, Анютка. Не гостевать я приехал, по делу. Ты мне лучше молочка парного налей. Сто лет не пил.
Анна кивнула Насте, та тут же принесла из чулана дяде кринку с молоком, накрытую марлечкой и большую кружку.
– На-ка вот тебе подарочек от меня. – Николай вынул из-за голенища сапога холщовый кошелек и вытащил из него сторублевку.
– Да что, ты, братец! Такие-то деньжищи!– ахнула Анна. – Да и не обедняли мы покуда. Петруша довольствие казацкое получает. Живем – грех жаловаться. Девчонки вон и в гимназии учатся на царевом обеспечении…
– Бери, бери. Раз даю, значит есть с чего. Заказ выгодный был, и заказчик не из бедных попался. Мабуть и вы когда мне чем поможете. Девчонкам обновки какие справишь. Им сейчас много чего надобно, не то, что моим ребятам. Тебе сейчас деньги в самый раз придутся, – хитро подмигнул Николай.
– Это ты о чем? – не поняла Анна.
– Да это я так, к слову. – Отмахнулся Николай. – Ох, и девки-то у тебя хороши получились! Красавицы! – наливая молока, похвалил Николай.
– Ну, спасибо тебе, братец за такой подарочек. Царский прямо.А девчонки что? В баушку, знать, пошли. Баушку-то нашу – гречанку, помнишь, поди? Ай не зря же дед ее с какой-то Крымской экспедиции умыкнул! Всю нашу породу красотой одарила.
– Дед наш, видать еще тот ходок был! Ты-то вон в молодости тоже какая красавица была! Отбою от парней не было. Еле поспевал отбивать твоих женихов, – захохотал Николай.
– Ты чего несешь при девчонке-то? Еще подумает про мать невесть что.
Настя, накрывавшая на стол, и вправду прислушиваясь к разговору, удивленно взглянула на Анну.
– А что я сказал? Что красавица была, так ты и теперь, не дурнушка, а уж девчата у тебя – всем на зависть.
– Вот я и думаю, а не зависть ли чужая меня грызет-то? Может, кто сглазил?
– Меньше думай про то, и никакой глаз не прицепится.
– Мама-то как? – вздохнула Анна. – Не хворает?
– Да как? По-стариковски. То руки болят, то спину ломит, но так еще ничего, молодцом держится. Я, говорит, еще правнуков, должна дождаться.
Тут подоспели и Петр с Нюсей.
Нюся принялась помогать младшей сестре, и вскоре на столе уже дымилась в чугунке картошка, распаренная в печи и смачно политая шкварками с луком. На одной тарелке розовели ломти сала, аппетитно лоснясь закопченной корочкой, а на другой чинно и чопорно улеглась сухая солонина. Зеленые пупырчатые огурчики нежно жались к стыдливо краснеющим помидорам в миске. Отдельной горой на доске лежали зеленый лук, молодой чеснок, укроп и петрушка, поблескивая бриллиантами колодезной воды. С самого края стола на блюде лежала вяленая и копченая рыба, покромсанная на куски.
– Ну, здоров будь! – обнялись мужчины.
– И тебе не хворать, шурин! А ты что припозднился-то? Паровоз-то уже давненько прошел.
– Да в станице Кавказской задержался. По кузнецам ходил. Товар искал. Мужик мастеровой заказал штуковину одну, а я нигде отыскать ее не могу. И сделать никто не берется. Вот я заодно и попытал счастье. Мабуть, у вас кто сделает.
– Ну и как?
– Сговорился с одним кузнецом, к завтрему обещался сделать.
Николай, родной брат Анны в Екатеринодаре держал скобяную лавку.
– Ты-то сам как? Все на службе?
– А куды ж еще мне деваться? – уныло махнул рукой Петр.
– Уходить не надумал?
– Да думку энту еще с пятого году держу, когда нас против свово же народу бросили1. Поверишь, я ведь тогда чуть умом не тронулся после этакой кровищи. Много чего передумал. После того и в депо ходил, про работу узнавал. Только там все больше мастеровой народ нужен, а я что? Только шашкой махать, да землю пахать обучен. Подмастерьем идти в мои годы вроде как не пристало, да и семью не прокормить. А тут еще и атаман пригрозил, что землю отберет, коли из казаков подамся. А куды ж нам без землицы-то? Эх, видать, на роду мне написано до смерти из казаков не выбраться. Ну, да что уж там, разговорами сыт не будешь, давай-ка, брат, за стол. Как говорится, чем богаты…
–Рыбка-то своя никак? – хитро прищурившись, поинтересовался гость.
– А то чья же? – гордо приосанился Петр.
– Эх, порыбалить бы! – позавидовал Николай. – Давненько я ушицы не едал. Да еще с костерка бы…
– А что, пошли, что ли? С утра и спроворим. У меня тут недалече место одно прикормлено. Вот и лодку ко времени просмолил, как знал, что приедешь. Караси там – во! – развел Петр руки чуть не на метр.
– Ну, это ты, брат, загнул, – засомневался Николай.
– Ничего не загнул. Завтрева сам увидишь…
– Будя вам, рыбаки, – остановила их Анна. – Садитесь вечерять, а то картоха простынет.
Все чинно перекрестились и сели за стол. Девочки сели вместе со всеми. Петр порезал огромный подовый каравай на ломти, и положил посреди стола. Ванятке дали кусок корочки, и он с удовольствием принялся ее грызть.
– Ну, что сестра, рюмочку не нальешь ли за встречу-то?
– Кака рюмочка? – возмутилась Анна. – Петров день ныне. Быдто не знаешь, что гулять в энтот день нельзя. Грех великий!
– А тебе кто сказал, что мы гулять собрались? Грех будет, коли мы за встречу не выпьем. – Поддержал шурина и Петр. – Давай-ка, тащи ее сюда, сердечную.
– Ох, греховодники! – ворчала Анна, доставая из закутка за печью припрятанную бутылку. – Ты мне лучше расскажи, как твои молодые живут?
– Да живут, что им сдеется?
– Наталье-то невестка к душе ли?
– Да разве на вас баб угодишь? Вам ведь все не так да не эдак.
Никола на Красную горку женил старшего сына Данилу и Барабашевы всем семейством ездили на свадьбу. Теперь Анне не терпелось выведать, как живут молодые.
– А прибавленья-то еще не ждут?
– Я в эти дела не встреваю. Вот приедешь, все сама у Натальи и выведаешь.
– Что ты в самом-то деле прицепилась к мужику? Словом не дашь перемолвиться. – Возмутился Петр.
– С чего это я поеду? Я после той поездки больше и не сяду в энтот паровоз.
– Сядешь, еще как сядешь, – усмехнулся Николай. – Идите-ка, девчатки, погуляйте пока. Разговор у нас будет.
Девочки безоговорочно встали и пошли из дому. Хотя по лицам было видно, как им хочется послушать. Особенно Насте.
– Давай подслушаем, – шепнула она в сенях Нюсе.
– Ты чего? Хочешь, чтобы тятя выпорол?
– Да не выпорет. Стращает только.
– Пошли уже, нехорошо это. Надо будет, сами скажут.
– Приданное-то Нюсе собрали? – вслед девчонкам поинтересовался Николай.
– Ты к чему это спрашивашь? – насторожилась Анна.
– Тут такое дело. Я вроде как сватать ее приехал. – Развел руками Николай.
– Тю, никак сдурел?! – опешила Настя. – Мы ведь родня, да еще какая близкая!..
– Да погоди ты, чумная! Не за сына же я приехал сватать-то! Я пока еще в рассудке.
– А за кого же?
– Помнишь батюшку, что мово Данилку венчал?
– Помню. Видный такой батюшка, степенный. Понравился мне очень…
– Вот батюшка Феофил, с того самого дня, со свадьбы, значит, мне проходу не дает. Все про Нюсю выведывает. Приглянулась она ему больно. А надысь уж и напрямую заговорил. Хочу, говорит, к твоей племяннице посвататься…
– Матушка, Пресвятая Богородица! – перекрестилась Анна.
А Петр словно окаменел от неожиданности, открыв рот. Над столом повисло гробовое молчание.
– Ну, что молчите-то? – не выдержал Николай.
Анна с Петром испуганно переглянулись.
– Тут и не знаешь, что сказать-то. То ли радоваться, то ли горевать. Отродясь еще в нашем роду церковнослужителей не было. – Растерянно пробормотал Петр. – Не ровня мы им. Мы ведь все больше шашками махать приучены.
– Да и в нашем не было, – согласился с ним Николай. – Сам огорошен.
– А мама-то что говорит? Она знает ли про то? – пришла, наконец, в себя Анна.
– Как не знать? Я спервоначалу с ней все обговорил. Говорит, а что, пусть выходит. Уж этот точно не обидит, и как сыр в масле будет кататься.
– Так он, вроде как не молоденькой для Нюси? На вид-то ему за тридцать уж будет.
– Ну да, постарше ее будет, – согласился Николай. – Так это ерунда. Тридцать это не пятьдесят.
– А как же с гимназией? – поинтересовался Петр.
– Да уж кака тут гимназия, коли матушкой станет? Бросит, и всех делов. И так, поди, набралась ума-разума. Писать-считать научилась, ну и хватит ей для жизни.
– А что же батюшка сам-то не приехал свататься? Вроде не принято так-то. Сватовство и без жениха? – засомневался Петр.
– Так тут какое дело? У них, у попов-то, чтобы жениться, надобно сначала разрешение от архиерея получить. А чтобы его получить, архиерей должен поговорить с невестой и ее родителями. Вот уж когда архиерей даст благословение на энтот брак, тогда уже и свататься можно. А то ведь может случиться, что батюшка Феофил засватает, а архиерей-то и не разрешит. Опозорят, получается, девку. Так что, ехать вам надо на беседу с архиереем. Батюшка Феофил уж сговорился, что примет вас.
– Вона как! – удивился Петр. – А ты мать, что скажешь?
– Ой, Петь, не знаю, что и думать. А может, рано ей еще? Ведь вон только 17 годочков исполнилось.
– Тебя-то саму во сколь отдали? – напомнил Николай.
– Ну да, столько же и было. – Вздохнула Анна. – Да уж больно не хочется расставаться со своей кровиночкой. И что я без нее делать-то буду? – заплакала вдруг Анна.– Все равно как руку себе отрезать.
– Ты чего это, мать болото развела? – растерялся Петр. – Словно на всю жизнь растаесси?
– Жалко донечку, уж така послушна да покладиста, что ни скажешь, все бегом, все бегом, – уже причитала Анна. – А уж как приветлива! Слова грубого от нее не услышишь…
– Чего ты завелась? – возмутился Николай. – Еще яичко в курочке, а она уж прощается. Ездить к ней будешь. Вот делов-то! Да у тебя еще одна помощница есть. Радоваться надо, что партия такая выгодная выпала, а ты вой подняла.
– Надо наперво ее спросить, а то, может, еще заартачится. – Предположил Петр.
– А чего артачиться? – заволновался Николай. – И то сказать, как у Христа за пазухой будет жить – барыней. А там, глядишь, и Настену куда пристроит.
– Ох, не знаешь, как и спросить-то ее, – вытирая слезы, задумалась Анна, разглядывая мужа. – Постричь бы тебя надо завтрева. Да принарядись получше. Мундир свой одень, и кресты Георгиевские не забудь прицепить. Пусть архиерей знает, что не абы кого в жены берут.
Спать девчонок положили на сеновале, а в их комнатку – дорогого гостя. От новости, что привез дядя Никола, сестрам не спалось.
– Нюсь, а Нюсь, что делать-то теперь будешь? – теребила старшую сестру Настя.
Нюся долго прикидывалась спящей, потом, поняв, что Настя от нее не отстанет, вздохнула, потянувшись:
– А что делать? Замуж пойду за батюшку Феофила. А что? Он, вроде, симпатичный. Я, правда, не очень к нему приглядывалась. Знать бы тогда…
– А как же твой Матвей? – опешила Настя.
– А что Матвей? Он же не сватается.
– Я бы на твоем месте сбежала с Матвеем, – мечтательно прошептала Настя.
– Глупая ты еще Настя, – засмеялась Нюся. – Начиталась французских романов. В голове дурь одна. И куда бы мы с ним побежали? Да и не зовет он меня никуда. Гулять гуляет, а на будущее ничего не загадывает.
– А ты сама ему скажи, что сватают тебя, и если он тебя любит…
– Да не буду я никому ничего говорить, – зло оборвала ее Нюся. – И ты не вздумай болтать по хутору. Я, может, и рада, что батюшка меня сватает. Хоть коровам хвосты не буду крутить на хуторе. В городе буду жить, и не простой казачкой… Маме смогу помочь. Может, вылечим ее. Ну, все, хватит болтать, – отвернулась Нюся от сестры.
Настя скоро заснула, а Нюся еще долго не сомкнула глаз…
Благословение на брак архиерей дал, и в тот же день отпраздновали рукобитие. Жених в честь такого события одарил Нюсю невиданным подарком: полным рубиновым гарнитуром, оправленным в золото: серьги, кольцо и ожерелье. Не откладывая в долгий ящик, назначили и день свадьбы. Чтобы не торопясь уладить все предсвадебные хлопоты, договорились венчаться на Покрова Пресвятой Богородицы.
II
У Анны прибавилось забот. Первым делом надо было пересмотреть приданное, приготовленное заранее, кое-чего докупить. Как-никак в город выдают, да не абы за кого, а за батюшку да еще в немалом чине – иерей, да еще и настоятель церкви. Ко времени и братов подарок пришелся. А самое главное – надо сшить подвенечное платье. Тут не ударить бы лицом в грязь. Юбки да кофты Анна, как и все хуторские, себе и девчонкам шила у местной портнихи Дарьи Игнатьевны. И Анна первым делом отправилась к ней за советом.
– Нет, что ты, милая, я за такое сурьезное дело не возьмусь. Боюсь, не управлюсь.
– Что же мне делать? – расстроилась Анна.
– Вот что: дам я тебе адрес свово учителя. Правда, наверное, он уж старый стал, может и не берет заказы. Но все одно направит тебя к какому другому портному. Они там в станице все друг дружку знают.
И очень скоро Анна с девчонками отправились в станицу Кавказскую. И хоть идти было не так далеко – всего-то верст восемь, но Петр решил, что они без того намаются за целый день, и рано утром отвез их на телеге в станицу, обещав ввечеру забрать обратно. Ванятку оставили на соседскую девчонку Дуняшку, посулив ей баночку монпасье.
Лавки все еще были закрыты, и потому решили сначала зайти церковь. А то когда еще попадешь – каждый день в станицу не находишься, а на хуторе церкви не было. Потому ездили туда только за надобностью, да по великим престольным праздникам. Церковь стояла, как и положено, на главной площади. Попали как раз на заутреню. Анна подала нищим, сидевшим у входа. В церкви подала бумажки на обедню За упокой души и За здравие. Писались они еще дома, загодя. Целый вечер они вдвоем с Петром вспоминали всех дальних и ближних родственников с обеих сторон, стараясь никого не пропустить. Потом поставила свечи, помолилась у икон. Девчонки старательно повторяли за Анной, что она делала. Пока стояли к батюшке под благословение, Анна отвела Нюсю в сторонку. Настя пошла было за ними, но Анна шепнула ей:
– Стой здесь. Мы сейчас.
То ли под кровом Божьей благодати, то ли время другого никак не выпадало, Анна, волнуясь, спросила:
– Скажи мне, донечка, с чистой ли душой идешь замуж? Не по принуждению, не со зла на кого?
– Ну что Вы, мама, какое принуждение, сама я. Понравился мне отец Феофил. – Покраснела Нюся.
– Не пожалеешь после-то? Вроде я слышала, что Матвей Хмелев за тобой ударяет? – испытующе посмотрела Анна на дочку. – Смотри, еще не поздно…
– Мало что болтают. Баловство это одно. За батюшку я пойду. – Сказала, как отрезала, Нюся.
– Ну, помогай тебе Бог! – облегченно вздохнула Анна.
Потом пошли по торговым рядам, которые к тому времени уже открылись. Анна дотошно выбирала отрезы на платья, кружева и пуговицы к ним.
– Мама, а мне тоже платье сошьют? – обрадовалась Настя, когда Анна прикидывала к лицу ли ей ткань.
– Да как же без тебя-то? Все нарядимся на городской манер.
Пока приценивались, торговались, обойдя все лавки, время незаметно подошло к обеду. Солнце уже пекло не жалея. Оглядывая площадь, Анна сказала:
– Давайте перекусим, да пойдем портного искать.
Они уселись прямо на земле за церковной оградой в тени старой огромной липы.
– Хорошо, узелок с собой прихватила, а то бы и перекусить нечем было, – доставая пироги с картошкой и бутылку молока, приговаривала Анна.
Насте, хоть она и притомилась от непривычной суеты, было не до еды. Она улыбалась в радостном оживлении, представляя себя в новом «городском» платье.
– Ох, донюшка, – обняв дочку, рассмеялась Анна, – ты у меня сегодня как ясно солнышко. А вот как принарядим тебя, так вообще первой красавицей на хуторе будешь. От женихов-то, поди, отбоя не будет, ты как думашь?
– Ну что Вы такое говорите, мама. Какие женихи? – засмущалась Настя. – Рано мне еще.
– Эх, доня, жизнь-то наша – она как ветер. Пролетит – и не заметишь. Пока у мамкиной юбки крутишься, он теплый да ласковый, а как начнешь подрастать, так заметет да закружит, что не только мамку, все на свете забудешь, как в метели заплутаешь. Это я к тому, что время оно ох, как быстро летит. Давно ли я босоногой девчонкой бегала-то? А вон уже и снегом меня присыпало.
– Как это? – не поняла Настя.
– Седеть начала. Ну, хватит балясы точить, время-то идет. Пошли-ка до портного. А после еще по лавкам пробежаться надобно будет. Мыла хозяйского надо прикупить, да отцу картуз новый.
И они поспешили к портному. Настя немного пожалела маму, воспринимая ее седину, как болезнь, но очень скоро мысли об обновках напрочь вытеснили грустные мысли. Ей было так радостно, что свертки и коробки, которыми они обвешались, совсем не тянули руки. Мысленно она уже представляла, как сегодня вечером все-все подробно обскажет своей подруге Анютке: какие диковины видела в лавках, как они выбирали отрезы, как сходили в церковь…
Домишко портного удивил своей убогостью. Он был похож скорее на сарай, чем на дом. И хозяин был под стать ему: старый неопрятный еврей, да к тому же еще и горбатый.
– Ну, кого обряжать-то будем? – равнодушно спросил он.
– Да вот Борис Моисеич, дочек своих привела. Одной подвенечное платье, да на второй день что-нибудь надобно. За батюшку выдаем, что-нибудь скромное надо. Да вот еще малой что-нибудь сшить. Ну и мне тоже. Может, сами что присоветуете.
– Ну, показывай, чего вы там набрали…
Анна принялась разворачивать тюки, доставать отрезы и объяснять из какого отреза что хочет сшить и каким фасоном.
Борис Моисеич взял потрепанную тетрадку, карандаш. Он рисовал фасон, старательно слюнявя химический карандаш. Иногда советовал маме, как будет лучше, потом вырывал листочек из тетрадки, вкладывал его в середину отреза, к нему же откладывал пуговицы, кружева или ленты, предназначенные для платья, и все это относил в другую комнату. Когда, наконец, все, что собирались шить, обговорили, Борис Моисеич принялся снимать мерки. Когда подошла Настина очередь, он также равнодушно, как и Анне с Нюсей, сказал:
– Ну, иди, буду и с тебя мерки снимать.
Настю с самого начала напугала небритость недельной давности Бориса Моисеича, его седые давно не стриженные клокастые волосы, замасленная, непонятного цвета кацавейка поверх грязной потрепаной рубахи. Но пока они с мамой разбирались в отрезах и фасонах, и словно не касались Насти, она немного пообвыклась и осмелела. А на его призыв, она, обомлев от страха, непроизвольно, совсем по-детски спряталась за Анну:
– Я не пойду, – прошептала она ей едва слышно.
– Ты чего это? – удивилась та.
– Я боюсь.
– Тю, глупая! – рассмеялась Анна, – А ну-ка, давай, давай, хватит манерничать, – и она насильно вытолкала Настю на середину комнаты.
Из-за своего физического уродства Борис Моисеевич ростом был с Настю. И только руки были длинные, с такими же длинными и цепкими пальцами, как у здоровенного мужика. Эти пальцы с железной бесцеремонностью дотрагивались до Настиной груди, бедер, поворачивали ее, вызывая у Насти приступы тошноты. Она понимала, что то, что сейчас творят над ней – неправильно и некрасиво. Так не должно быть, и мучалась от своего бессилия и отвращения к этому неопрятному старому человеку.
Всю дорогу домой Настя едва сдерживала слезы. «Нет, про это я уж точно Анютке не стану рассказывать», – горько, со всхлипом вздыхала она, сидя на телеге. Настроение было испорчено. День, так хорошо и радостно начавшись, закончился таким мучительным испытанием. И потом еще долгие годы при воспоминании о первых своих взрослых нарядах Настю не покидало чувство гадливости и стыда. Мать, заметив перемену в ее настроении, обеспокоилась:
– Ты что это, как в воду опущенная?
– Не поеду я больше к этому Борису Моисеичу! – зло выкрикнула Настя.
– С чего это ты? – удивилась Анна. – Нам еще на примерку надо будет к нему съездить…
– А чего он меня все щупает и щупает, а Вы стоите и молчите. Противно…
– Дурочка, так он же портной. Как он шить-то станет без мерок?
На примерку Настя, конечно, поехала, но для себя решила, что ни за какие коврижки она не выйдет замуж за портного. Даже под страхом смерти. А если насильно будут выдавать, убежит из дома.
Вечером того же дня женская половина семьи Барабашевых бурно обсуждала события дня, а более всего прилично ли будет на венчание надеть подаренные женихом украшения.
– Наверное, можно, – предположила Нюся. – Если подарил перед свадьбой, значит, хочет, чтобы я в них на свадьбе была.
– А мне кажется, что не пристало будущей матушке венчаться в таких дорогущих украшениях. Да еще и цвет такой – ярко красный, прямо кровавый. Нет, не подойдут они к белому платью. Матушка должна быть скромной…
– Но не монашенкой же, – возразила Нюся. – Хотя с белым платьем точно не вяжутся. Спросить бы кого.
– И что мы в церкви-то были, а не догадались спросить у служек. Они уж точно все знают.
– А ты на второй день их одень, – предложила Настя.
Их обсуждение прервал настойчивый заливистый свист около дома. Нюся вспыхнула краской и подскочила к дверям.
– Ты куда это прыснула? – оторопела Анна. – Не пущу!
– Я только на минутку…
– А ну сядь! – грозно скомандовал из-за печки, где чинил упряжь, Петр. – Без тебя разберусь.
И вышел на улицу.
– Кто-то уже настрекотал, – горько вздохнула Анна. – Не иначе, как Дашка-портниха постаралась. Больше некому.
Барабашевы уговорились промеж себя, чтобы меньше было пересудов по хутору, про свадьбу пока ничего не говорить. Да разве же утаишь что-нибудь на хуторе, где жизнь каждого как на ладони?
– Матвей, подь сюды, поговорить надо, – оглядев пустынную улицу, негромко позвал Петр.
От куста сирени в палисаднике отделилась неясная в темноте тень.
– Знаю, что здесь, чего прячешься? Али только свистать смелый?
– Я только поговорить с Нюсей хотел, – вышел из своего укрытия Матвей.
– Ты вот что, паря, забудь сюды дорогу, не срами девку. Она уж почти мужняя жена.
– Да уж наслышан! За богатенького выдаете? Конечно, кто он, и кто я? Разве ж я ей пара? Куды нам, простым казакам?
– Остынь! Не гневи Бога, Матвей! – Осерчал Петр. – Никто ее не неволил. По своей воле идет.
– За что же она так со мной? – Растерялся Матвей. – Я ведь, дядя Петро, ждал, когда она гимназию закончит, хотел, чтобы все по-людски было…
– Я про ваши уговоры слыхом не слыхал. Не знаю, почему она другого выбрала. Знать, обида какая на тебя была? Ну, теперь уже поздно что-то менять. Мой тебе совет: если что и было промеж вами – забудь по-хорошему. Не ломай жизнь ни себе, ни девчонке… И мне на глаза лучше не попадайся.
Смолчал тогда Матвей, но обиду затаил…
III
В 1908-ом году на день Покрова Божьей Матери в Екатеринодаре сыграли Нюсину свадьбу. Свадьба была тихой, благопристойной, как и полагается быть свадьбе священослужителя. Без пьянства и разудалых песен и плясок. Да и как было иначе, когда у жениха почти вся родня из священнослужителей? Венчал пару сам архиерей.
Жить молодые стали у батюшки Феофила, в миру Андрея Нилыча Свирина. У него, несмотря на молодость лет, уже и свой приход был. Потому жил он безбедно. В Екатеринодаре к тому времени у него была большая квартира с прислугой, и зажила Нюся, как сулил ей дядя Никола, настоящей барыней.
Сначала она стеснялась своего положения, особенно, когда немолодые прихожане и прихожанки обращались к ней с поклоном и называли ее не иначе, как матушкой. А дома, чтобы не указывать, что делать прислужнице Авдотье, которая была немногим младше Анны, Нюся поначалу хваталась за всякую работу сама. Но очень скоро привыкла и к этому, и ко многому другому.
С мужем Нюсе повезло. Был он человеком мягким и покладистым. Любил ее несказанно, баловал, ни в чем отказать не мог. Потому и жилось ей спокойно и сладко. Нюся, хоть и не испытывала к Андрею Нилычу особой любви, отвечала ему благодарностью за его заботу и за то, что одарил ее новой доселе неизведанной жизнью. Так и жили супруги в уважении и доверии. Даже дома обращались друг к другу уважительно на Вы. Нюся звала батюшку либо по имени отчеству, либо просто батюшка. Он тоже ласково величал ее матушкой. И лишь когда бывал чем-то недоволен, звал непривычно и официально Людмилой Петровной. Людмила – было ее настоящее имя, которым нарекли ее при крещении, но все уже давно про него забыли. Когда она была маленькая, ее спрашивали, как ее зовут, и она, еще не выговаривая букву «Л», отвечала «Нюся». Так и повелось, сначала в шутку, а потом, привыкнув, все так и звали Нюсей.
Жила теперь Нюся в достатке и невиданном почитании, но, как оказалось, совсем не о такой жизни она мечтала, когда выходила замуж. Хоть архиерей на беседе и предупреждал ее, что от многих мирских соблазнов придется отказаться, но тогда не думалось, что жить придется чуть ли не затворницей. Не представляла, что так трудно будет отказаться от привычного уклада жизни. Мечтала Нюся, что заживет городской культурной жизнью: будет ходить в театры, в кинематограф, про который знала только понаслышке. А получалось, что у нее теперь одна дорожка – в храм: помогать прислужницам, да псалмы в хоре петь. Даже на рынок и в магазины Нюся ходила только с прислугой. И одеваться приходилось почти по-монашески. Чтобы юбка до полу, чтобы голова всегда гладко причесана и покрыта косынкой, чтобы руки и грудь закрыты. Иногда у нее даже закрадывались крамольные мысли: «Неужели вся моя жизнь так и пройдет, как в монастыре? Зачем же он мне такие дорогие украшения дарил, если знал, что носить мне их не придется? Заманивал, разве?». Нюся старалась гнать от себя эти тоскливые мысли, уговаривала себя, что все же такая жизнь лучше, чем жить простой хуторянкой.