Границы в анализе. Юнгианский подход

© Когито-Центр, 2011

© Институт практической психологии и психоанализа, 2011

Введение

Проблема границ встала передо мной впервые в начале моей психоаналитической карьеры в 1990-е годы. Получив степень в области общей и медицинской психологии, имея некоторый опыт практической работы в группах, я вступил в Московскую юнгианскую независимую группу и начал свой личный анализ. Мне долгое время было трудно начать аналитическую практику: я чувствовал недостаточность своей подготовки и практического опыта для обеспечения безопасности и надежности терапевтического пространства. И только годы спустя я осознал, что это не только моя личная проблема: существенный ее аспект заключен в нашей социальной и культурной специфике.

Эта специфика отрефлексирована отечественными аналитиками, начинавшими свою практику еще в советское время, «в подполье» (Аграчев, 1998; Кадыров, 2000а, 2000б, 2010), и западными аналитиками, имевшими опыт работы с российскими аналитически ориентированными терапевтами (Rotman, 1996; Голдсмит, 2005; Краузер, Винер, 2005; Connolly, 2006). Одним из самых значимых выводов было заключение о недостатке «аналитического третьего» на индивидуальном и социальном уровне, что создает серьезные препятствия для индивидуации и унифицирует межличностные отношения (см., напр. Кадыров, 2000а, с. 31; 2000б, с. 14).

Для психоаналитической практики критически важным оказывается то, что в таких условиях существуют серьезные проблемы с установлением терапевтических границ в аналитическом пространстве. Проявлениями таких проблем становятся этические нарушения, как, например, реальные, внетерапевтические отношения терапевта и пациента или присутствие пациента на супервизиях своего терапевта. Я часто наблюдал сложности с границами среди коллег-аналитиков, когда, например, бывало так, что в одной профессиональной группе работали не только аналитики и их бывшие пациенты, но и пациенты, еще находящиеся в анализе. Я был шокирован предложением опытного терапевта проводить совместные интервизии аналитикам, работающим с разными членами одной семьи, сопровождавшимся комментарием: «Это может быть интересным».

Мое следующее серьезное столкновение с проблемами границ в психологической практике произошло, когда я начал работать с беженцами в рамках программы психологической поддержки под эгидой УВКБ ООН. Мне пришлось работать в центрах компактного размещения, часто в жилых помещениях моих пациентов. Справляться с трудностями поддержания профессиональных границ в таком «сеттинге» мне помогла рефлексия аналогичного опыта Реноса Пападопулоса, работавшего в Англии с боснийскими беженцами: в отсутствие аналитической рамки психолог оказывается незащищенным от «архетипической радиации» и вынужден использовать дополнительные приемы поддержания своей профессиональной позиции^[1]. В этих условиях пришлось искать способы поддержания профессиональных границ, сохранения терапевтического теменоса. Один из важнейших уроков, которые я вынес из этого опыта, – необходимость осознания чрезвычайно сильной тенденции к поляризации архетипа «целитель – пациент» (беспомощный беженец – всесильный помогающий) и нахождения способов справляться с этой тенденцией.

Последним штрихом в «прообраз» моего исследования проблемы аналитических границ стал комментарий коллеги после супервизии моего случая, где были особенно актуальны такие проблемы. Супервизор из Великобритании жестко поставил меня перед проблемой безопасности теменоса в ситуации двойных отношений между аналитиком и его пациенткой. Желая успокоить меня, одна коллега сказала: «Не принимай это так серьезно. Одно дело, как у них в Англии, у нас же по-другому: многие так работают».

Три основных вопроса, на которые я пытался ответить в этом исследовании и которые хотел прояснить:

• Какова природа границ в области психической реальности, и, в частности в психоаналитической практике?

• Есть ли специфический юнгианский взгляд на установление и поддержание аналитических границ?

• Есть ли в действительности такие культурные различия, которые требуют коррекции западного взгляда на аналитические границы?

Рассматривая «пограничную» проблематику, я использую широкий круг источников из многих областей знания: помимо психологии, это философия, антропология, культурология, социология, богословие, филология и др. Для ориентации читателя в этом текстовом массиве я считаю полезным приводить развернутые цитаты из первоисточников. Чтобы не перегружать основной текст, большинство из них вынесены в примечания, помещенные в конце книги.

Работа над этой книгой была инициирована Мюрреем Стайном и Гертом Зауэром, предложившим доработать мою студенческую статью для публикации. Я глубоко благодарен им за эту поддержку моих первых начинаний. Начав перерабатывать текст, я обнаружил, насколько мало исследована эта область и как много предстоит сделать. И что итоговый текст намного превысит объем журнальной статьи. Оглядываясь сейчас на полученные результаты, я понимаю, что многие вопросы мной были лишь поставлены и еще многое предстоит сделать. Публикуя результаты далеко не полного исследования, я хочу, в частности, привлечь внимание специалистов к проблемам, чрезвычайно актуальным как для практической, так и для теоретической психологии.

Я хочу выразить искреннюю благодарность коллегам, знакомившимся с рукописью по мере ее написания, давшим мне важные ориентиры в направлении исследования и форме выражения его результатов. Я благодарен Елене Башкатовой, Елене Володиной, Юлии Казакевич, Марии Ломовой, Камале Мелик-Алихановой, Елене Резановой, Мадине Слуцкой, Наталии Федуниной.

Я благодарю Константина Ягнюка и Елену Спиркину за поддержку моего проекта и Виктора Белопольского за внимательное отношение и ценную помощь в работе над рукописью.

Моя особая благодарность – пациентам, доверившим богатство своей психики, в любых условиях находящей свой путь к индивидуации.

Я посвящаю эту книгу Вадиму Артуровичу Петровскому, моему Учителю в психологии. Его новаторские работы предвосхитили многие идеи психоаналитического исследования границ.

Москва, июль 2010 г.

Часть 1

Глава 1
Парадоксы границ

Границы пронизывают все наше бытие; не поняв это, нельзя обрести смысл.

Урсула Виртц

Проблема профессиональных границ в психотерапии оказалась в фокусе внимания несколько десятилетий назад и в последние годы вызывает повышенный интерес как у практических психологов, так и у теоретиков. Ее значение впервые было осмыслено в психоанализе, так что аналитические подходы в этой области оказались основополагающими для всей практической психологии и психотерапии. На психоаналитических принципах базируется большинство профессиональных этических кодексов. Несмотря на принятие этих принципов большинством психологов, существует также влиятельная оппозиция, наиболее известным представителем которой является Арнольд Лазарус.

В основании критики традиционных аналитических подходов лежит тенденция к пониманию границ как «физикалистских» явлений, рассматриваемых в контексте структурных моделей. Например, в «Начальном пособии по этике», выпущенном Этическим комитетом Американской психиатрической ассоциации, читаем: «Психоаналитический взгляд дает нам богатые возможности для понимания границ. <…> Существуют границы между сознанием и бессознательным; границы психического и соматического; границы между Я, Оно и Сверх-Я» (Gruenberg, 2001, p. 2).

Внутри психоанализа есть также и альтернативная точка зрения, не соглашающаяся с традиционным пониманием границ. Предлагается рассматривать их как метафору для различения внутреннего и внешнего, а также сознательных чувств эго и бессознательных фантазий. Одним их первых аналитиков, отстаивающих эту точку зрения, был Пауль Федерн, утверждавший, что границы эго нужно рассматривать не как конкретную разделительную линию, а как функцию (см.: Gabbard & Lester, 1995). Эта точка зрения ближе к юнговской «карте души» (Стайн, 2010). Карл Густав Юнг писал об отсутствии четких границ между сознанием и бессознательном, о единстве сознательно-бессознательной психики (Jung, CW, v. 8, par. 397).

Аналитики ортодоксального направления все больше склоняются к этой точке зрения. Например, рассматривая аналитические границы в межличностном контексте, Глен Габбард и Эва Лестер пишут о неразрывной связи межличностного и внутриличностного и о влиянии границ психики на внешние границы (Gabbard & Lester, 1995, p. 38).

Парадоксальность и двойственность как внутрипсихических границ, так и границ психики и внешнего пространства подчеркивает Мюррей Стайн в своей книге об индивидуации (Стайн, 2009). Он отмечает такую закономерность: обозначение границы сознание/бессознательное всегда порождает тенденцию к ее пересечению. Сама эта граница имеет меркуриальную природу: она никогда не бывает неизменной, вечно флуктуирует. Поэтому пространство индивидуации также постоянно меняется. Это соответствует природе индивидуации, требующей «гибкости», потому что для ее реализации необходимо взаимодействие с «другим». Следовательно, жесткие, непроницаемые границы препятствуют развитию и самореализации.

Установление границ неразрывно связано с их пересечением. М. Стайн отмечает, что Гермес, олицетворявший границы в древнегреческой мифологии, обозначал координаты жизнедеятельности, олицетворял оба этих полярных смысла. Аналогичную амбивалентную функцию несет женское божество в ряде индоевропейских культур (например, скифская Апи), сочетая в себе противоположные смыслы замыкания/запрета («змеиная», ограничивающая природа) и «отпирания» замкнутых границ культурного пространства, инициационного перехода и перевоплощения (Михайлин, 2005). В другом контексте об этой двойственности границ говорят в семиотике и культурологии. Так, Юрий Лотман подчеркивает амбивалентность семиосферы, разделяющей и одновременно соединяющей соседствующие культуры, являясь полилингвистической границей между ними (Лотман, 2000, с. 262)^[2].

Шведский психоаналитик Анджей Вербарт исследует социокультурные риски функционирования психики в пограничной зоне. С одной стороны, саму психику, точнее эго, можно рассматривать как продукт границ, свершившейся сепарации. Утверждение эго как центра автономного и этического действия сопряжено с укреплением границ эго. С другой стороны, у каждого человека есть и стремление к выходу за границы эго, которые мы ощущаем как препятствие для свободного существования. Значительное отступление от границ эго, бытующее, в частности, в наркотических культурах, может иметь деструктивные последствия как для индивида, так и для социума (Werbart, 2000). Вместе с тем трансформация психики в среднем возрасте сопряжена, как мы знаем, с отказом от доминирования эго, его «ослаблением» в пользу Самости, а значит, с выходом за границы эго.

В своей книге «Жажда смысла» Урсула Виртц и Йорг Зобели (Wirtz, Zöbeli, 1995) анализируют этот парадокс в контексте порождения и поиска смысла. Придание смысла нашей действительности есть творческая деятельность по структурированию бытия, т. е. созданию границ. Но творение своей жизни также неразрывно связано с поиском смысла, предполагающим преодоление выстроенных границ, к чему нас часто побуждает соприкосновение с архетипами коллективного бессознательного. Возможность преодоления выстроенных психикой границ предполагает способность видеть целое, «общий смысл» – то, что в разных традициях называется «Богом», «Дао», «трансцендентным началом», а в аналитической психологии означает контакт с Самостью, выстраивание оси эго – Самость.

Многие психологи и антропологи подчеркивают условность устанавливаемых границ, отделяющих людей от того, что им чуждо, а значит, суживающих область сознания и активности. Так, антрополог Эдмунд Лич утверждает, что все границы являются искусственными разрывами того, что в естественном виде является неразрывным. Поэтому, в частности, границы являются источником тревоги и конфликтов (Лич, 2001). В трансперсональной психологии подчеркивается, что любая граница означает противостояние внутреннего и внешнего и что проведение границ порождает противоположности и конфликты. Поэтому важно не замещать реальность «картой» нашего сознания (Уилбер, 2003). Трансперсональная психология утверждает, что истинная реальность, «реальная реальность» находится на границах наших способностей познания и за этими границами. Кен Уилбер вводит понятие «предельная (ultimate) реальность», в которой нет никаких границ, суть которой – единство противоположностей. Такой выход психики за предустановленные границы Юнг назвал трансцендентной функцией.

Понятие трансценденции, или самотрансценденции, – ключевое для трансперсональной психологии и психотерапии, не менее важно оно и для аналитической психологии. Эта динамическая сила выходит за пределы индивидуального бытия. В то же время эта сила определенным образом структурирована, причем структура ее принципиально отличается от привычных нам явлений физического мира и не может быть описана в традиционных научных понятиях.

Норвежские социальные антропологи и психологи провели ряд интересных исследований «пограничных» проблем, связанных с патологическим решением дилеммы границ в сознании современного человека. Так, Йорун Солхейм предложила объяснение быстро распространяющихся в последнее время «культурных болезней» (анорексии, булимии, фибромиалгии и др.), которые она рассматривает как проблемы «пограничной линии», а именно – сохранения границ тела. Она полагает, что в современном мире все больше нарушается целостность и неприкосновенность этих границ (особенно это касается женщин), поэтому психика ищет возможности установления новых границ. Одной из таких возможностей оказывается переживание боли, с помощью которого создается некое новое приватное сакральное пространство. Другой норвежский социальный антрополог, Тиан Серхауг, анализирует с этой точки зрения патологию семьи, описывая различные варианты попыток обретения контроля над собственным пространством при нарушении границ: внутреннее пространство может заполняться или опустошаться, увеличиваться или уменьшаться, следствием чего являются пограничные и нарцистические расстройства и другая патология (Solheim, 1998; Sørhaug, 1996; см.: Скэрдеруд, 2003). Финн Скэрдеруд описывает дифференциацию, вносимую защитными границами, как реакцию на неопределенность современного культурного пространства с его размытостью границ (Скэрдеруд, 2003).

Юнгианский взгляд на проблему позволяет понять природу парадокса границ. В центре внимания оказывается упомянутый выше принцип дифференциации. Дифференциация, необходимое условие индивидуации, имеет важнейшее значение в аналитическом процессе, поскольку только при этом условии возможно возвращение проекций и укрепление эго. Вместе с тем фиксация на дифференцированности может препятствовать интеграции, синтетической стадии процесса развертывания потенциала психики. Поэтому не менее важно и преодоление принципа дифференциации.

Осуществление интеграции значительно труднее для современных людей, преодолевающих ограниченность дифференциации по большей части через компенсаторный бессознательный символизм. Традиционная культура обладает здесь определенными преимуществами за счет доступных механизмов перехода границ культурных пространств. Представителям же современной западной цивилизации для этого необходимы особые условия и усилия, осмысленные в современном психоанализе. Так, Хью Джи обращает внимание на то, что тем, кто хорошо ощущает свои границы, возможно, потребуются усилия по ослаблению этих ощущений, чтобы можно было «продвинуться по пути дальнейшей дифференциации и установления менее жестких пограничных требований» (Джи, 2006, с. 224).

С другой стороны, нужно хорошо осознавать опасности редуцирования дифференциации в аналитическом процессе. Как подчеркивает Эстер Макфарланд Соломон, к такому состоянию могут приводить примитивные уровни коммуникации, подобные проективной идентификации. Несмотря на исключительную диагностическую ценность такого контрпереносного опыта, это может приводить к перверсии этической установки, бесполезным разыгрываниям, а иногда и к опасным нарушениям границ аналитического пространства (Solomon, 2001).

Расширяя видение современной культуры и психики, Юнг описал особые психоидные пространства, парадоксально сочетающие в себе внутреннее и внешнее, выходящие за пределы дихотомий «внутреннее – внешнее» и «субъект – объект». Стайн обозначает эти пространства как лиминальные^[3]. Границы психики находятся в лиминальном пространстве, порождающем такие явления, как синхрония. Синхронию Юнг считал действием психоидных факторов, или архетипов, характерной особенностью которых является неопределенность, выход из собственной системы координат. Это нарушение порядка Юнг называет «трансгрессивностью»^[4], потому что эти факторы проявляются как в психической, так и непсихической области (Jung, CW, v. 8, par. 964). Это и есть, как указывает Стайн, пространство индивидуации, включающее в себя и внешнюю, и внутреннюю реальность, и сознание, и бессознательное (Стайн, 2009, с. 125).

Для современной Юнгу науки, в которой господствовали механистические представления о природе и психике, принять эти идеи было крайне трудно. Ситуация не очень сильно изменилась и в настоящее время, хотя налицо признаки смены парадигм. Ограниченность общепринятой точки зрения убедительно продемонстрировал в своей книге «Никаких границ» Кен Уилбер. Существо проблемы он выразил предельно ясно: мы создаем границы и начинаем считать их реальностью, стремясь отрицать и нивелировать нежелаемые полюса появившихся противоположностей (Уилбер, 2003, с. 47–48).

Теория формообразующей причинности и морфических полей Руперта Шелдрейка (Sheldrake, 1988; Шелдрейк, 2004, 2005) дает нам перспективы нового видения проблемы границ. Шелдрейк обоснованно опровергает общепринятое представление о том, что сфера психического ограничивается пределами тела, утверждая на современном научном уровне представление о «безграничном разуме». Согласно выдвинутой Шелдрейком гипотезе формообразующей причинности (formative causation), морфические поля определяют форму самоорганизующихся систем на разных уровнях сложности: от атомного, молекулярного, клеточного, тканевого к организменному, социальному, экосистемному, планетарному и галактическому (Шелдрейк, 2004, с. 230). Формы запечатлены на соответствующих уровнях морфических полей, содержащих обобщенную информацию (общую, коллективную память), и воплощаются посредством процесса, названного морфическим резонансом. Морфический резонанс действует и в обратном направлении: с его помощью приобретенный индивидуальный опыт (Шелдрейк использует термин «привычки») запечатлевается в соответствующем морфическом поле, пополняя коллективную память. По мере повторения и прогрессивного накопления схожего опыта, резонанс и соответствующее поле усиливаются, переводя со временем данный паттерн в архетипическую форму. Как сам автор теории морфических полей, так и другие исследователи рассматривали выдвинутые гипотезы в свете юнговской концепции коллективного бессознательного, отметив существенные параллели (Sheldrake, 1987–1988; Keutzer, 1982; Mahlberg, 1987).

В свете теории Шелдрейка объяснима парадоксальная природа границ, обозначающих пределы морфических полей. Эти пределы обладают, говоря языком аналитической психологии, меркуриальной природой (если мы имеем в виду границы психики, то мы их называем психоидными); они не могут быть корректно интерпретированы с физикалистских позиций, задающих однозначные разделения, например, «внутри» и «вовне» (ср. «защитный барьер» Фрейда или «кожное эго» Дидье Анзье).

Аналитическая психология накопила значительные феноменологические данные, подтверждающие такое понимание психики. Сошлюсь здесь на результаты исследования с юнгианских позиций процессов переноса и контрпереноса, проведенного в 1970-е годы берлинскими аналитиками. Группа из пяти юнгианских аналитиков в течение трех лет во время сессий, помимо обычной аналитической работы, направляли особое внимание на реакции собственного бессознательного. Аналитики затем делились результатами в группе и обсуждали их в контексте переносно-контрпереносных отношений. Были обнаружены поразительные соответствия бессознательных процессов у аналитика и пациента, а также явления синхронии и экстрасенсорного восприятия (частота таких явлений значительно возрастала по мере оттачивания техники двойного фокуса внимания). Кроме того, скоро стало очевидно, что события, происходившие во время сессий между пациентом и аналитиком, в значительной степени совпадали с тем, что происходило между аналитиками в дискуссионно-исследовательской группе. Ганс Дикман, возглавлявший этот исследовательский проект, полагает, что здесь отражается глубинная основа нашей коммуникации, единство всего нашего мира, за которым стоит функционирование архетипа Самости, действующего не только внутри каждого из нас, но и между нами. Мы имеем дело с тем, что Юнг называл трансцендентной природой архетипа, или психоида, «выстраивающего» психические паттерны внутри и вне психики (Dieckmann, 1976). Можно предположить, что Самость есть центр (источник?) морфического поля индивида, взаимодействующего с полями других индивидов, объединяющегося с ними в единое коллективное поле. Согласно Шелдрейку, морфические поля могут неограниченно растягиваться в пространстве-времени, меняя свои границы. Взаимодействие морфических полей – тот самый вектор Бессознательное – Бессознательное в юнговской схеме переноса – контрпереноса – пока еще практически не исследованная область.

Границы индивидуальной психики связаны с понятием самоидентичности и в сознании привязаны к тому, что в концепции Шелдрейка называется морфогенетическим полем, определяющим форму человека как органического существа, чаще всего – к границам тела. Форма является необходимым условием функционирования сознания, его адекватных взаимоотношений с бессознательным. В письме пастору Гансу Вегману от 12.12.1948 г. Юнг так выражает эту идею: «Сознанию необходима форма, так сказать сосуд, в который мог бы излиться бессознательный напор, в котором он мог бы принять культурный образ. Этот напор по природе своей действует лавинообразно. Форму ему всегда давала религия и никогда – разум» (Аналитическая психология: Прошлое и настоящее, 1995, с. 199).

Ощущение морфогенетического поля, его границ связано, по-видимому, с полнотой дифференциации. Выход же за рамки морфогенетического поля есть то, что Юнг назвал трансгрессией. Дифференциация вносит необходимую определенность, но проводимые разграничительные линии, отделяющие область «Я» от области «не-Я» всегда носят в той или иной степени искусственный, условный характер, подчеркиваемый в трансперсональной психологии (см.: Уилбер, 2003). Полярности «дифференциация/трансгрессия и интеграция на более высоком уровне» можно рассматривать как полюса одного архетипа, связанного с функционированием морфогенетического поля (назовем его условно архетип Предела). Шелдрейк, описывая диалектику этих двух противоположных движений, говорит о «нисходящих» процессах (новое поле дифференцируется от поля более высокого уровня) и «восходящих» процессах (новое поле возникает из интеграции существующих полей на более высоком уровне) (Sheldrake, 1988).

В христианской антропологии есть понятие греха как преступления конститутивных пределов человека, границы между упорядоченным миром и хаосом – смешением онтологических уровней, при котором извращается «Первообраз», образ Божий^[5]. Это есть глубинная сущность архетипа Предела, осуществление которого есть восстановление первичной формы, проходящее в духовной практике как этапное восхождение (в исихазме этот процесс называется Лествицей) (см.: Хоружий, 2000).

Наиболее типичная пограничная линия, отделяющая «Я» от «не-Я», – это граница кожи, телесная граница. Это наиболее очевидная для сознания физическая граница, к которой привязывается граница психики, разделяющая внешнее и внутреннее, свое пространство и пространство других. Она становится первичной основой сепарации. Назовем ее базовой пограничной линией, или базовой границей^[6]. Вместе с тем, по мере развития, условность этой границы ощущается все более определенно. В какой-то момент распространение пространства психического опыта за пределы тела, т. е. за пределы морфогенетического поля, становится очевидным^[7].

За пределами тела располагаются коллективные поля, объединяющее семьи, профессиональные и иного рода группы, сообщества, культурные и этнические общности, и, наконец, все человечество. Как правило, наша включенность в эти поля существенно отличается от включенности в морфогенетическое поле: мы считаем их «своими», но не «собой». Задачи первой половины жизни во многом «привязаны» к базовой границе, именно здесь локализуются многие личностные проблемы. Внутренние конфликты и патология, связанная с базовой границей, – тема отдельного рассмотрения, выходящая за рамки данной работы. Обозначим лишь некоторые из феноменов этого рода: культурные страхи и ритуалы, связанные с отверстиями тела и выделениями из них, пересекающими базовую границу (см.: Дуглас, 2000); татуировки как маркеры границ^[8]; ритуальные телесные повреждения (удаления пограничных зон тела) (Лич, 2001); упомянутая выше интерпретация «культурных болезней», понятие «открытого тела» Солхейм (см.: Скэрдеруд, 2003); понятие «кожного эго» Анзье и феномены, связанные с насильственным и перверсным нарушением базовой границы (см.: Werbart, 1994; и др.).

Мэри Дуглас указывает на следующую закономерность: тело часто является моделью для всех ограниченных систем, и его границы становятся репрезентацией любых границ, которые могут быть нарушены или которым что-то угрожает (Дуглас, 2003, с. 173). Наиболее ярко это проявляется в случае сильной травмы, такой как перенесенные пытки. Приведем иллюстрацию травмированной базовой границы из практики работы с беженцами.

Хасан, 30 лет, беженец из восточной страны, с юного возраста участвовал в военных действиях, неоднократно заключался в тюрьму, где подвергался пыткам. Оказался в России один, лишенный контактов и каких-либо сведений о семье. Вырос в благополучной семье: «В детстве я не знал огорчений, все красивыми словами разговаривали». Обратился к психологу с жалобами на нарушение сна и неконтролируемые аффективные вспышки, в ходе которых появлялось непреодолимое желание себя поранить. Увидев свою кровь, начинал плакать. Развитие приступа мог приостанавить человек, которому Хасан доверял: если он крепко его держал, то двигательное возбуждение сменялось разрядкой и плачем. На пятый сеанс Хасан принес и отдал психологу свой рисунок (рисунок 1), сопроводив его такими словами: «В метро есть карты метро, а это карта души». Хасан сказал также, что сразу понимает по глазам намерения человека. Терапия этого клиента не была длительной, поскольку вскоре он покинул Россию.

Высоко эшелонированная защита системы самосохранения создает пропасть, отделяющую травмированного человека от других людей. Эту пропасть трудно преодолеть с обеих сторон. Перенесенный человеком чудовищный опыт не может быть выражен в словах и понят другими. Встреча со смертью оставляет на человеке знак, «печать смерти», пугающий людей и вызывающий у них желание дистанцироваться от его носителя. Уже нарушенное доверие к миру и к самому себе теряется все больше и больше, и нередко человек совсем утрачивает контакт с реальностью. Душа теряет целостность: нарушения затрагивают и внутреннее психическое пространство, и границы внутреннего с внешним (см.: Wirtz, Zöbeli, 1995, s. 119).

Рис. 1. Рисунок Хасана

Примечание: русский язык пациент выучил со слуха за два года пребывания в России.

Вместе с тем рисунок пациента свидетельствует и о значительном потенциале самоисцеления психики. Арттерапевтами, работавшими с сильно травмированными пациентами, отмечено, что, если человек рисует центрированные фигуры, такие как круг, сердце, яйцо, это означает, что у него актуализируются спиритуальные символы, ведущие к преодолению диссоциации, выходу за пределы выстроенных психикой бастионов (Rentsch, 1994; цит. по: Wirtz, Zöbeli, 1995).

Очень часто в аналитическом материале возникают образы, символизирующие нарушенную базовую границу.

Например, у пациентки, пришедшей в анализ в возрасте 43 лет, чья ситуация в детстве характеризовалась постоянными психопатическими вспышками у отца и жестким ограничением любых эмоциональных проявлений детей со стороны матери, одним из самых частых образов сновидений и фантазий был плачущий ребенок, сидящий в одиночестве в запертой комнате за громадной чугунной дверью. Образ существенно менялся в ходе анализа: чугунная дверь становилась тоньше, пока не превратилась в условную загородку, далее ребенок стал появляться в аналитическом пространстве – в самом кабинете, с трудом вступая в диалог. В какой-то момент появился очень яркий образ: ребенок стоит, отвернувшись, хотя дверь открыта. Наконец, он вступил в контакт и был визуализирован пациенткой: он сидел рядом с ней вместе с поддерживающим его старым мудрецом («чернокнижником»). Теперь обозначилась и самоидентичность образа: ребенок стал девочкой.

В случае, описанном Игорем Кадыровым, пациент дает впечатляющую метафору такого рода проблемы: «Я часто чувствую, что просто отрезан от этого внутреннего диалога. Как будто я нахожусь за стеклянной стеной. …Я думаю, чем толще стекло, тем меньше места остается для меня самого. Делая эти стеклянные стены более толстыми, я лишаю себя внутреннего пространства» (Кадыров, 2000, с. 53).

В подобных образах отмечается типичное соприсутствие проблемы нарушенных внутренних границ, прерванного интрапсихического диалога и сложностей контакта с внешним миром. Это специфика переживаний базовой границы, неразделимость центростремительных и центробежных психических процессов, о которой мы говорили выше. Решение этих проблем – условие целостности самовосприятия и адекватной самоидентичности. Здесь мы опять сталкиваемся с парадоксом границ. Стремление преодолеть внутреннюю границу, разделяющую сознание и бессознательное, неразрывно связано с ощущением ограничений внешней базовой границы. С точки зрения аналитической психологии, мы имеем дело с единым психическим процессом – трансцендентной функцией.