Легионер. Книга первая

Расчет Ивана Дмитриевича Путилина был таков: ввести в разговор перепуганную насмерть дворничиху. Кому, как ни ей, знать все домовые тайны, тщательно оберегаемые обычно прислугою – тем более пожилой.

Расчет оказался верным: поначалу Анна Семеновна, судорожно вцепясь в руку сынишки, только тихонько подвывала и хлюпала носом. Но у Путилина было великое терпение и оригинальная метода общения с разными людьми. Успокаивая дворничиху, Иван Дмитриевич вдруг жестом фокусника достал из пустой вроде шляпы и ловко вручил взвизгнувшему от счастья мальчонке незамысловатый леденец на палочке. Глядя на осчастливленного сынишку, дворничиха понемногу успокоилась.

– Так что, голубушка, с Семенидовой этой? Забегала, поди, к вам в дворницкую – или просто поговорить останавливалась? Что она за человек-то? Ты же у нас наблюдательная, как и муж по должности, – польстил Путилин.

Мало-помалу дворничиха разговорилась. Впрочем, и тут Путилин выяснил немногое – но весьма исчерпывающее. Прислуга Семенидова была обычной бедной старушонкой, взятой в услужение состоятельным дальним родственником по мужской линии. Религиозный фанатизм Семенидовой (хождение на богомолье) подтверждения не нашел – во всяком случае, в отношении кликушества и прочих крайних проявлений характера, влекущих за собой подозрительные знакомства. Службой своей Анна Семенидова была премного довольна. Часто поминала, что ради нее, как родственницы, господин Власов отказал от места прежней прислуге, проработавшей ранее у него три или четыре года.

Жизнь надворный советник, ныне покойный Власов, вел трезвую, тихую и степенную. Проснувшись, имел обыкновение вставать сам. Одевался, умывался, даже платье сам чистил. Ждал со стаканом кофея (или чая – по погоде и настроению) почтальона. Листал календарь, читал газету. Если погода была ясной, то, отдав распоряжение прислуге насчет обеда, ненадолго выходил прогуляться. Если моросил дождь, то дремал в кресле у окна.

Из всех родственников Власова дворничиха упомянула брата Петра – заштатного преподавателя гимназии где-то в российской глубинке. Брат был беден – и, как положено, присылал Власову поздравительные открытые письма на Пасху и Рождество Христово. Надворный же советник, без всякой «поздравительной ерунды», «отвечал» брату скромными денежными переводами. Квитанции сохранял – более того: на особую бумажку выписывал суммы сделанных им пожертвований. Чем старуха Семенидова и была неоднократно обижена: хозяин не делал разницы между рублем, пожертвованным неизвестному студенту на улице и таким же рублем, но подаренным ей, дальней родственнице, по случаю какого-то праздника.

Относительно офицера выяснилось: Власов, своих деток не имеющий, очень был привязан душой к молодому человеку, приехавшему несколько лет назад в Петербург поступать по военной части и случайно набредшему на билетик во власовском окне, еще на прежней его квартире. Сдав молодому человеку комнату, г-н Власов, по его же словам, долго к нему присматривался.

– Немчура ведь! – вставил дворник.

Но в конце концов Власов к постояльцу душой потеплел, следил за его карьерой, экзаменами на офицерский чин. Ждал весточек от него, когда молодой офицер уехал на войну в Туркестан, а потом и на турецкую войну. Долго не хотел менять квартиру – «вот, мол, Карл вернется – а меня нету!» Очень был обрадован надворный советник, когда офицер, вернувшись с войны награжденным, навестил его. Хвастал Егор Алексеевич орденами подопечного, как своими собственными. Велел своему знакомому Флерову, у которого квартировал до получения казенного жилья офицер, оказывать ему всяческое уважение – когда тот, по старой памяти, запанибрата попытался было с ним держаться.

Офицер приходил к Власову два-три, много – четыре раза в месяц. Каждый раз жилец непременно провожал его – либо до входной подъездной двери, либо до ворот, по погоде. Расставались очень приязненно, по-родственному. К отставному надворному советнику гости нечасто, но все же ходили – ни одного из них он не отмечал так, как этого офицера.

Путилин, слушая все это, быстро терял к офицеру профессиональный интерес. Но все же поинтересовался: а в тот вечер Власов провожал своего гостя? Дворничиха развела руками: не заметила. Дождь ведь лил, а у нее еще, как на грех, зубы на погоду разболелись, прилегла к печке и задремала.

– Значит, подозрительных знакомых у вашего покойного жильца так и не было? – подал голос с порога незаметно спустившийся судебный следователь. – Ну а кого вообще еще можете назвать?

Получив отрицательный на сей счет ответ, следователь уныло втянул голову в плечи и покосился на Путилина: вот оно, мол, как бывает…

Тот же, хмурясь и покусывая нижнюю губу, стал собираться. Дворника похлопал по спине, мальчишку потрепал за вихры. Со следователем Иван Дмитриевич попрощался за руку, пару оставшихся сыщиков поманил за собой и что-то сердито выговорил им уже на улице. Сел в коляску дожидавшегося лихача – и уехал.

Скоро на подмогу сыщикам из полицейской части прибыло подкрепление из личного, как считалось, резерва начальника Петербургского сыска. Поиск человека с порезанной, как предполагалось, рукой, закипел. Начали искать и офицера, благо тут след был: один из сыщиков пошел по старому адресу Власова, и из домовой книги в тамошней полицейской части быстро установил, что его знакомцем был прапорщик Саперного лейб-гвардии батальона Карл Христофорович фон Ландсберг. Однако найти и расспросить его не удалось: как сообщили в казармах Саперного батальона, прапорщик Ландсберг 26 мая испросил у командира краткосрочный отпуск по случаю болезни матери, и выехал по железной дороге в свое имение куда-то в Ковенскую губернию.

* * *

А 1 июня в камеру к судебному следователю Павлову вихрем, без доклада, ворвался один из путилинских «резервистов» – агент Жильцов. Оказалось, что в аптеке Фридлендера, что у Каменного моста, с уверенностью вспомнили, что поздним вечером 25 мая подавали медицинскую помощь… саперному офицеру, по приметам схожему с фон Ландсбергом!

Из рапорта сыскного агента следовало, что к Грингоффу (так звали младшего провизора аптеки, дежурившего в ту ночь) обратился офицер, правая рука которого была обернута окровавленным платком. Размотав его, Грингофф увидел глубокую резаную рану у основания двух пальцев – мизинца и безымянного. Судя по артериальному кровотечению, рана была глубокой и требовала хирургического вмешательства. О чем Грингофф, оказывая первую помощь, и заявил офицеру. Он наколол льда, завернул его в салфетку и дал офицеру жгут – предупредив, что долго им пользоваться нельзя. Грингофф также сообщил офицеру адрес ближайшего частного доктора и даже разбудил мальчишку-рассыльного, чтобы тот проводил офицера – но офицер отказался. И, поблагодарив, уехал. Рану свою он объяснил собственной неосторожностью: вставлял-де саблю в ножны и порезался. Лично он, Грингофф, считает подобное объяснение неубедительным: саблей, скорее, можно было порезать левую руку, придерживающую ножны.

С этим судебный следователь Павлов и отправился в казармы Саперного батальона. Там он прежде всего разыскал военного доктора, который подтвердил, что в ночь с 25 на 26 мая подавал помощь делопроизводителю батальона прапорщику фон Ландсбергу.

На штатского следователя доктор Мартов смотрел с плохо скрытым пренебрежением, и когда Павлов поинтересовался: не вызывали ли у военного медика, человека, понимающего толк в ранах, сомнения по поводу объяснений Ландсберга, только фыркнул. На службе, милостивый государь, все бывает, мол!

Дома следователя поджидала телеграфная депеша от самого Путилина: он срочно приглашал того к себе на Казанскую, в присутствие.

Про ранение знакомца Власова, сапера Ландсберга начальнику сыска доложить уже успели. Очень заинтересовался Путилин и бумагами, которые следователь нашел в изъятом архиве покойного Власова. Иван Дмитриевич велел подать всем чаю с бубликами и быстро просмотрел эти бумаги.

Из записей Власова следовало, что Карл фон Ландсберг сделал у него более полугода назад заем на сумму 5 тысяч рублей – в виде ценных бумаг. А в начале нынешнего года – новый заем в 4 тысячи, уже наличными – для чего Власов продал два своих заемных билета по 2 тысячи рублей. По поводу обеспечения заемных сумм стояла пометка Власова: «прост. расписка». Срок возвращения обоих займов был определен по первому требованию.

Кроме того, был найден черновик поздравительного письма. Судя по тексту – письмо приготовлялось Власовым ко дню бракосочетания Карла фон Ландсберга. В этом письме отставной надворный советник с торжественностью сообщал, что в качестве подарка новобрачному преподносит ему погашенный вексель на сумму девять тысяч рублей. Даты в черновике письма не было.

Нашел Павлов и завещание Власова, в котором тот единственным своим наследником и душеприказчиком называл опять-таки Карла фон Ландсберга. Ему же было вверено оказание посильной финансовой помощи семейству брата Власова – не менее ста рублей в год. Наследство покойного заключалось в ценных бумагах на сумму около сорока тысяч рублей.

– Ну, что вы обо всем этом думаете? – поинтересовался Путилин, возвращая бумаги следователю.

– Дарственная и завещание у меня никак «не пляшут», – пожаловался следователь. – А так все вроде ясно: Ландсберг занял у Власова крупную сумму, отдать не смог. Пришел к старику просить отсрочки, а тот отказал. Ну Ландсберг его и того… со старухой вместе. Но проклятые дарственная и завещание, повторяю, меня смущают. Ладно, Ландсберг про них мог и не знать. Но Власов-то знал, что прощает ему долг! Зачем ему в тайне сие держать? Ну а все остальное вполне вписывается в схему. Аптекарь, не сомневаюсь, опознает Ландсберга: подобных совпадений, извините, не бывает! Болезнь матери? Чушь! Убил и уехал от греха подальше ждать, пока все уляжется. Вот увидите!

– Ну а длительное знакомство Ландсберга с Власовым вас не смущает? Их добрая дружба, теплые отношения? Жили-жили душа в душу, и вдруг – бах, ножом по горлу?

– Смущает, ваше высокопревосходительство, – согласился следователь. – Но что делать – улики-то больно тяжкие.

– Что думаете делать, господин следователь? – перешел на официальный тон Путилин.

– Ехать в Ковенскую губернию и арестовывать Ландсберга! – пожал плечами следователь.

– Воля ваша, – Путилин постучал пальцами по столешнице и начал в который раз терзать свою бакенбардину. – Хочу только предостеречь вас, мил-человек: арест офицера-гвардейца из славного батальона под высочайшим патронажем – это вам, батенька, не фунт изюму! Шум-то, представляете, каков будет? И не дай Бог что – от вас же мокрого места не останется! Кстати: а вы знаете, на ком должен был жениться фон Ландсберг?

– На девице, поди! – усмехнулся следователь.

– Вот вы смеетесь, голубчик! И напрасно! Девица девице рознь! – вздохнул Путилин. – На дочери графа Эдуарда Ивановича Тотлебена, одного из царских фаворитов! Она же – фрейлина двора Ее императорского величества!

Павлов, допивая чай, от неожиданности проглотил дольку плавающего в стакане лимона, поперхнулся и долго кашлял под выразительным взглядом начальника Петербургского сыска.

– И что же теперь делать? – упавшим голосом спросил наконец Павлов.

– Исполнять свой долг. И не пороть горячку! – поднял палец Путилин. – Пару толковых сыщиков я завтра же курьерским поездом отправлю в Ковенскую губернию: пусть осторожно, издали понаблюдают за нашим гвардейцем. Далее: вместе с расписками Ландсберга из портфеля Власова исчезла и часть ценных бумаг. Сегодня же отправить людей по банковским конторам и меняльным лавкам. К командиру батальона, князю Кильдишеву, завтра съезжу сам, предупрежу осторожно об имеющемся подозрении. Сегодня же вечером или завтра утром проведем на квартире Ландсберга литерное мероприятие номер один – не желаете ли поучаствовать?

– Негласный осмотр помещения? Пожалуй, стоит…

Ретроспектива-1

…Он не был в своем поместье больше двадцати лет – с тех самых пор, когда слякотной осенью 1872 года был увезен старшим братом в Санкт-Петербург и стал вольноопределяющимся в саперном батальоне. Уехал – и словно вынул свою семью из сердца и положил ее на некую дальнюю пыльную полку. Карл много раз размышлял об этом.

Удивительное дело, думал он. Поразительно: он уехал из дома с отчетливым чувством великого облегчения. Так покидают чужой дом необласканные судьбой и людьми пасынки, с подобным чувством прочь и навсегда уезжает от постоянных попреков куском хлеба дальняя родня хозяев.

«Почему в доме Ландсбергов было принято холодное вежливое внимание старших к младшим – и не более, – часто размышлял Ландсберг. – Может, окончательное разобщение семьи произошло в год смерти отца? Скорее всего – да… Отец, при всей его отстраненности от домашних дел, при всей своей молчаливости был, наверное, единственным стержнем. Стержня не стало, и семья распалась на самостоятельные звенья. Они не отталкивали друг друга, но и взаимного притяжения тоже не было».

Но почему же тогда, после страшного вечера 25 мая 1879 года, убив двух человек, он все же ринулся домой, к семье? Он и сам этого не понимал – до сих пор!

Старший брат Генрих, сколько себя помнил Ландсберг, со своей юности занимался хозяйством еще при жизни отца. Он был тут и хозяином, и управляющим, и бухгалтером, и инженером, и главной рабочей силой. Генрих всегда был при деле, даже по большим праздникам. Единственное, что он изредка позволял себе, так это посидеть полчаса со стаканом грога у камина в большой столовой – и то на коленях у него всегда был толстый хозяйственный гроссбух.

Многие в округе были уверены, что Ландсберги – сказочные богачи и редкостные скряги одновременно. Что у них где-то зарыты сундуки с золотом. Карл знал, что это не так. Он убедился в этом, когда в семье встал вопрос о жизни и смерти умирающего отца. Сельский доктор, по просьбе Генриха, устроил у ложа больного консилиум, пригласив именитого коллегу из Вильно и даже какое-то светило медицины из Санкт-Петербурга. Консилиум вынес вердикт: старого Ландсберга может спасти только солнце Италии и последующее лечение на водах.

Генрих нахмурился и спросил:

– Это точно спасет его?

Медики и сами не были уверены в своем вердикте. Они долго говорили о рискованности прогнозов в медицине, о непознанных возможностях человеческого организма, о воле Божьей. Но Генрих не отступал: сколько шансов выздороветь у отца? И в конце концов вырвал у докторов неохотное признание.

– Отец, доктора говорят, что тебя может вылечить поездка в Италию и лечение водами. Шансов немного – я понял, что примерно три к десяти. Скажи мне, что делать? Чувствуешь ли ты в себе силы? Нам придется продать молотилку или отдать деревенским мужикам всю землю за оврагом…

– Не говори ерунды, Генрих! – Ландсберг-старший сумрачно поглядел на первенца. – Двух твоих сестер никак не удается выдать замуж, они вот-вот окончательно станут старыми девами. И Карл растет – вам всем еще пригодятся и молотилка, и земля за оврагом. Даже если доктора дали бы мне полную гарантию выздоровления, я бы не стал вводить семью в такие расходы, Генрих! Лет пять-десять назад – возможно, да. Но не сегодня! Да и волю Господа нашего нельзя со счетов сбрасывать. Если он решил меня прибрать – приберет и в Италии. Прочь сомнения, Генрих! Помни: Ландсберги решают что-то только один раз – и назад не оглядываются. Иди к докторам, поблагодари их за честный ответ, расплатись с ними – и пусть Бог решает мою судьбу! Иди, Генрих!

Через два месяца отец умер. Уездный гробовщик, ловко обмерив покойника, быстро оценил скромную обстановку в имении, и, шмыгая носом, предложил Генриху смету похоронных расходов по невысокому разряду. Тот подумал и покачал головой.

– Нет, герр Мюллер, гроб я попрошу у вас не этот, а самый лучший. И похороны по первому разряду, – он поймал осуждающий взгляд матери и повторил. – Все по высшему разряду! Мы можем себе это позволить…

Вдова только вздохнула, подчиняясь воле старшего сына. Младший, Карл, как и две его сестры, права голоса в этом доме не имел. Да если бы ему и позволили высказать свое мнение – что он мог сказать? Он много раз видел похороны, и знал, что люди обычно придают большое значение тому, как именно будет похоронен покойник. То, что похороны отца пройдут, на радость гробовщикам, по первому разряду, наполняло его сердце своеобразной гордостью. Значит, будет четверка белых коней с черными плюмажами, молчаливые люди в белых цилиндрах и таких же широких плащах до самой земли. Будет торжественно-нарядный катафалк, который отвезет тело отца на лютеранское кладбище и вернется в город уже без него…

Ни горя, ни тяжести от потери близкого человека мальчик не испытывал. Сколько он помнил себя – отец ни разу не приласкал его, почти не разговаривал ни с ним, ни с сестрами. Христофор Ландсберг, потомок крестоносцев, считал, что только так и нужно воспитывать детей. Карл мог припомнить один-единственный знак внимания, который уделил ему отец.

Это было почти случайностью. Накануне в доме были гости – похожие на отца суровые старики, не обращающие на молодежь никакого внимания. Изрядно подвыпив, один из гостей, хвастаясь силой рук, завязал в узел каминную кочергу. Старики смеялись, когда Христофор Ландсберг, крякнув, без труда развязал этот железный узел и сложил кочергу наподобие складного метра, которым пользовался в мастерской.

На следующее утро Карл, встав пораньше, нашел изуродованную кочергу и попытался ее разогнуть. Он пыхтел, помогал себе коленом и не заметил, что отец, бесшумно зайдя в столовую, несколько минут с холодным интересом наблюдал за ним. Потом отец кашлянул, и Карл испуганно вскочил на ноги, как будто сотворил невесть какую шалость.

– Хочешь быть сильным, Карл? – спросил отец. Он тяжело опустился в кресло, жестом подозвал младшего сына, поставил перед собой и ощупал его шею, руки и плечи твердыми, будто из дерева, ладонями. – Тебе уже 14 лет, у тебя широкие кости, крепкая шея и спина. Да, ты можешь быть сильным. Таким же, как был Иоганн Ландсберг, твой предок. Его еще называли Каменным Иоганном, или Скалой. Он пришел на Русь с берегов Рейна, да так и остался здесь, получил службу у русских князей. Говорят, что он одним ударом меча мог перерубить пополам лошадь в доспехах… Хочешь быть таким же сильным, Карл?

– Я не знаю, отец… То есть хочу – но это, наверное, невозможно.

– Пойди в нашу кузницу, скажи Вильяму – я велел! – дать тебе железные прутки разной толщины для укрепления силы рук. Гни их каждую свободную минуту. Перетаскай камни со старой мельничной запруды – по одному в день, не больше! Помнишь – там же лежит старый мельничный жернов от сгоревшей мельницы?

– Да, отец.

– Когда ты сможешь затащить этот жернов на холм, ты станешь таким же сильным, как Каменный Иоганн. А сейчас иди…

По сути дела, это был самый длинный разговор Христофора Ландсберга с сыном. Старик никогда больше не возвращался к этой теме. Не интересовался – ни тем, как Карл ежедневно гнет и разгибает железные прутки, ни как таскает камни, ни как день за днем пробует силы на мельничном жернове.

К шестнадцати годам Карл мог повторить «фокус» с кочергой, но мельничный жернов был ему неподвластен. Уже когда отец умер, Генрих как-то неожиданно спросил у младшего брата – для чего тот часто возится с тем жерновом? Выслушав Карла, хмыкнул:

– Если хочешь справиться с жерновом, сначала подкопай его так, чтобы можно было катить… Впрочем, ты все равно не успеешь этого сделать – через неделю-другую ты закончишь гимназию и мы поедем с тобой в Санкт-Петербург.

– Зачем, Генрих?

– Отец мечтал увидеть тебя военным. Так оно и будет. Я не сумел получить чин офицера: поместье требовало и требует слишком много финансов, времени и сил. Ты ведь хочешь стать военным, Карл? Офицером?

– Кавалеристом? – с надеждой посмотрел на брата младший отпрыск Ландсбергов.

– Хм… Гвардейская кавалерия – это, конечно, очень красиво. Но слишком дорого для нашей семьи, я наводил справки. Да и какая польза в том, чтобы уметь сидеть на коне и участвовать во всяких парадах и смотрах? Я думаю, что военная профессия должна тебе дать что-то такое, что всегда в жизни пригодится. Чем плохо, Карл, быть военным инженером? Уметь не только разрушать, но и строить?

Карл разочарованно пожал плечами: инженером так инженером. Спорить он не стал: младшие в семье Ландсбергов никогда не спорили со старшими, а беспрекословно подчинялись им.

– Да, я верю в тебя, Карл! – Генриха, очевидно, все больше и больше захватывала его задумка. – К тому же и преподаватели в гимназии, и школьный инспектор хвалят тебя. Ты не лентяй, Карл, ты сделаешь замечательную карьеру, и в семье Ландсбергов будет свой инженер-генерал. Мы небогаты, ты знаешь, Карл. И твоя карьера не будет быстрой. Зато это будет твоя карьера. Ты согласен?

Последний вопрос был излишен. Генриха интересовало не согласие Карла с его выбором, а лишь принятие или непринятие логики его рассуждений. Логика была безупречной, с ней было трудно не согласиться. И младший из рода Ландсбергов стал постигать ремесло военного сапера.

* * *

До своего шестнадцатилетия Карл дальше уездного городишки Шавли не бывал. И когда старший брат и глава семьи Генрих повез его в Санкт-Петербург, Карл едва не пошел на попятную от величия столицы!

Петербург был подавляюще мрачен и высокомерен. Серые громады домов, холодная пустота площадей и дневные сумерки улиц-ущелий словно говорили робким провинциалам: вы здесь чужие! Чужие. Чужие… Чужими были братья Ландсберги и на шумных, оживленных улицах и проспектах, заполненных куда-то спешащими столичными обитателями. И на неспешном променаде по солнечной стороне Невского проспекта, подавляющем своей широтой и помпезностью, где люди никуда не спешили, они тоже были чужими…

Наметанный глаз петербуржца – будь то мастеровой или щеголь-аристократ – мгновенно, по покрою одежды, по напряженности походки, предупредительности в уступании дороги определял чужаков, и, как правило, более ими уже не интересовался. Во время первой прогулки по столице Карл несколько раз ловил себя на детском желании взять брата за руку. Он даже раз заикнулся брату про извозчика, в экипаже которого можно было бы спрятаться от холодно-насмешливых взглядов – однако извозчика Генрих не взял из экономии.

В Петербурге и сам старший брат стал каким-то чужим, открылся мальчишке с незнаемой доселе стороны. Куда делась его спокойная уверенность хозяина большого поместья – здесь он суетился, сделался многословен, и даже походка его потеряла провинциальную уверенность. Еще больше брат растерялся, когда давно осевший в столице земляк твердо заявил, что шансов сдать вступительные экзамены в училище у юного провинциала немецких кровей нет.

– Не тратьте время, – бурчал земляк сквозь клубы дыма из короткой трубки. – Мальчик лютеранской веры? Ну и что же ты хочешь, Генрих? Неужели ты никогда не слышал о триедином принципе сегодняшней России – «один царь, один язык, одна вера»… Ну посуди сам, Генрих: если добрая пятая часть всех учебных занятий юнкеров составляет, как мне доподлинно известно, православный Закон Божий, о чем тут говорить? Где быть мальчишке-немцу во время этих уроков – в коридоре, что ли? Максимум, на что могут рассчитывать инородцы в России – это школы вольноопределяющихся. Но и там, каким бы умным ни был мальчик, он закончит только по второму разряду. То, что русским будет даваться легко, немцу в России приходится отвоевывать с боем!

– Но это же несправедливо!

– Ха! Побойся Бога, Генрих! О какой справедливости ты говоришь? Скажи-ка, будь ты фельдмаршалом и набирай войско в поход – кому бы ты отдал свое предпочтение? Наверное, тем, кто предан тебе и твоей вере душой и телом. Как ты поручишься за солдат, которые имеют своего Бога и молятся по-другому? Радуйся, по меньшей мере, тому, что мы не поляки, не чухонцы и не евреи. С теми разговора в русской столице нет вообще! Конечно, ваш дворянский род достаточно знатен и славен – но кому сегодня в России нужна чья-то былая слава?

– Ну а если?.. – брат понизил голос и выразительно потер указательный и большой пальцы левой руки.

– Мзду обязательно возьмут, – хохотнул земляк. – Но взамен ты все равно ничего не получишь!

В правоте земляка Карл убедился через несколько дней, когда по настоянию упрямого брата все же держал вступительные экзамены в Николаевское инженерное училище. Генрих рассудил, что наплыв аристократов в учебное заведение, где больше учат делу, а не танцам, будет ниже, нежели в кавалерийское или артиллерийское. За столом напротив Карла, кроме преподавателя, сидел и православный священник с добрым бородатым лицом. Преподаватель, впрочем, тоже не выглядел свирепым драконом – часто кивал, одобрительно щурился на кандидата в юнкера и даже похвалил его познания в области древнейшей истории. Однако в экзаменационной ведомости, вывешенной на следующий день в гулком вестибюле Инженерного замка, напротив фамилии Ландсберга все равно красовалась унылая и совсем не счастливая семерка. Семь баллов из двенадцати возможных – в списке счастливцев, выдержавших приемные экзамены, свою фамилию можно было и не искать!

– Ничего, Ландсберги никогда не оглядывались! – утешал младшего брата Генрих. – В чем дело, в конце концов?! Ты пройдешь весь курс вольноопределяющегося, зато потом, став офицером, будешь посмеиваться над неженками из юнкерских училищ.

Карл слушал, и ему казалось, что брат больше утешает себя, нежели его. Через три дня Генрих уехал, оставив Карла в присутствии казарм лейб-гвардии Саперного батальона, где тому и предстояло в течение двух с половиной лет постигать премудрости военной профессии.

Впрочем, первую премудрость ему пришлось постичь буквально в первый день. То ли старший брат что-то не понял, то ли произошла какая-то армейская неразбериха – однако уже в полдень выяснилось, что число мест в казармах для вольноопределяющихся меньше, чем самих «вольноперов». И тем, кто не попал в списки, придется все время обучения жить на съемных квартирах за свой счет.

Фельдфебель, сообщивший юношам эту новость, поинтересовался – все ли господа вольноопределяющиеся имеют в Петербурге жилье либо родственников? Не имеющим после обеда было предложено свободное время для поисков комнаты – причем фельдфебель подчеркнул, что в их же интересах найти жилье поближе, ибо занятия у «вольноперов» начинаются в 7:30 утра, а до этого времени нужно еще успеть переодеться в форму и позавтракать.

Кто-то спросил – а к чему каждый день два раза переодеваться? Раз им выдадут форму, значит, в ней можно будет ходить и на занятия, и домой…

– Забудьте об этом, господа вольноопределяющиеся! – трубил фельдфебель, отбивая такт речи ударами кулака в ладонь другой руки. – Форма гвардейского сапера ко многому обязывает! Прежде вам нужно научиться ценить ее, чистить и содержать в порядке. Выход в город в форме – все равно что первое причастие! Это надо заслужить!

* * *

…Карлу Ландсбергу повезло. Выйдя на поиски жилья из Саперного переулка, где находились городские казармы батальона и, не пройдя и трехсот шагов, юноша обнаружил переулок, более похожий на прорубленную меж высоких домов щель. Переулок назывался Басковым, и Карл свернул в него, от души надеясь, что ему удастся избежать расспросов сурового обличья дворников, дремавшим в каждой подворотне. При звуке шагов эти мрачные фигуры оживали, начинали шаркать метлами и глядели на всякого прохожего, нарушившего их уединение и дрему, с явным неудовольствием.

К счастью Карла, уже в крайнем окне второго с угла дома он углядел вожделенный билетик:

«Сдается комната для одинокого холостого господина».

Шаркнув ногой перед вышедшей на звонок старухой и покраснев, Карл заявил, что желает знать условия сдачи комнаты внаем. Старуха, однако, начала расспрашивать юношу – кто он да откуда, да за какой надобностью ему понадобилась комната в этом тихом переулке. Хмурясь, она пытала: нет ли у искателя жилья многодетных родственников, и не учится ли будущий жилец игре на каком-либо музыкальном инструменте?

Расспросы старухи прервал незаметно подошедший невысокий толстенький господин в шинели с пуговицами медицинского департамента и свежими газетами под мышкой. Он и оказался хозяином квартиры, вернувшимся с утренней прогулки отставным надворным советником Власовым.

– Юнкер? Будущий сапер? Похвально, молодой человек, весьма похвально! Я беру по полтора рубля в месяц летом и по два рубля зимой, ввидах необходимости отопления в холодное время. Вас такие условия устраивают, молодой человек? Впрочем, иных вы в наших «палестинах» и не сыщете! Пойдемте, посмотрите комнату. Только учтите: в случае найма я беру с постояльца оплату за два месяца вперед!

Шагая следом за Карлом, хозяин выпытывал: может быть, господин юнкер стеснен, по молодости лет, в средствах? Извольте, в таком случае он выразил готовность сбросить двугривенный с квартплаты и из «дровяных» пятачок. Ах, «вьюнош» может позволить такую плату? Ну, как угодно, как угодно!

Сжимая в кармане пятирублевую ассигнацию, оставленную ему братом до следующей оказии, Карл ужасно стеснялся разговорчивого хозяина и самих разговоров о деньгах, и уже начал отвечать по-военному – «так точно» и «никак нет!», чем привел хозяина в восторг. Старуха-прислуга была отправлена за свежими булками к чаю, в кухне зашумел самовар, а Власов продолжил расспросы, попутно сообщая сведения о себе и соседях.

Выяснилось, что Власова зовут Егором Алексеевичем, что он холостяк, а своих деток ему Бог не дал. Что он двадцать лет прослужил по медицинской части, в Аптекарском департаменте, и вот уже два года в отставке. Старуху-прислугу Семенидову он, хозяин, зовет Шуркой, однако молодому человеку лучше называть ее Александрой.

Повыспросив Карла обо всем на свете, отставной чиновник выразил надежду, что тот оценит его дружбу и добрые отеческие советы. Старухе в присутствии Карла было велено прислуживать молодому барину столь же усердно, как и хозяину. Семенидова молча поклонилась, поджала и без того тонкие губы и ничего не сказала.

Он походил по комнате, которая стала его первой – пусть даже временной – собственностью. Попробовал, как задвигаются занавески, посидел на краешке кровати, понюхал зачем-то подушку и решил выйти прогуляться. Во-первых, ему обязательно нужно было купить будильник, без которого вставать по утрам в шесть часов представлялось ему просто невозможным! Во-вторых, надо было произвести разведку окрестностей чужого города. В-третьих, купить бумагу, конверты и письменные принадлежности, без которых вольноопределяющийся решительно не может готовиться к занятиям!