Скелеты

5

В тюрьме Солидола откормили. Округлились щеки, заштрихованные бурой щетиной. Появился дополнительный подбородок. Черты его лица, волчьего, угрюмого, смягчились. И череп не был брит наголо, а оброс соломенными волосами едва ли не длинней, чем когда-то у Ермакова. Из-под расстегнутой заводской тужурки выбилась засаленная веревка, по тельняшке раскачивался деревянный крест.

«Уверовал? – Андрей уставился на распятие. – Воцерковился?»

У «Церемонии» была шутливая, ерническая песня про Вову.

«Воу-воу-воу», – квакала примочка.

Та-та-та-та-та, – стучал Хитров по тарелкам, настоящим уже, купленным на сэкономленную стипендию. Учился Толя в ПТУ, готовился стать электриком.

– Вова обрел Христа! – кричал Андрей в микрофон. – Длинные волосы бога смущают Вову, а так…

И дерзким хором:

– Ничто не смущает Вову!

Спеть этот хит непосредственно Солидолу было равноценно самоубийству, особенно боевой припев.

Неужели песенка оказалась пророческой?

В целом Вова выглядел неплохо, гораздо лучше экающего кореша. И небесно-голубые глаза смотрели на Андрея трезво, внимательно. Одной рукой Солидол придушил гитарный гриф, второй обхватил за талию крашеную брюнетку. Она была похожа на Орнеллу Мути, но с осунувшимся лицом и сыпью вокруг покусанного рта.

– Зыряй, Танька, – сказал Солидол, – какие у нас звезды по улицам дефилируют. А ты уехать хотишь. Все, наоборот, к нам прут.

И потолстевший, разленившийся, он источал властную силу, ту, которой всегда недоставало Андрею. Тот вспомнил, как Солидол притормозил его на предмет мелочи, деловито обчищал карманы. Июльская пчела села на губу Вовы, и он, глазом не моргнув, резко всосал ее, поболтал языком и сплюнул желто-черное тельце. Точно фокусник. И маленький Андрей, испуганный и затравленный, восхитился животной смелости врага.

– Ага, – сонно сказала брюнетка и потерла нос.

– Держи краба, звезда, – Солидол оторвал пятерню от подружки.

«Кранты тебе, сученок, – орал он вслед убегающему Андрею шестнадцать лет назад. – Достану из-под земли, и Ковач не спасет».

Андрей надеялся, что рукопожатие вышло крепким, уверенным.

«Черт, – подумал он кисло, – почему меня волнует, какое мнение сложится обо мне у этого урода?»

Урод был дружелюбен, и Андрей расслабился.

– Сышишь, – встрял Юра – Красная Шапочка, – а петарды есть?

– Какие петарды, – осек его Солидол, – ты с элитой базаришь. Козявку высморкай. – Он беззлобно хлопнул Андрея по плечу: – А правда это все в передаче или разводняк для лохов?

– Художественный вымысел, – проговорил Андрей.

– Разводняк, значит, – покивал Солидол. – А ты снимать к нам или так?

– К матери, – будто оправдывался Андрей.

– Мать – святое, – вставил заскучавший Юра. – Погнали допивать, Вох.

– Ща. Так ты в отпуске, что ли?

– В отпуске.

– Так идем хряпнем, отпускник. У нас там перцовочка, сырочек, закусоиды, – он показал на беседку. – И на гитарке нам слабаешь, ты же малым лабал, да?

«Ага, – подумал Андрей, – про Вову и Христа».

– Я спешу, – сказал он вежливо. – Меня девушка ждет.

– А-а, – Солидол многозначительно подмигнул, – тогда валяй. Девушек обижать нельзя.

– Нельзя, – повторила брюнетка Таня.

– Спокойной ночи, – сказал Андрей.

– До встречи.

У входа в подъезд его окликнули протяжным «э-э-э».

– Сышишь, – крикнул Юра. Он мочился на орех, приспустив до колен штаны. – А хто экспедицию Дятлова замочил?

– Лавина, – сказал Андрей и закрыл подъездные двери.

Он ввалился в квартиру, похрюкивая от смеха. Стащил пальто. В большой комнате продолжал болтать телевизор.

«Ну и ну, – отсмеивался Андрей, – задружил с Солидолом!»

Отыскал на кухне надтреснутую, украшенную фиалками чашку, прополоскал под краном и плеснул янтарную жидкость. Отсалютовал беседке за окном. Выпил, налил и пошел к телевизору. На душе посветлело.

Он вынул из пакета белье, которое передала мама, застелил диван, упаковал подушки в свежие наволочки. Не стал возиться с пододеяльником. Плюхнулся на постель в джинсах и свитере, набросил на ноги траченный молью плед. Маша не похвалила бы его за такое поведение.

– К черту тебя, – отчеканил он, – Богданом своим командуй.

Простыня пахла лавандой. По телевизору мексиканские полицейские провожали на пенсию служебных собак.

Мышцы приятно ныли.

Андрей пригубил виски. Махнул пультом, как волшебной палочкой. С орденоносных песиков – на симфонический концерт, с концерта – на дебелую девицу в полупрозрачном пеньюаре.

– Позвони мне, – бархатным голоском призывала девица, – поговори со мной, мой полуночник.

Андрей положил пульт на живот, устроился поудобнее. Выпил, придирчиво оценивая девушку.

– Силикон, – сказал неодобрительно.

Девушку сменила ее коллега в бикини. Она ласкала себя трубкой радиотелефона и активно задирала ноги.

У Андрея не было секса с июля. Почти пять месяцев воздержания. Самый долгий перерыв за взрослую жизнь. У него отняли самое простое.

Он любил Машу, но порой ему недоставало разнообразия. Штормовая страсть первого года отношений перешла в спокойный семейный штиль. В обыденность, в бытовуху. Арсенал поз сократился до трех базовых. Он знал, как гарантированно и быстро довести ее до оргазма. Она тоже не оставляла его неудовлетворенным, никогда не ссылалась на мигрень, как жены из анекдотов. Технично, слаженно, одной командой. Вполне нормально, спокойной ночи.

Отношения застоялись. Насколько важна для него Маша, он осознал лишь благодаря Богдану.

Андрей поерзал, заставил себя думать о чем-то более радостном. О времени до Маши. До переезда.

О Люде, с которой он потерял девственность. Здесь, на этом ворчливом диване, четырнадцатого февраля – легко запомнить. Он привлекал женский пол, у Толика дела обстояли хуже, друг терпел фиаско за фиаско.

Андрей брал стихами. И чужими, которые цитировал наизусть, и собственного сочинения. Люде он посвятил сонет, а когда появилась Лида, переписал окончание строки, приспособив рифму под имя новой пассии.

Толя рекомендовал ему найти Любу и создать триптих.

Да, Ермаков был удачливее и Толи Хитрова, и расторопного Богдана. И куда его привел фарт?

Он отставил стакан. Лень идти за добавкой. Воркование мадмуазель из телика усыпляло.

– Позвони мне. Или нет, не звони… Ты не был таким уж классным мужчиной, как думают окружающие тебя люди. Прямо скажем, на троечку, Андрюша.

Андрей ткнулся носом в подушку.

«Моя невеста полюбила друга, я как узнал, то чуть их не убил…»

«А все же, – решил он, – хорошо, что, ночуя тут после маминого дня рождения, мы разругались и не занялись любовью. Хорошо, что диван не ассоциируется у меня с тобой».

Ему приснился Богдан. Они жарили шашлыки и смеялись.

– Клац, клац, клац.

Андрей распахнул глаза. Сквозь занавески проникал серый утренний свет, часы показывали без десяти семь. Эротические зазывалы спали в своих будуарах, камера парила над африканской саванной. Стая гиен пожирала дохлую антилопу, отрывала от туши сочные шматы.

– Уроженец Зимбабве зверски убил своего партнера-гомосексуалиста и употребил в пищу его сердце…

«То, что нужно с утра», – поворочался Андрей. Просигналил мочевой пузырь.

На экране возник ресторан, дюжий повар, шинкующий кусок мяса.

– Земельный суд Дрездена вынес приговор бывшему полицейскому, съевшему сердце гражданина Польши…

Вещая о своеобразных гастрономических пристрастиях, диктор будто глумился, в голосе проскальзывали искорки неуместного веселья.

Андрей поволочился в туалет.

– Шокирующее видео потрясло мир в две тысячи тринадцатом…

«Алла-а-а-ах акба-а-а-ар!» – завопили из комнаты. Словно кто-то прибавил громкость.

– Воистину акбар, – сказал Андрей, смывая за собой унитаз.

– На снятых в Сирии кадрах видно, как хомсийский лидер повстанцев поедает сердце солдата правительственных войск.

За спиной грохнуло, и Андрей подпрыгнул от неожиданности. Застегивая ширинку, вернулся в большую комнату. Пробежал глазами по интерьеру и, не обнаружив источника грохота, двинулся к спальне.

– Традиция закусывать сердцами врагов явилась к нам из седой древности. Южная Африка и античная Греция, аборигены Австралии и Тасмании, индийские адепты течения Агхори и индейцы яноама…

На фоне запел ирландскую балладу Том Лерер.

Тапочки хлюпали по ковру.

«Rikkity tikkity tin», – задорно выводил Лерер под аккомпанемент пианино. В песне говорилось о вредной горничной, которая распилила младенца и приготовила из него рагу.

– Ритуальный каннибализм – удовольствие, которого мы лишились?..

Андрей заглянул в дверной проем.

Посреди спальни лежала опрокинутая тумбочка. Дверца была открыта, замок болтался в скобе.

«Rikkity tikkity tin»…

В такт балладе внутри тумбочки что-то защелкало, и Андрей оторопело подумал о жуке, расправляющем крылья.

Из куба, годного разве что для хранения кассет, из нашпигованного бесполезным прошлым ящика, высунулась крошечная ручка. Она уцепилась за полированный край. В сумраке Андрей различил изящные пальчики, аккуратные лунки ноготков.

Выгнулось треугольником плечо и предплечье прятавшегося в тумбе человечка, круглый локоть, напоминающий шарнир.

«Rikkity tikkity tin», – ерничал американский сатирик.

Андрей отшатнулся, прислонился к стене, тяжело дыша.

По его губам расплылась нервозная ухмылка.

«Ты видел? Ты это видел? Это…»

За стеной тихонько щелкало. Звук, с каким тасуют костяшки домино. Или…

«Ты знаешь, – шепнуло подсознание, – так терлись друг о друга выточенные из слоновой кости детали. Давно, в голове стонущего от боли ребенка. Маленького Андрюши Ермакова».

Он метнулся через комнату, сорвал с вешалки пальто, подхватил ключи и ботинки. Босиком выбежал на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Ледяной бетон проседал под пятками, как палуба тонущего корабля.

В трубах завывал ветер.

«Ну же, – требовал от себя Андрей, – объясни давай!»

Игра света и тени – раз. Порождение утомленного мозга – два. При…

– Призрак, – сказал Андрей.

И захихикал.

– Черт бы тебя подрал, Андрей Вадимович. Мама была права. Это самое натуральное привидение. Каспер из ящика с коллекцией «Гражданской обороны».

Он взъерошил волосы и обратился к черному дерматину дверей:

– Эй, ты! Ты там или у меня крыша поехала?

В ответ белая точка «рыбьего глаза» исчезла. Кто-то припал к глазку и смотрел на Андрея.

6

Ника Ковач опустилась на колени и дотянулась до гланд наманикюренными ногтями. Струйка выпитой минералки потекла в унитаз, две подтаявшие таблетки поползли по фаянсу.

Успела. Она прислушалась к ощущениям и вздохнула, не почувствовав знакомой легкости в голове, такого желанного и ненавистного безразличия.

Голова оставалась ясной.

Ника дала себе слово покончить с колесами, а слово она старалась держать. Но разбирая чемоданы, она нашла парочку пилюль из старых запасов и автоматически закинула их в рот. Отвращение опередило приход. Ее передернуло от омерзения к себе, настолько сильного, что не обязательно было стимулировать гортань.

Последний раз она принимала наркотики на «sayonara-party», вечеринке в честь ее отъезда. У киевлянки Светы в аптечке всегда были полезные лекарства. Чтобы меньше себя презирать, чтобы ксерокопированные физиономии посетителей слились в Одного Большого Японца, многоликую гусеницу, извивающуюся вокруг танцпола.

Теперь это часть прошлого: острова, клуб, корпоративные правила, необходимость заученно улыбаться. Выглядеть безупречно, быть доброжелательной, когда хочется колотить посуду, наматывать на пилон внутренности тэнчо, управляющего. Пять дней в неделю носить вечерние платья: в субботу великодушно позволялись раздельные наряды. И каблуки… вышвырнуть все туфли на высоких каблуках! Выблевать Японию, как пилюли апатии.

Она бы и деньги сожгла, йены и доллары, ради которых поперлась в Азию. Но благоразумие восторжествовало.

– Ирассияимасэ, – прошептала она. – Добро пожаловать.

Ника почистила зубы и вернулась в комнату, где чемоданы-аллигаторы выплюнули на пол вещи. Театральные костюмы, ботфорты, кожаное белье.

«Зачем я тащила домой этот мусор?» – изумилась Ника.

Сборы она помнила плохо. Как и осень вообще. В сентябре еле оклемалась от болезни, тяжелого отравления. Ее нокаутировали купленные у разговорчивого филиппинца креветки. Пришлось брать больничный и оплачивать штраф. Хозяин клуба, Папа-сан, относился к танцовщицам как строгий отец.

Ника плотно сдружилась с фармацевтикой, официальной и не очень.

Она пнула ворох блестящих шмоток. Вынула из груды линялую футболку с изображением бога Ганеши.

Степной ветер боднул стекла, принес мелодию серебряных колокольчиков и бамбуковых флейт.

Нет, Япония не была беспросветным адом. Великолепие храмов, замки сегунов, воскресные прогулки по Нагое…

И на работе все могло сложиться гораздо хуже, учитывая ее удачу. Ее не принуждали к интиму. Клиенты иногда поражали, проявляя скромность и благородство. Приглашение на ужин – дохан – подразумевало именно ужин. Иммиграционную полицию устраивала ее рабочая виза. В графе «профессия» значилось гордое «артистка балета».

И никаких конфликтов в духе фильма «Шоугелз». Радушный коллектив, в меру сволочной начальник.

Почему же она казалась себе сашими, насаженной на прутик рыбкой, которую гости уплетают заживо, отщипывают палочками-хаси плоть и макают в соус? И уже обнажаются ребра и позвоночник, а она таращится на едоков смиренно.

Саша, будь он жив, выпорол бы ее ремнем. И перерезал бы половину токийских мужчин, осмелившихся глазеть на сестру. Соседские бабули заклеймили бы проституткой, хотя миновал год с тех пор, как она занималась сексом.

Но Саня бросил ее одну, свалив за героиновый рубеж. А мнение посторонних людей ее не волновало.

Погрызенная рыбка соскользнула с крючка и поплыла к истокам.

– Ах, вот ты где! – Ника выудила из тряпья деревянную статуэтку с кулачок величиной. Сувенир, купленный на счастье в Наруто. Круглая головка, цилиндрическое тельце. Поставила куколку на сервант, рядом с фотографией брата.

Включила музыку и неспешно переоделась. Черные джинсы, кофта-кенгуру поверх Ганеши.

Декабрьское солнце заглядывало в комнату. Семь утра – она обычно выходила из клуба в это время. Ее распорядок дня ждет серьезная перековка.

Родной дом был непривычно огромным. В Японии они с подружками занимали лилипутские апартаменты. Двухъярусные кровати, общаговская теснота. Даже странно перемещаться, не травмируясь об углы и мебель.

Так и не разобравшись с вещами, Ника двинула на кухню подкрепиться кофе.

Проходя мимо туалета, заметила краем глаза яркий мазок на бежевом кафеле.

Посмотрела через плечо и застыла как вкопанная. Дыхание перехватило, будто ее придушили горячей салфеткой.

Над унитазным бачком висело два постера. Первый изображал хэви-металлического демона. Черные провалы глаз, пара отверстий вместо носа, шкура сухая и морщинистая, словно кора дерева. Демон скалил безгубый рот, тянул к девушке скрюченную лапу. Во второй лапе он держал окровавленный топорик. Жертва находилась за кадром, лишь руки, тщетно моля о пощаде, цеплялись снизу за футболку убийцы.

Зрачки демона буравили Нику.

На постере слева пышка Анна Николь Смит предлагала зрителю свои полусферы, но ничего соблазнительного в ее позе не было. Кожа скончавшейся то ли от пневмонии, то ли от передозировки модели отливала нездоровой синевой, а глаза глядели так же злобно, как глаза ее оскаленного компаньона.

Постеры повесил в туалете Саня, но после его похорон они задевались куда-то, и Ника совсем этому не огорчилась.

Теперь они вернулись в чуть более гротескном виде, потому что…

«Потому что колеса таки торкнули меня», – подумала Ника.

Естественно, никакого рокера-демона и никакой усопшей плеймейт в туалете быть не могло.

Бранясь по-японски, Ника обула угги, натянула пуховик. Перехватила резинкой волосы.

На свежий воздух, проветриться, вышибить из мозгов дурь.

Она хлопнула калиткой. Выдохнула, собираясь с мыслями.

Снег успел подтаять, тропинка заболотилась. Месиво из грязи и песка. Было тепло, вопреки прогнозам синоптиков. Те гарантировали минус двадцать. Приятно осознавать, что не ты одна постоянно лажаешь.

«Надо найти нормального мужика, – рассуждала Ника, шлепая по жиже. – Высокого стройного брюнета. Непременно красивые кисти. И идеально чистая обувь».

Варшавцево походило на затопленные талым снегом рисовые поля в пригороде Токио. Улицы поражали безлюдностью. Одинокий парень стоял на ступеньках круглосуточного магазина, и кроме него…

Нике захотелось себя ущипнуть.

Продолжают глючить таблетки? Тогда галлюцинация гораздо симпатичнее «плакатного» миража.

У круглосуточной «Степи» сражался с пачкой «Мальборо» высокий стройный брюнет. Неумело рвал целлофановую упаковку, но сигареты не поддавались.

Андрей Ермаков, ее первая любовь. Ее сладкие девичьи грезы и записи в тайном дневничке. В семь утра, возбужденный и расхристанный. И… черт, красивый.

Ника – ну почему нельзя было накраситься? – приблизилась к другу детства.

Ермаков оторвался от злосчастной пачки, посмотрел на нее светло-карими глазами и сказал:

– Ника. А ты не призрак, Ника?

Она рассмеялась, и напряжение мгновенно испарилось. Будто они виделись вчера.

– Я собиралась спросить тебя о том же.

Она забрала у него сигареты и соскоблила пленку. Вернула ему открытую пачку. Рассматривая ее чуть ошалевшим взглядом, он сунул сигарету в рот. Давать прикуривать клиентам входило в ее обязанности, и она щелкнула зажигалкой. Его кисти… Его кисти прошли аттестацию.

Она опустила взор. Ботинки Ермакова были заляпаны грязью.

«Не принципиально».

– Как ты… – Ермаков подавился дымом и закашлялся.

«Интересно, – промелькнуло в голове, – он помнит про шкаф и журналы?»

– Прости, – сказал он, отфыркиваясь, – я не курил восемь лет.

– Зачем начал? – спросила она, поджигая свою сигарету.

– Прошлое настигает. Ника… Черт, Ника!

Он обнял ее, как обнимают старых дружков: «Привет, малявка!»

– Мама говорила, ты в Японии.

– Вчера вернулась.

– И я вчера…

Он улыбался широкой растерянной улыбкой.

– Это судьба, – заявила она. – Ты чем-то занят сейчас? Я бы прошлась, посмотрела город…

– Нет! – обрадовался он. – Не занят. Ты не представляешь, как мне не хочется идти домой.

– Представляю.

Они зашагали по аллее. Улыбаясь друг другу, откровенно друг на друга таращась.

– Расскажешь, что ты делаешь на улице в такую рань?

– Сигареты покупаю.

– Восемь лет не покупал и…

– А давай начнем с тебя, – увильнул он от темы. – Ты надолго прилетела?

– Насовсем. Тошнит от суси.

– И как тебе родина? – он окинул жестом убегающий вдаль пустырь, кучки собачьего дерьма, остов гаража и рыжие холмы на горизонте.

– Я в восторге. Угадай, кого я встретила вчера, сойдя с автобуса? Чупакабру!

– Его встречают все здешние возвращенцы! – засмеялся Ермаков.

Ему было четырнадцать, а ей двенадцать, когда они поцеловались. Без языков, но в губы. Это он помнит?

– Но как тебя туда занесло? Не было страшно лететь одной?

– Я и тут была одна, – пожала плечами Ника, – мама умерла в две тысячи седьмом… про брата ты знаешь. Я полтора года проучилась в горном, но быстро поняла, что профессия геодезиста – это не мое. Бросила учебу, пошла работать официанткой, потом барменом. Не то чтобы официантка – «мое», – торопливо добавила.

– А танцы?

– Ну, я же в нашей «Грации» танцевала. Опыт какой-никакой был. Наткнулась на объявление в Интернете, прошла кастинг, заключила контракт.

– Я думал, это балет.

– Нет… такой мюзикл.

– Слава богу. Я балет терпеть не могу.

– И я… Я была самой старой танцовщицей в труппе. Двадцать восемь лет, меня бабушкой называли.

– Тогда я прадедушка. Песок сыпется, вон, – Ермаков кивнул под ноги, на размокшую желтую муку.

Они спускались узкой дорожкой к карьеру. Андрей расспрашивал про Токио. Метро, люди, кухня… Она рассказывала истории, которые будто и не наяву происходили или в чьей-то пропорхнувшей мотыльком жизни, а над черной бездонной водой клубился молочно-белый туман. Сколько раз они купались в ней, ныряли с валунов? Худенький подросток и нескладная плоскогрудая девчонка.

– Японцы до ужаса вежливые, – рассказывала Ника, – благодарят за любой пустяк по часу. Но дверь перед девушкой не придержат, не пропустят вперед. Инфантильные очень. Гламурные. Много работают и много пьют. Мазохисты… И не выговаривают букву «л»… Один парень… едва ли не из якудзы… втюрился в мою подружку. Выучил «люблю» по-русски и носился за ней, татуированный амбал: «Рубрю! Рубрю!»

Они засмеялись, стоя над мглистым обрывом.

– А ты на японском говоришь?

– Не! Я к репетитору ходила… Ну разговорный – кое-как, рэпера-тинэйджера, может, и пойму. Там грамматические формы относительно несложные. Сотню иероглифов накарябаю. Ага, из нескольких тысяч. Я сломалась на этом… транс… транскрибировании. Где «си», где «ши» или «щи»… поливановская система, хэпберновская…

– А ты крутая, Ковач! – непритворно восхитился Ермаков, и ей было лестно.

Они брели по серпантину, выдолбленному и утрамбованному бульдозерами, вниз, к каменистому берегу, где забытым кусочком лета валялся потрепанный пляжный зонт, где повисали на ветках и скорченных черных корягах клочья тумана.

Ника забыла, когда она гуляла так непринужденно, тараторя обо всем, что придет на ум.

– Я тебе уши насквозь прожужжала Японией этой, – сказала она. Рука лежала на локте Ермакова. Завершив круг, они выбирались из гигантской воронки. – Ты же журналист, так?

– Не так. Я программу веду на областном канале. Про паранормальные явления. И лучше тебе не знать, какой это бред. Водяные, эльфы, привидения, – он замолчал на миг, почесал шею. – Товарищ мой, он моих рыбок сейчас кормит… на НЛО помешан. Мечтает, чтобы его похитили марсиане. И этот еще самый вменяемый.

– Блин, интересно же!

– Бывает и интересно. Только существует опасность захождения шариков за ролики. Если долго вглядываться в бездну…

– А как ты в Варшавцево очутился? Тут эльфов вроде бы нет.

– Это еще вопрос. Но я не ради эльфов. Все куда поэтичнее. Я, будучи юношей бледным со взором горящим, вирши сочинял. И кое-кто мне это припомнил. В четверг в ДК поэтический фестиваль состоится, а меня пригласили быть председателем жюри.

«То есть ты холост», – мысленно заключила Ника. Женатый мужчина не попрется под Новый год в город Варшавцево слушать провинциальных поэтов.

– Я рада, что так вот совпало. А про сигареты признаешься? Очень любопытно.

Они вышли на Быкова. Окраина была, как и прежде, малолюдной. Хромал к магазину мужик в шапке Деда Мороза да столетняя бабка кормила у беседки котов.

– А давай так, – сказал Ермаков, – согласишься со мной поужинать, и я тебе все изложу. Но учти, ты решишь, что я тронулся.

– Интригуешь.

– Я транскрибирую это как «да».

– Да, но сегодня вечером я пообещала зайти к бабушке. А завтра в твоем распоряжении.

– Шикарно! И где у нас можно посидеть?

– Есть пиццерия в центре, – она загибала пальцы, – «Шоколадница» около вокзала. И суши-бар над супермаркетом.

– Суши-бар! – воскликнул Ермаков. – То, что доктор прописал.

– Ох, – страдальчески вздохнула Ника.

Они обменялись телефонными номерами.

– Андрей… – произнесла она, вперившись в бурый сугроб. – Чтобы между нами не было недопонимания. В Токио я танцевала стриптиз.

– Если ты не заметила, Ковач, – сказал он серьезно, – мне уже не четырнадцать лет. Я догадался.

– Никаких шуток про Деми Мур? – она заглянула в его глаза цвета разбавленного какао.

– Только про Диту фон Тиз, – пообещал он.

Придя домой, Ника не увидела в туалете никаких постеров.