– Да, конечно, – отвечает Венди. – Весьма разумно.
Голос такой холодный, что в горле будто ледышка застряла. Нед едва заметно вздрагивает. Это из-за её тона, или он просто старается не смотреть на отца? Муж заглядывает ей в глаза, взглядом умоляя потерпеть – даже сейчас, когда дочь пропала.
Он тоже недоволен и задет тем, что его отец приехал, но приходится соблюдать внешние приличия. Ясно. Понятно. Но ведь пропала её дочь. Питер похитил её прямо из постели, и нужно бежать на выручку, но вместо этого Венди играет в приличия, пока свёкор торчит здесь.
Венди почти прижимает ладонь к груди Неда. Получился бы маленький мостик между ними, знак благодарности, признание, что они вместе несут своё горе – но она слишком зла, ярость захлёстывает её, как прилив. Рука падает вниз, не коснувшись. На самом деле она злится на свёкра, просто Нед ближе. И потом, пусть даже виноват свёкор, который давит на него, но Мэри выгнал сам Нед.
Легко представить, как Мэри возражает, как Нед с болью во взгляде настаивает… как теперь подруга сидит одна в своей крошечной арендованной комнатушке. Только Мэри бы поняла, что происходит. Поговорить с Джоном или Майклом не выйдет, и даже если бы Венди не врала мужу столько лет, поверил бы он, узнав, где Джейн на самом деле?
Пальцы впиваются в юбку, сжимаются в кулак, но Венди заставляет себя расслабиться. Она не гладит Неда, чтобы успокоить, но и не бьёт его. Это самое большее, на что она сейчас способна.
Венди вздрагивает, когда свёкор, нарушив неподвижность, качает головой, затем разворачивается. Шаги гулко отдаются в коридоре и затихают на лестнице.
Венди опускает голову, всё ещё соблюдая дистанцию между ней и мужем. Плечи Неда обвисают. Даже шаги звучат неодобрительно, будто резкие ругательства. Наконец открывается и закрывается входная дверь, и оба выдыхают, не сходя с места.
Венди поднимает взгляд: Нед наблюдает, будто она вот-вот разлетится на осколки, которые вопьются в него. Она сжимает губы в тонкую линию. Если заговорить, сказать хоть одно слово, можно нечаянно выпалить правду. Что уверенный вид, который он тут строил перед полицейскими, понравился бы его отцу, потому что именно так подобает вести себя достойному главе дома, которому нет дела до женских глупостей. Нельзя винить мужа за это, но и простить сложно. Нечестно ждать от Неда поддержки и понимания, когда она сама не даёт ему того же. Но сейчас невозможно протянуть ему руку. Не теперь. Не когда дочь пропала. Лучшее, что можно для него сделать, – это уйти.
– Я устала, – бормочет она, опустив взгляд.
Если Венди посмотрит ему в глаза, то увидит, как он задет, увидит, сколько всего не сказала ему. Он отвечает в том же сдержанном тоне, будто свёкор всё ещё следит за ними:
– Конечно, дорогая. Отдохни.
Венди опускает голову и идёт прочь. Не хочется смотреть на мужа, но он касается её руки:
– Следователи делают всё возможное. Они разыщут Джейн и вернут её домой.
Она не хочет, но всё-таки смотрит в его глаза. В них столько боли, что голова идёт кругом, и её решимость идет трещинами. От усталости муж снова начал заикаться, хотя за одиннадцать лет почти перестал. Нужно бы утешить его, приободрить, но и так уже слишком много времени потеряно впустую. Она должна отправиться за Джейн, а это невозможно под надзором Неда. Венди щиплет изнутри руки, чтобы не расцеплять их.
– Конечно. – Рту больно от непроизнесённых слов. – Ты прав. Полиция всё сделает как нужно. Пойду отдохну. Ты скажешь, если что-то прояснится?
Она просит, но знает, что ничего не прояснится. Скотленд-Ярд Джейн не найдет. Только самой Венди это под силу. Когда Нед зайдёт её проведать, комната будет пуста.
– Обязательно скажу, дорогая, – Нед целует её в лоб. Венди не шевелится. Поцелуй жжёт кожу.
Дорогая, дорогая, дорогая. Просто ласковое слово, ничего такого, но Венди ненавидит, когда Нед зовёт её так. Это слово превратилось в оружие, направленное против неё – не только в устах Неда, не намеренно, но ведь именно так её годами утихомиривали, одёргивали, затыкали. Её девичья фамилия была Дарлинг, что значило «дорогая» – и у неё отобрали даже это, чтобы сковать руки и заткнуть рот. Было бы замечательно больше никогда не слышать это слово.
Венди скрывается в своей комнате, вина идет за ней по пятам, и Нед провожает её взглядом.
На секундочку можно позволить себе размякнуть и прочувствовать, как больно без Джейн. Воспоминания обрушиваются на неё, как острые камни. Она бежит, держа Питера за руку, почва дрожит, из-под земли несётся гул.
Всё такое настоящее, такое реальное, что приходится опереться на столбик кровати, чтобы вспомнить, что она взрослая женщина и находится в Лондоне. Она не девчонка, которая бегает по пятам за Питером. Целая жизнь пролегла между той девочкой и нынешней Венди.
И всё-таки время от времени случались тихие минутки, когда она позволяла себе вспомнить, каково было летать, играть в «делай как я», нестись за Питером по извилистым лесным тропкам Неверленда. Сейчас ей не хватает этой чистоты, простоты и свободы.
Но в тот раз было что-то другое. Она бежала не просто так, потому что ей хотелось побегать, она убегала. От чего-то кошмарного.
Почти получается дотянуться. Но пальцы натыкаются на твёрдую древесину – память заперта за этой дверью. Какая-то тайна. И важная.
Венди гонит эти мысли прочь. Не время вспоминать забытое. Нужно сосредоточиться на том, что происходит сейчас, на том, как спасти Джейн. Питер похитил у неё дочь – она выкрадет её обратно. С их последней встречи Венди многому научилась, и теперь самое время обратить все эти знания против него.
Питер однажды сказал, что девчонкам не место на войне. Тогда это звучало ужасно несправедливо, но теперь Венди готова с ним в чём-то согласиться. Она – не солдат. Она не отправилась со своим младшим братом на фронт, не видела ружья и окопы, газовые атаки и взрывы, но всё это не означает, что она не может сражаться. Она не просто сражалась, она выжила.
В лечебнице Святой Бернадетты она всё вынесла благодаря тому же самому навыку, который привлёк к ней Питера. Это что-то да значит. В детстве она не слишком хорошо шила, но Мэри терпеливо её обучала, и это принесло свои плоды. Три года она провела среди белых стен своей тюрьмы, где нечем было заняться, кроме шитья под присмотром Мэри, и её стежки стали ровными и прочными.
Здесь, во внешнем мире, карманы были просто удобной, но необязательной деталью одежды; в сумасшедшем доме без них было не прожить. Мэри научила, как вшивать маленькие незаметные мешочки в швы и рукава бесформенных платьев, примётывать их достаточно прочно, но так, чтобы было легко отпороть перед тем, как отдать одежду в стирку; получались кармашки, плотно прижатые к телу, чтобы снаружи было не видно. Само их наличие успокаивало Венди, даже если в них ничего не лежало – было достаточно просто потрогать, чтобы почувствовать себя увереннее.
Джону казалось, что частная лечебница предложит более тщательный уход. Но доктор Харрингтон был здесь единственным постоянным врачом, и отсутствие контроля развязывало руки санитарам. Особенно Джеймисону.
В отсутствие доктора Харрингтона Джеймисон и его дружки начинали травить Венди. Они ходили за ней по коридорам, бесили, пытались довести до истерики, чтобы доктор прописал ей препараты брома или запер в палате. Там её можно было как бы «забыть» покормить – или же еда оказывалась набитой осколками стекла. Случалось и другое. Незаслуженные наказания. Пытки.
Но Венди отвечала на каждое зло, которое ей причиняли. Она крала то, что ей было нужно. Пуговицы. Шнурки. Полбанки табака, целую пачку папиросной бумаги. Всё отправлялось по кармашкам, и Венди прятала улыбку, наблюдая, как санитары с руганью рыскают вокруг и ничего не могут найти. Они хотели довести её до сумасшествия – через несколько дней она подбрасывала потерянное в совсем другое место, чтобы санитары сомневались, не сошли ли с ума они сами.
Её ни разу не поймали. Лечебница Святой Бернадетты научила её многому: быть незаметной, тихой, не попадаться на глаза. Нужно было только притворяться, что принимаешь лекарства. Будь тихой, будь послушной. Ничего не забывай. Обманывай. Делай вид, что забыла.
Разумеется, забыть она не могла. Память о Питере осколком засела под кожей. Даже в самые худшие дни, когда она была почти готова поступить так же, как Джон и Майкл, она не могла извлечь этот осколок. Питер был и оставался её частью, как и Неверленд. Угловатое лицо Питера, его огненные волосы, сияющие глаза – всё это вспоминалось так же легко, так же, как её отражение в зеркале, как лица Неда и Джейн. И это тоже можно использовать как преимущество.
Венди и сейчас во всех подробностях помнит простодушный взгляд Питера в ту ночь, когда они встретились впервые. Помнит, как он держал тень, свисающую вниз, словно шкуру какого-то животного, как лицо светилось надеждой, когда он просил пришить тень. Она забрала её – на ощупь она напоминала дорогой прохладный шёлк – как будто в этом не было ничего удивительного. Мальчик может оторваться от своей тени, а девочка может пришить её обратно, что тут такого.
Тогда всё это вовсе не казалось чем-то необычным. Даже когда при первом проколе Питер взвизгнул, будто его ткнули раскалённой кочергой. Потом он ходил такой весь важный и напыщенный, будто это он всё сделал, а Венди ничем и не помогала. Она с этим соглашалась.
Пока они прилетели в Неверленд, пришитая тень истрепалась и истаяла, увяла, как срезанная роза. Они приземлились на пляж, залитый ослепительным полуденным солнцем, и Питер стоял, уперев руки в бока, как сломанный указатель солнечных часов. Потерянные Мальчики столпились вокруг, чтобы встретить Дарлингов, и за каждым по белому песку тянулась резкая полоска тени. Только у Питера такой не было.
Следовало обратить внимание ещё тогда, но Венди видела перед собой только большие приключения и мальчика, который обещал ей, что научит летать.
Она опускается на колени и вытаскивает из-под кровати коробку со швейными принадлежностями: иголки, булавки, катушки ниток. Прекрасные удобные ножнички. Может, шитьё и не такое уж великое умение, но Венди умеет шить. В Неверленде все эти вещи смогут поддержать её и успокоить, напомнить о доме, который остался за спиной, и о том, чего стоило первое посещение острова.
Венди закрывает глаза, опускает руки на колени и медленно выдыхает. Связь с Питером никуда не делась, она внутри, глубоко под кожей, хочет Венди того или нет. Долгие годы она пыталась заслониться от него, и ничего не вышло. Теперь она цепляется за эту связь, как за нитку, которой они привязаны друг к другу. Он не спрячется; по этой нити можно пройти до самого Неверленда.
Раз пригласили – всегда рады. Так ведь?
2. Никогда-никогда
Тихий-тихий звук: так шумит бегущая вода или набирающий силу ветер. Она поворачивает голову на звук – глаза, оказывается, закрыты. Она что, спала? Что-то снилось? Снилось, будто она падает. Нет. Летит.
Пахнет зеленью. Напоминает Кенсингтонские сады. Когда она была совсем маленькой, они гуляли там с родителями, а теперь она выросла, но отец всё ещё ходит с ней туда время от времени, и они ищут листья, цветы и насекомых в коллекцию. Больше всего ей нравится тот пруд с большими бело-золотыми рыбами, которые подплывают к самой поверхности и хватают хлебные крошки, сверкая хвостами и разевая круглые рты.
Мысли плавно текут, такие же тяжёлые, как её веки, и в то же время лёгкие. Она как раз была в саду, да? Или она и теперь там, тянется потрогать пухлыми пальчиками одну из этих бело-золотых рыб. Нет, всё не так. Это случилось много лет назад. В четыре года она решила поймать рыбку, чтобы показать папе, но мама схватила её за руку и категорично сказала: «Нельзя!»
– Никогда не тянись вот так к воде…, а не то можешь упасть. Это очень важное правило, такое же важное, как то, что нельзя никуда ходить с незнакомыми людьми, и то, что ты должна всегда быть у нас на виду. Понятно?
Она уже не маленькая и не глупая, такие объяснения больше не нужны. Вот только она больше не у мамы на виду, и кое-что ещё не в порядке. В памяти гудит провал на том месте, где хранилось её имя. Если хорошенько постараться, можно вспомнить, как мамины губы складываются в это слово, но звука нет. Только…! Как можно забыть собственное имя?
Конечно, она его знает, просто что-то загораживает его в памяти. Можно попробовать вспомнить самостоятельно, и она разлепляет склеившиеся губы, но произносит только: «Мама!»
Глаза резко открываются, раздирая ресницы. Тот мальчишка! Он взял её за руку, и они окунулись в небо. Она вздрагивает, будто снова куда-то падает, но верёвка поперек груди и в ногах крепко держит на месте. Эта верёвка тяжёлая, влажная, пахнет солью и водорослями – вот что пахло прудом с рыбами.
Сесть не выходит – руки и ноги не слушаются, только бесполезно болтаются и не помогают скинуть верёвку. Она заболела? Поэтому такая слабая? Может, тот мальчик в окне просто привиделся от жара?..
Тихо. Надо успокоиться и решать проблемы по порядку. Внимательно осмотреться. Вот что сделал бы на её месте хороший учёный, такой, каким она собирается когда-нибудь стать. Это она помнит, даже если забыла собственное имя. Она глубоко вдыхает и сосредотачивается на том, что может выяснить из положения лёжа.
Поверхность под ней влажная и необычно прогибается под телом. Точно не спальня. Тут нет никаких её вещей – ни глобуса, который папа подарил на последний день рождения, ни лупы, с помощью которой можно разглядывать мельчайшие чешуйки на крыльях бабочек и жилки на листьях.
Мама предупреждала, что нельзя уходить с незнакомцами, но она и не уходила. Так получилось. Грудь сжимает так, что трудно дышать, и она вот-вот расплачется.
Собственные сдавленные вздохи злят, и она старается отогнать страх как можно дальше. Не время для паники! Нужно быть разумной. Оценить ситуацию, поискать зацепки.
Она смотрит теперь прямо вверх – это довольно просто, когда лежишь на спине. Свет струится сквозь нагромождение веток, образующих шатёр. Опираются они на что-то устойчивое. Получается запрокинуть голову назад и рассмотреть, что это что-то изогнутое и деревянное, но целиком не видно.
Резкий хохот чаек, зовущих друг друга, объясняет, что за шелест стоит в ушах. Это ровный шум прибоя. Наверное, рядом пляж. Но как это? Родители сказали бы, если бы собирались в поездку, и точно не увозили бы её тайно посреди ночи. Она бы подготовилась как следует, взяла бы сети и баночки для хранения. Ну и ещё этот мальчик, и то, как мама бежала к ней. Это точно не поездка на выходные, что-то тут не так.
С большим трудом она переворачивается на бок – верёвка соскальзывает. Оказывается, её не привязали, только неряшливо обмотали, будто хотели связать, но забыли. Она садится и поворачивается: теперь видно, что ветви опираются на изогнутый корпус корабля. Песок сырой, ночная рубашка промокла, в ней холодно.
– Венди! Ты проснулась! – Ветки шуршат, и внутрь просовывает голову ухмыляющийся мальчик из окна.
Венди. Это мамино имя. А её зовут… Джейн. Имя вдруг появляется, как из тумана, всё ещё едва различимое, так что непонятно, точно ли это оно. Её так зовут? Мысли тянутся, как карамель, которую Кухарка готовит из жжёного сахара. Иногда Джейн помогает на кухне. Там всё нужно точно отмерять, и ей это нравится, а ещё нравится, как малейшие изменения влияют на результат – это похоже на научные эксперименты. Но самое приятное – что терпеливое помешивание обязательно будет вознаграждено в конце, когда придёт время дегустации.
Жжёная сладость почти чувствуется во рту, карамель склеивает зубы. Джейн трясёт головой, и резкое движение возвращает мысли обратно в здесь и сейчас. Она обычно не такая рассеянная – наоборот, она очень разумная девочка, как часто говорят ей мама и папа. Но прямо сейчас в голове всё путается и плывёт, не давая сосредоточиться.
– Ты кто? – Она вжимается спиной в корабль, подтягивает ноги и обхватывает руками.
На вид он немногим старше, но если это он перенёс её сюда, если именно он выкрал её из комнаты, то он куда опаснее, чем просто мальчик.
– Я Питер, дурочка. – Он бочком пробирается меж ветвей в шатёр.
Вспоминается, как они приземлились, как она была вне себя от ужаса, и он сунул что-то ей в руки, объясняя, что это поможет. Лекарство? Она точно не помнит, память подбрасывает отдельные кусочки: ускользающий осколок неба, пляж, что качается под ногами, звездопад. Темнота. Они прилетели ночью, а теперь утро или даже полдень. Как долго её нет дома? Родители, наверное, с ума сходят.
– Мне надо… – она хочет потребовать, чтобы Питер вернул её домой, настойчиво смотрит на него, но язык прилипает к нёбу. Горло пересохло, и слова теряются где-то между языком и губами. Они все перепутались, и не получается выстроить их в правильном порядке даже мысленно.
Она огорчённо закрывает рот и пристально смотрит на Питера. Это он что-то сделал, заколдовал её, как в маминых сказках. Возможно, он сам вышел из этих сказок. От него пахнет сыростью и чем-то диким, как от того заросшего пруда, а ещё мёдом. Они свалились в этот мир, как рыцарь в волшебное королевство, и вот она здесь – где бы это «здесь» ни находилось. Солнечные лучики пробиваются сквозь листву и мерцают в волосах Питера, словно огонь, пожирающий всё на своём пути.
Он тоже разглядывает её, наклонив голову, будто удивляясь тому, как тихо и неподвижно она сидит. Будто это она – удивительное создание из другого мира (судя по всему, так и есть). Он присел на песок, и руки свободно свисают между нелепо торчащими коленками. Веснушки, разбрызганные по носу и щекам, похожи на ржавые звёзды. Зубы слишком уж острые. Венди старается не смотреть на них, потому что эта мысль пугает. Наверное, это ветки так бросают тень на его улыбку. Почти убедив себя в этом, она осторожно смотрит. Питер почти застенчиво поглядывает на неё из-под ресниц, будто нарочно демонстрируя, что бояться нечего. Глаза у него серо-голубые, как гроза или как голуби на Трафальгарской площади.
– Где это мы? – Она наконец-то складывает слова в предложение, но получается куда мягче, чем хотелось. Она собиралась обозвать его гадким вором и орать на него до тех пор, пока он не признается, где родители.
– В Неверленде, конечно, где ж ещё? – Питер отвечает так, будто ей понятно, что он имеет в виду, но его слова звучат как полная чушь. Она рассмотрела вдоль и поперёк весь глобус, который ей подарил отец, и на нём нет места с названием Неверленд.
– Ты что, забыла? – спрашивает Питер.
Она испуганно кивает, не в силах говорить. В животе холодное неприятное ощущение, будто она упускает что-то важное.
– Я Питер, – громко и медленно выговаривает он, показывая на себя. Затем показывает на неё: – А ты Венди.
– Это не моё имя. – Страх царапается в сердце. – Так зовут маму. Я… – но имя снова ускользает.
Голос дрожит. Такое чувство, будто перед ней головоломка: все кусочки перед глазами, но не складываются. Улыбка Питера чуть гаснет, как пламя свечи, поглощенное темнотой, но потом возвращается во всём своём сиянии.
– Нет, ты же наша Венди. Я разыскал тебя и вернул в Неверленд, так что ты снова будешь нашей мамой. Тут так принято. – Он снова склоняет голову, напоминая птицу. Но в этот раз не голубя, а нечто порасторопнее и поумнее – скворца или ворону.
Питер всё улыбается, но улыбка неприятная. Его слова не объяснили ничего, но просить объяснить ещё раз страшно, равно как и сказать, что он ошибается, потому что нет такой страны Неверленд, нет и быть не может, и он должен вернуть её домой. Она приглядывается. Питер – никакой не скворец, он совсем другая птица, с кривым клювом, предназначенным для охоты. Может быть, ястреб. Почему на ум приходят птицы при каждом взгляде на него? Ответ совсем рядом, вертится в голове, но стоит задуматься над этим, как он ускользает.
Нет смысла размышлять над неизвестным: она не знает слишком многого, и это пугает. Если хорошенько постараться, может быть, получится убедить себя, что всё это – просто кошмарный сон. Мама и папа скоро за ней придут, и всё вернётся к привычному порядку вещей. Её завернут в тёплое одеяло и усадят перед камином. Кухарка напечёт к чаю булочек с заварным кремом и вареньем, и все будут завороженно слушать историю этих удивительных приключений.
Может быть, мама даже достанет тот особый фарфоровый сервиз, оставшийся от бабушки, которую внучка никогда не встречала. Получится настоящий праздник, в самый раз, чтобы отметить её возвращение домой. Мама будет улыбаться, папины глаза загорятся, как случается, когда он слышит особенно интересную историю. Её собственные глаза щиплет, но она заставляет себя улыбнуться, чтобы показать, что не боится, и поднимает голову.
– Я принёс ещё попить. – Питер тянется наружу и достаёт потускневшую серебряную чашку с чеканкой. – Вот, тебе станет получше, и ты снова вспомнишь Неверленд.
Он протягивает чашку, подбадривая взглядом. Этим он поил её раньше? На лекарство не похоже, и пахнет приятно. Несмотря на все заверения Питера, что питьё поможет, не очень хочется пробовать. Как вообще можно вспомнить место, где никогда раньше не была, тем более место, которого даже не существует?
Она медлит, принюхиваясь к чашке, а Питер смотрит на неё с растущим нетерпением. Эмблема на боку чашки знакома – Королевский военно-морской флот. Папа как-то показывал ей корабли в гавани – на высоких мачтах гордо реяли красивые яркие паруса. Ну почему это она помнит, а собственное имя – нет?
– Пей. – Питер подталкивает её руку, и вот чашка уже на полпути к губам, а она даже не заметила, когда вообще взяла её у него.
Он надавливает на донышко, наклоняя чашку так, что остаётся только проглотить напиток или подавиться им. Питьё густое и сладкое. Это вкусно, и чем больше пьёшь, тем больше хочется. Она осушает чашку под одобрительный взгляд Питера. Нельзя ничего брать у незнакомых людей, особенно еду или напитки, но когда чашка пустеет, действительно становится лучше. Может, Питер не такой уж и опасный. Может, он правда пытается помочь. Внутри расползается спокойствие, уже не так страшно. Она сидит на холодном мокром песке, но ей тепло и уютно, будто в горячей ванне. Она широко зевает.
– Если хочешь, можешь поспать, – говорит Питер. – Как проснёшься, поиграем. Зуб даю, ты покажешь нам столько всего нового!
Хочется спросить, что он имеет в виду, но он молниеносно исчезает, просочившись через щель в ветвях. Позвать его тоже не получается – язык стал ещё тяжелее, чем раньше. Может, в самом деле прилечь. Внутри разливается тепло от питья – даже теплее, чем от чая, который заваривает Кухарка. Как будто заворачиваешься в тёплое одеяло, плотно, как в кокон. Может быть, она проснётся бабочкой. В полусне она улыбается этой картинке. Тут безопасно. Нечего бояться.