Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг.

©Гончаренко О.Г., предисловие, 2011

©ООО «Издательский дом «Вече», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Прощание с императорским флотом

Композиционно разделенный на две части, труд контр-адмирала Г.К. Графа «На “Новике”», оказался столь насыщен историческими событиями, описываемыми автором, что вполне мог бы претендовать на многотомное исследование о событиях Первой мировой, или Великой войны на Балтийском море. В первом и втором издании обе части составили один, не очень объемный том, объединенные общим замыслом запечатлеть инволюцию русского флота: от успехов на внешнем фронте до самоубийственной бездеятельности власти в период февральского переворота и последовавших за ним лет гражданской смуты.

С учетом возросшего в последнее десятилетие читательского интереса к событиям, послужившим к распаду могущественной империи, обстоятельства крушения командования армией и чудовищные по последствиям действия правительства в отношении боеспособных флотов, описанные Графом во второй части, представилось целесообразным выделить в отдельную книгу. Это разгрузило изобилующий фактологический материал первой части, и дало возможность провести своеобразный водораздел между двумя равноценно важными историческими вехами, не нарушая изначальный авторский замысел проследить пик славы и времена упадка Императорского флота.

Главной особенностью представленного Г.К. Графом материала является впервые (на момент выхода книги) вынесенные на суд общественности хроники разгрома русских военно-морских баз, проходившие в разгар войны – в начале марта 1917 года. Ценность описанных событий несомненна в силу того, что и сам автор застал начало разрушительных процессов на флоте. На страницах книги он дал емкие характеристики внезапных перемен не только в среде матросов, но и среди офицерства, часть которого, беззастенчиво политиканствуя, пыталась завоевать приязнь матросского дна, сделаться своим среди пропагандистов и разного рода комиссаров и уполномоченных от Временного правительства и Советов.

Политическое «брожение умов» явилось бы еще половиной беды, однако, как по команде, наделенные неимоверной властью матросские комитеты и их вожди вплотную приступили к арестам и казням морских офицеров, чиновников морского ведомства, должностных лиц стратегических портов империи – Кронштадта и Гельсингфорса. Эти действия сопровождались грабежами военного имущества, поджогами складов, срывом плановых инициатив по ремонту кораблей, проводившихся в зимнее время на этих крупных морских базах русского флота.

Лишь на первый взгляд в разразившихся беспорядках казалась некая бессистемность, похожая на пронесшуюся «бурю народного гнева», но вызывает сомнение тот факт, что действовала эта буря весьма избирательно, уничтожая в первую очередь ключевые фигуры русской военно-морской силы. Погибли адмиралы – Вирен и Непенин, Курош, Бутаков и Рейн… Офицеры арестовывались без причин, порой по указке агитаторов, призывавших к неповиновению. Бунты команд, всеобщая растерянность, случаи дезертирства, царящая вседозволенность – идеальная среда для сведения прежних счетов – такой была атмосфера переходного периода от монархии к республике.

Как следствие переворота – перемены не только в командном составе Минной дивизии, где служил автор, но и в командовании флотом вообще, не заставили себя ждать. Начальник дивизии контр-адмирал М.А. Кедров был вызван Временным правительством в Петроград и занял пост товарища морского министра. На место Кедрова встал один из наиболее талантливых офицеров – капитан 1-го ранга А.В. Развозов. Несмотря на массовые расправы, прокатившиеся по русским морским базам, кадровый состав флота был еще довольно полон и блестяще подготовлен для замены выбывших из строя начальников, что было вообще характерно для условий военного времени, где сменяемость командиров было, по обыкновению, обычным делом.

Наследство, доставшееся произведенному в контр-адмиралы А.В. Развозову, оказалось нелегким. С началом зимней кампании 1917 года постепенное разложение дисциплины в матросской среде грозило обернуться потерей боеспособности флотских экипажей, и лишь благодаря кипучей энергии Развозова, первое время опасные тенденции удавалось сдерживать путем усиления дисциплины и направленными на это последовательными мерами.

В целом, автор дает полномасштабную картину тревожного времени в политической жизни России, отражавшуюся на моральном состоянии её войск и флота. Царящая разруха в головах членов Временного правительства, противоречивые и порой предательские приказы, спускаемые флоту из Петрограда, постепенно отразились и на состоянии плавсредств. Неготовность матросов, как прежде, неукоснительно соблюдать команды офицеров, их небрежное и наплевательское отношение к казенному имуществу, а порой и готовность обсуждать приказы о выходе в море, дали свои плоды. В короткий промежуток погибли три подводные лодки, причем одной из них командовал единственный сын покойного адмирала Эссена – молодой офицер-подводник, обладавший хорошим опытом подводного плавания, именуемого сослуживцами настоящим «искусством». Подлинные причины этого происшествия с «АГ-14» на момент написания книги так и не были раскрыты. Две другие подлодки стали жертвами неприятеля, однако и в этом случае отрицать человеческий фактор автор не стал: неизвестно, смогли бы они избежать гибели, оставайся дисциплина экипажей на прежнем, «дореволюционном» уровне…

До конца лета 1917 года и падения Риги под напором германских войск атмосфера на Балтике оставалась довольно спокойной. К моменту, когда германский флот и сухопутные силы начали активные действия на этом участке фронта, командование всеми морскими силами уже перешло к контр-адмиралу М.К. Бахиреву, человеку больших способностей, сумевшему мобилизовать силы для организации отпора противнику.

Повествование автора не только простирается на знаменитые морские операции данного периода, но и ярко рисует образы современников – талантливых и не очень, сильных и посредственных морских военачальников, оказавшихся во главе флота в самую трудную его пору.

Оборона позиций Рижского залива окончилась для русских вооруженных сил драматически: под напором противника пришлось отступить, теряя корабли и людей, перечеркивая былые тактические достижения минувших кампаний. До роковых октябрьских событий 1917-го оставалось совсем немного времени. Последовавшие перед тем сдача батарей на Сворбэ, гибель «Грома», бой на рейде Кувайст, гибель «Славы» и уход русских из Моонзунда, стали звеньями одной цепи продолжившегося разрушения флота.

В книге Графа читатель найдет множество характеристик, данных ни сколько самой эпохе, столько поступкам сослуживцев, решениям командиров кораблей и командования флотом в целом. С сожалением пишет он о предательстве в офицерской среде, бесчестии адмиралов А.С. Максимова, А.В. Немитца, Е.А. Беренса, перешедших на сторону «революции».

Данью глубокого уважения проникнуты те страницы книги, где автор повествует о подвиге адмирала Щастного, и о «благодарности» Троцкого за спасение русских военных кораблей, уведенных адмиралом из-под носа германцев и союзников – из Гельсингфорса на петроградский рейд, выразившейся в скороспелом процессе и последующем расстреле адмирала. Казнь, обоснованная карой «за измену», по существу, последовала за лишение возможности Троцкого получить от британских союзников весомой суммы за каждый взорванный русский корабль, оставленный на рейде Гельсингфорса.

Вопросы исторического осмысления событий предшествуют у Графа нравственной оценке поступков людей, оказавшихся в непростой ситуации, потребовавшей ясного определения собственного места в борьбе России и геополитических противников. Автор тем самым оказал неоценимую услугу будущим историкам, снабдив их ценным материалом в части отдельных, пусть даже разрозненных фактов по истории великой смуты, запечатленных на страницах книги.

Вышедшая в начале 1920-х годов, книга Графа оказалась очень популярной, и её тираж быстро разошёлся в Германии, среди большого количества русских читателей в эмиграции, а также часть книг была вывезена в СССР, где с ними знакомились специалисты по военно-морской науке – многие из числа бывших сослуживцев автора. О переиздании книги на родине автора в то время не могло идти и речи: многие факты, отраженные автором, рисовали нелицеприятные картины разрушительной роли большевистской партии в тяжелое для страны время мировой войны. По иной причине книга Г.К. Графа не дождалась своего переиздания и в эмиграции: решающим фактором для этого в ряде случаев являлась неплатежеспособность самого автора.

Между тем выпущенные экземпляры читались, и читались весьма охотно. Об этом можно судить по состоянию немногих из них, сохранившихся до наших дней. Одну из таких книг автор предисловия привез из поездки во Францию. На ней в верхнем правом углу потускнувшими синими чернилами Гаральд Карлович Граф оставил посвящение одному из известных читателей-современников: «Великому князю Дмитрию Павловичу подносит автор свой труд. Сен-Бриак, апрель 1935 г.» Этот подарочный экземпляр так и остался в почти идеальном состоянии, ибо великий князь любовью к чтению морской литературы не отличался…

В наши дни, с волной массовых переизданий эмигрантской литературы, петербургские издатели выпустили первую в современной России переизданную книгу «На “Новике”» в 1997 году, небольшим тиражом, и с тех пор она не переиздавалась.

Второе издание на родине автора призвано сделать этот, без сомнения, ценный труд достоянием более широкой части читающей аудитории и тем самым восполнить имеющуюся потребность в изучении Балтийского флота в один из критических периодов его истории.

О.Г. Гончаренко

20 сентября 2011 г.

I

Накануне смуты. Роль адмирала Непенина в дни кризиса. Отзвук событий на «Новике». Переворот в Гельсингфорсе. Ночь на 4 марта. Революционные интриги адмирала Максимова. Убийство адмирала Непенина. Государь император и флот. Бунт на «Андрее Первозванном». Подвиг капитана 1-го ранга Г.О. Гадда и его железная выдержка. Убийства офицеров на кораблях и берегу. Виновники крови. Ревель. Моонзунд. Кронштадт. Смерть Вирена, Бутакова и Рейна. Последние дни на «Новике»

С января нового года начался зимний период с его обычной жизнью: отпусками, ремонтами, занятиями, комиссиями и тому подобными зимними развлечениями. В этом году все как-то старались бесшабашно веселиться. В последние месяцы это стало носить даже какой-то дикий отпечаток, будто людям было нечего терять впереди, и они, махнув на все рукой, торопились забыться…

Так прошел незаметно январь, и уже подходил к концу февраль. К этому времени истек срок необходимого для меня пребывания в должности старшего офицера. Я был назначен на новую должность – 1-го флагманского минного офицера штаба Минной обороны и должен был покинуть «Новик».

Мысль о разлуке с «Новиком» для меня была ужасно тяжела. Я провел на нем почти три года, причем меня связывало с ним столько воспоминаний и переживаний, и я положил на него столько труда и забот, что он мне стал бесконечно близок и дорог. Но что делать – всему бывает конец; приходилось и мне проститься с «Новиком».

К концу февраля внутреннее политическое положение России стало сильно обостряться. Из Петрограда стали доходить чрезвычайно тревожные слухи. Они говорили о каком-то перевороте, об отречении государя и об образовании Временного правительства.

Передавали, что среди взбунтовавшихся частей гарнизона был и Гвардейский экипаж, который, не веря в сочувствие своих офицеров перевороту, стал вести себя по отношению к ним самым угрожающим образом. Все офицеры, находившиеся при исполнении служебных обязанностей, были тотчас же им арестованы, и матросы поговаривали о том, что следует арестовать и остальных, а после уже заодно расправиться со всеми. В конце концов, положение настолько обострилось, что командиру экипажа великому князю Кириллу Владимировичу^[1] ничего не оставалось, как, для предупреждения печальных эксцессов, лично вести экипаж, по его требованию, к Государственной Думе.

Пришло также известие, что на крейсере «Аврора», стоявшем в Неве, был убит командир – капитан 1-го ранга М.И. Никольский^[2], пытавшийся не пустить к себе на крейсер банду неизвестных подозрительных лиц. Со старшим офицером он вышел ей навстречу и загородил собою путь. Его тут же убили и ворвались на крейсер.

Наконец железнодорожное сообщение с Петроградом прервалось; всякие слухи прекратились, и дальнейшие сведения стали поступать только через штаб флота, который был непосредственно связан с Генеральным штабом в Петрограде аппаратами Юза.

Неожиданно командующий флотом адмирал Непенин получил от председателя Государственной Думы Родзянко телеграмму. В ней сообщалось, что в Петрограде вспыхнуло восстание, которое разрастается с каждой минутой. Ввиду якобы очевидного бессилия правительства, Государственная Дума, чтобы предотвратить неисчислимые бедствия, образовала Временный комитет, который и принял власть в свои руки. На сохранение династии может быть надежда только в том случае, если государь отречется от престола в пользу наследника цесаревича, при регентстве великого князя Михаила Александровича. Кроме того, в телеграмме указывалось, что Временный комитет Государственной Думы уже признан великим князем Николаем Николаевичем и несколькими главнокомандующими фронтов. В силу создавшегося острого положения Родзянко просил Непенина дать срочный ответ.

Такая телеграмма страшно поразила Непенина. Ему, всегда стоявшему в стороне от внутренней политики, было непонятно это движение и сильно пугало последствиями; он предчувствовал плохой конец. В глубоком раздумье, заметно волнуясь, он ходил по каюте, не зная, как быть. Тот факт, что переворот происходил, видимо, с одобрения великого князя Николая Николаевича и других главнокомандующих, говорил о наступлении грозного кризиса. Чувствуя, как гибельно отразился бы в такой острый момент, как война, раскол среди главных военачальников, и стремясь сохранить в боеспособном состоянии вверенный ему флот, адмирал Непенин после долгой внутренней борьбы решил признать Временный комитет Государственной Думы.

В этом смысле он и послал ответ Родзянко.

Увы! Не знал того всеведущий в своей сфере адмирал Непенин, что он жестоко спровоцирован. Положение вовсе не было таким, как его обрисовал Родзянко. Тот понимал, как склонить на свою сторону адмирала, который, находясь вдали от центра политики, не мог быть в курсе происходившего. Вероятно, так же, как и Непенин, были спровоцированы и некоторые главнокомандующие фронтов, и, таким образом, получалось впечатление, что переворот единодушно признан всем высшим командованием.

Медлить адмиралу Непенину было нельзя, так как на флоте уже поползли зловещие слухи о внутренних событиях, причем некоторые корабли были уже ненадежны; очевидно, пропаганда с берега работала не покладая рук. Непенину оставалось только идти впереди событий, чтобы не упустить инициативы. Нет сомнения в том, что пришли Родзянко телеграмму другого характера, чем та, которая была получена, Непенин, несмотря ни на что – ни на беспорядки на флоте, ни на грозившие быть убийства офицеров, ответил бы отказом в признании. Но лукавая телеграмма говорила только о передаче власти наследнику цесаревичу, причем в ней сквозил намек, что это только временная мера, диктуемая необходимостью момента. Если бы было не так, то адмирал Непенин сумел бы умереть. Он много раз уже видел смерть перед своими глазами и всегда был готов к ней. Когда в ноябре 1904 года на рейде Порт-Артура броненосец «Севастополь» под командой славного Эссена отбивал бесчисленные атаки японских миноносцев, рядом с ним бок о бок вел бой и погиб маленький миноносец «Сторожевой». Командиром его был будущий командующий Балтийским флотом, в то время капитан 2-го ранга А.И. Непенин. И теперь бы он поддержал честь своего Георгиевского креста, полученного им еще за Артур…

Адмирал Непенин после посылки телеграммы ходил как убитый. Он не сочувствовал и не мог сочувствовать тому, что творилось там, в Петрограде. Прежнего жизнерадостного, деятельного адмирала нельзя было узнать. Он как-то сразу весь осунулся и постарел за несколько часов.

Непенин говорил своим близким, что предвидит гибель флота. На следующий же день он послал Родзянко вторичную телеграмму, которой предупреждал, что, если не будут приняты экстренные меры, Балтийский флот неизбежно развалится.

Отослав ответ, адмирал немедленно устроил у себя на «Кречете» собрание всех флагманов, на которое пригласил и коменданта крепости. Когда все собрались, он объявил о телеграмме Родзянко и о своем ответе, прибавив, что если кто-либо из присутствующих не согласен с его решением, того он просит прийти к нему в каюту.

Все присутствовавшие на собрании флагманы признали решение командующего правильным. Они, разумеется, не приветствовали разыгрывавшихся событий, но считались, как тогда представлялось, с их неизбежностью.

Только один из флагманов никак не мог согласиться с логичностью приводимых доводов.

Этот флагман был – адмирал Михаил Коронатович Бахирев.

Сейчас же после заседания он прошел в каюту к адмиралу Непенину и заявил ему, что остается верен его величеству, а потому не считает для себя возможным продолжать службу.

В ответ на это он услышал тихий, сдавленный голос Непенина: «Слушай, Михаил Коронатович, неужели ты хоть на минуту мог усомниться в том, что я не так же верен государю, как и ты… Я еще не представляю себе, как все это могло случиться, каким образом и кем государь поставлен в такое положение… Теперь война, которую необходимо довести до конца. Я верю, что после окончания ее государь, если ему только будет благоугодно, снова примет власть в свои руки. Мы же теперь должны не уходить, а оставаться и бороться как с внешними, так и с внутренними врагами путем умелого руководства вверенных нам масс. Иначе, если мы уйдем, то этим только сыграем им в руку…»

«А мне кажется, – ответил Бахирев, – что сделать ничего нельзя, если только последует отречение. Сегодня потребуют передачи власти наследнику цесаревичу, завтра этим уже не удовлетворятся, потребуют республики, а послезавтра приведут Россию к гибели. Ты говоришь – сейчас война; считаешь, что необходимо оставаться. Может быть, ты и прав; а может быть, мы с тобой уже и не дождемся ее окончания, так как от нас предпочтут избавиться. Конечно, когда нет государя, все же пока есть Россия, которой мы должны служить. Я остаюсь, но только до конца войны…»

Кроме адмирала Бахирева, отрицательное отношение к вынесенному на собрании флагманов решению высказал временно исполнявший должность начальника 2-й бригады линейных кораблей капитан 1-го ранга Г.О. Гадд; но его мнение командующий флотом узнал только позже, так как по какому-то недоразумению Г.О. Гадд не был приглашен на заседание.

На основании своего ответа, данного Родзянко, адмирал Непенин счел долгом донести об этом через Ставку и государю императору. 1 марта генерал Лукомский передал в Псков по прямому проводу: «Адмирал Непенин доносит, что не признал возможным протестовать против призыва Временного Комитета. Таким образом, Балтийский Флот признал Временный Комитет Государственной Думы».

2 марта командующий флотом послал на имя государя императора вторую телеграмму:

«С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Главнокомандующих Фронтами о немедленном принятии решения, формулированного Председателем Государственной Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собою катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины. 23 час. 40 мин. 2-го марта 1917 года № 260, Вице-Адмирал Непенин».

Эти две телеграммы, в особенности – последняя, как бы указывают, что адмирал Непенин был сторонником переворота и считал необходимым принятие требований Государственной Думы. Но мог ли он думать, что именно Государственная Дума и явилась очагом возникшей смуты, а вовсе не думала о ее ликвидации. Родзянко представлял ему общее положение совершенно безвыходным. Полученные им по прямому проводу из Петрограда от Морского генерального штаба сведения рисовали картину точно такой же. Кроме того, к нему все чаще и чаще стали поступать донесения начальников частей и контрразведок, что среди команд наблюдается сильное брожение и вот-вот может вспыхнуть бунт. Что ему было делать? Как мог он не верить тому, что слышал со всех сторон? Как мог подозревать обман со стороны Временного комитета Думы, признанного великим князем Николаем Николаевичем и большинством главнокомандующих фронтов? Как, наконец мог он не обратить внимания на те грозные симптомы бунта на флоте, которые были слишком очевидны?

Адмирал Непенин не участвовал и даже не знал о заговоре, который в это время расцвел пышным цветом; не мог он подозревать и измены в рядах главнокомандующих.

Все время, пока Гельсингфорс находился в изолированном положении, командующий флотом, получая известия, немедленно все их сообщал посудам, чтобы никто не мог заподозрить его в замалчивании событий и верить злонамеренным слухам. В этом отношении он вел себя безусловно правильно, с полным пониманием момента и всей ответственности, ложившейся на него. Он передал офицерам, что за все происходящее на флоте отвечает исключительно он, и только просил вполне положиться на него и беспрекословно исполнять все его требования.

Никто не имел нравственного права упрекнуть Непенина в утаении или извращении фактов: все было гласно, все объявлялось так, как информировалось из Петрограда.

Команды на судах пока вели себя спокойно и никакой подозрительности не выказывали, очевидно, как и большинство офицеров, не отдавая себе отчета в происходившем.

3 марта утром был получен текст акта об отречении государя императора. Адмирал Непенин просил немного обождать с его объявлением на судах, в силу особых политических соображений.

Настроение команд с утра этого дня стало заметно повышаться; очевидно, среди них велась усиленная агитация. В 5 часов вечера я съехал с корабля. В городе все было спокойно, и жизнь текла своим обычным порядком. Встречные матросы отдавали аккуратно честь и имели свой обычный подтянутый вид. К 7 часам я вернулся на миноносец, так как командующий флотом требовал, чтобы все офицеры и команды с 7 часов вечера находились бы на кораблях.

В 8 часов, ввиду начавших циркулировать в городе тревожных слухов о получении телеграммы об отречении государя, командир решил объявить ее команде, не дожидаясь приказаний из штаба; почти одновременно оттуда было получено аналогичное приказание.

Акт об отречении наша команда приняла спокойно, и на меня произвело впечатление, что она уже была знакома с ним. После прочтения его я остался в палубе побеседовать с командой. Вдруг туда спустился командир и сообщил, что ему по телефону передали, что на «Андрее Первозванном» и «Павле I» вспыхнули беспорядки; на них есть убитые и раненые. Со своей стороны он высказал уверенность в благоразумии команды и просил ее сохранять спокойствие.

В начале десятого я ушел из палубы; тогда команда была в совершенно спокойном настроении и очень хорошо относилась к офицерам.

Когда я пришел в кают-компанию, мне сообщили, что получены дополнительные сведения о том, что взбунтовались еще 5-й и 9-й дивизионы миноносцев^[3] и что там тоже есть убитые офицеры.

В это время с «Кречета», то есть из штаба флота, были затребованы по два делегата от команд каждого корабля. Наша команда выбрала старшего телеграфиста Уломского и строевого боцманмата Самусевича, которые немедленно и ушли.

Около 10 часов ко мне пришли два представителя команды и попросили спуститься в палубу. Когда я туда пришел, от меня потребовали выдать всей команде револьверы. На мой вопрос, для чего это нужно, матросы ответили, что в городе назначен митинг, на который со всех кораблей должны явиться вооруженные команды. Я стал убеждать их никуда не ходить, так как это может иметь очень печальные последствия. Однако мне сразу стало ясно, что всякие уговоры бесполезны; решение идти, очевидно, было принято под давлением извне, и сопротивление офицеров только вызвало бы лишние жертвы. Мне пришлось дать свое согласие, о чем я и доложил командиру.

Затем я опять спустился в палубу. Там команда попросила меня выдать ей и патроны. Было ясно, что это – простая «вежливость» и что если я добровольно их не дам, то они будут взяты силой.

Надо отдать должное, настроение команды оставалось вполне доброжелательным. Было заметно, что многие и рады были бы не ходить, да боятся осуждения остальной команды. В это время в палубу спустилось еще несколько офицеров. Они пробовали отговорить матросов идти в город, но как и следовало ждать, это ни к чему не привело. Всего собралось идти около 40 человек, которые и стали сходить по сходне на берег. Там уже собрались команды соседних судов, и раздавались окрики с требованием, чтобы наша команда торопилась; при этом слышались угрозы, что она плохо исполняет «общий долг» и что ее следует подогнать.

Во время ухода команды на берег к сходне подошел наш командир. Он стал громко доказывать всю бессмысленность идти куда-то ночью, вооруженными, когда все страшно нервно настроены и при малейшем недоразумении в темноте могут легко перестрелять друг друга. Его выслушивали, но все же шли. Я стал сильно опасаться, что его услышат чужие команды на берегу и тогда произойдут эксцессы. Поэтому я просил его лучше уйти с палубы, что он нехотя и исполнил, махнув рукой.

Затем ко мне подошел фельдфебель и от имени команды попросил усилить наружные посты, на что я, конечно, охотно согласился.

Когда команда ушла на берег, у нас на миноносце стало совсем тихо. Но на душе у всех нас, офицеров, было далеко не спокойно: мы очень боялись за судьбу офицеров на других кораблях.

В момент ухода команды кто-то, очевидно, согласно общему распоряжению, прервал телефон, о чем и было сообщено с берега.

Через некоторое время, выходя из кают-компании, один из наших офицеров увидел часового, стоявшего недалеко от ее двери, что имело вид, будто офицеры находились под арестом. Я сейчас же пошел узнать, в чем дело, и строго спросил часового, зачем и по чьему приказанию он поставлен. Тот очень сконфуженно ответил: «Не могу знать, ваше высокоблагородие». Тогда я тот же вопрос задал вахтенному, который объяснил, что вышло распоряжение, чтобы команды арестовали своих офицеров и отобрали у них оружие. Это уже исполнено на большинстве судов; наша же команда, всецело доверяя своим офицерам, но не желая в то же время навлекать на себя неудовольствие со стороны других кораблей, поставила часового у входа в кают-компанию только для видимости…

Около 2 часов ночи, на 4 марта, в полном порядке и не использовав ни одного патрона, вернулась с берега команда, ходившая на митинг. Сейчас же был убран часовой, соединен телефон и все легли спать.

Через некоторое время из госпиталя по телефону позвонил один наш больной офицер и передал, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров.

После всех этих событий наконец попробовали лечь спать и мы, офицеры, но с тяжелым, неприятным чувством, что произошла какая-то ужасная, непоправимая катастрофа.

Около 4 часов утра вдруг у меня в каюте зазвонил телефон. Когда я взял трубку, отозвался штаб Минной дивизии. флаг-офицер сообщил, что большая толпа вооруженных винтовками солдат и матросов направляется к кораблям, стоящим у Сандвикского завода, чтобы на них убивать офицеров, то есть как раз туда, где стоял «Новик». Известие уже не произвело на меня никакого впечатления: так морально и физически я устал за истекшие сутки. Представив всю безнадежность нашего положения в случае прихода этой банды, я решил, раньше чем поднимать тревогу, подождать дальнейших событий. Целый час я лежал и прислушивался, не раздадутся ли приближающиеся крики, но все было тихо, и только изредка в городе слышались отдельные ружейные выстрелы. Остаток ночи прошел для нас совершенно спокойно, и если бы не выстрелы, можно было бы думать, что и в городе все стало тихо. Но они красноречиво свидетельствовали, что под влиянием чьей-то злой воли творятся акты безрассудного зверства, жертвами которого являются неповинные люди или виновные только в том, что в такой момент, как революция, оказались на положении начальников, а следовательно, и лиц, на которых должна обрушиться злоба мятежников.

Можно ли представить, что переживали в эти ужасные часы родные и близкие несчастных офицеров! Ведь с флотом они были связаны самыми тесными узами, самым дорогим, что у них было в жизни: там находились их мужья, отцы, сыновья и братья…

Слухи о бунте на кораблях быстро распространились по городу; конечно, все передавалось в сильно преувеличенном виде. К этому времени на улицах началась беспорядочная ружейная стрельба, стали раздаваться дикие крики и то и дело с бешеной скоростью носиться автомобили. Эти автомобили, переполненные вооруженным сбродом, прорезывая воздух жуткими протяжными гудками, заставляли всех цепенеть от ужаса. В воображении семей офицеров невольно стали рисоваться мрачные, безнадежные картины. Казалось – все погибло и никто из офицеров уже не уцелеет…

Непрерывно трещали телефоны. Знакомые справлялись друг у друга, нет ли хоть каких-нибудь сведений, и друг другу передавали все, что удавалось услышать. Эти разговоры еще больше волновали, еще больше сбивали с толку. Трудно было разобраться, что – правда, а что – вымысел.

Вдруг телефоны перестают работать. По чьему-то приказанию они все – выключены. Волнение и тревога достигают апогея. О сне уже никто и не помышляет. Все терзаются мыслями, что происходит там, в порту и на рейде. Живы ли те, которые так бесконечно близки и дороги? Осторожно, чтобы не быть замеченными и чтобы не попасть под шальные пули, по временам со звоном влетающие в комнаты, жены, матери и дети не отходят от окон, всматриваясь в темноту.

Спустя некоторое время из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезенных находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и как безумные метались взад и вперед… Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния. Неужели это – правда? Ведь всего несколько часов тому назад он был здесь. За что же могли его убить, когда на корабле его так любили?…