Свет в потемках

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© Anton Shulgin / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Женский день

Началась весна. Но календарям не было особой веры. Шёл мелкий снег, похожий на крупу, завывал ветер, гололёд сковал замёрзшие дороги. Около продуктовых палаток рынка толпились мужики разных мастей, молодые парни и старики выстроились в очередь перед прилавком у открытого багажника старой «Волги». Хваткая и тучная бабка в полушубке торговала мимозами и тюльпанами – в холодном промозглом марте начинался Международный женский день. Из большого пластмассового ведра с отломленной ручкой Тамара Петровна то и дело доставала хрупкие тюльпаны – связанные шпагатом мимозы доставались прямо с заднего сидения.

Николай Петрович после смены спешно вышел с заводской проходной, обтёр руки тряпкой, прихваченной у станка, и направился прямиком к рынку, завидев издалека грязную белую «Волгу», поспешил встать в очередь, которая двигалась быстро, но не кончалась. А снег всё шёл без устали.

Подбегали молодые парни, спрашивали, имеются ли в продаже розы. Тамара Петровна громко отвечала, высунувшись из машины:

– Ишь чего, розы им подавай! Да ваши розы перемёрзнут, пока я их с базы таранить буду. Бери давай что есть!

– Вам чего завернуть, мужчина?

– Мне тюльпанов крупных, штук пятнадцать.

Николай Петрович протянул свежую купюру – вчера всем на заводе дали зарплату. Тамара Петровна зычно выругалась:

– Где ж я каждому стока сдачи найду, а, мужики?

Она ловко завернула тюльпаны в бумагу и вручила Николаю Петровичу сдачу и свёрток. Он аккуратно взял упакованные цветы, поспешил к своим «жигулям», еле открыл примёрзшую дверь, уселся за руль и пристроил тюльпаны на переднее сиденье. «Эх, закоченеют, пока еду», – подумал он и закутал цветы ещё и в старые газеты, а сверху обмотал своим шерстяным полосатым шарфом.

Машина долго пыхтела, но завелась, неторопливо тронулась с места. Ехать было не близко, до дачных участков было полно своротков, но Николай Петрович любил дорогу, к тому же его грели мысли о доме, о его хозяйке. Всё-таки хорошо, когда тебя ждут дома. Он вспомнил про март и тут же поморщился: мысли о прошлогоднем марте хотелось стереть навсегда. Смерть матери, делёж квартиры после развода и водка в стакане почти после каждой смены – как он мог таким быть, до сих пор не понятно. Хорошо хоть с завода не попёрли.

За окнами мелькали дачные крыши, припорошенные инеем голые ветки деревьев. В такую рань в коллективных садах никого не было. Он подъехал к дому, приткнул «жигули» к забору. Она уже спешила: видела с крыльца, как он подъезжает, – выскочила, успев набросить на плечи серую мохнатую шаль, спешно открыла ему ворота. Он заехал во двор. Прыгали и громко лаяли собаки.

– А ну бегом в дом, я сам тут всё закрою.

Собаки всё лаяли – он потрепал каждую за уши. Вошёл в дом, аккуратно взял свёрток, пристроенный на стуле у входа, разулся и протянул его ей.

– Ну, это, с праздником, что ли.

Ирина аккуратно развернула газеты и тихо заплакала.

– Ты чего это, а, Иринка, замёрзли цветы, что ли? Я ж вроде их у печки вёз, а? Ты чего? Да хочешь если, я снова съезжу. Вот прям сейчас поеду снова, а? Может, мимозы надо, дык я их тоже прихвачу, они стойкие!

Она вытерла слёзы, успокоилась и сказала:

– Да нет, что ты! Они не замёрзли. Смотри, даже бутоны не раскрылись, свежие, значит. Просто мне ещё никто не дарил тюльпаны. Ни-ког-да. Понимаешь? И не только их – мне вообще не дарили никаких…

Он выдохнул. Не умел он подобрать слова, не был Николай Петрович в свои сорок пять тонкой натурой, не терпел женских слёз. Растерялся и одновременно растрогался: как он без неё прожил, без его Иринки? Где такую вторую сыскать? Да нигде – одна она такая.

Он присел на стул и приобнял её аккуратно. Она держала в руках букет как самый ценный в жизни подарок. Потом они обедали. Ирина наливала из жёлтой весёлой кастрюльки огненную прозрачную уху. Он всё думал, откуда всё это взялось – кастрюльки, занавески, коврики, стёганое покрывало в спальне. Как она ловко обжила дачу – стало так уютно, так по-домашнему. Ирина заварила какой-то чай с травами, налила варенье в вазочку, достала пироги из маленькой духовки.

– А откуда ты узнала, что мои любимые с капустой?

Она хитро улыбнулась. Ей нравилось смотреть, как он ест, нравилось слушать, как он хвалит её незамысловатую стряпню.

– А ты как узнал, что я обожаю тюльпаны?

Николай задумался и ответил:

– Да если честно, я и не знал, что они тебе по душе придутся. Вышел со смены – смотрю: продают цветы с машины. Я сразу о тебе подумал: праздник же.

Ирина улыбнулась: ей нравился бесхитростный и простой нрав Николая.

К вечеру снег разошёлся, весна явно опаздывала к празднику, Николай Петрович взял длинную метлу, стал чистить дорожку от снега.

Ирина высунулась из маленького окна и крикнула:

– Коля, лови!

Он кое-как поймал большое румяное яблоко. Она хлопнула оконной рамой, украдкой с улыбкой стала наблюдать за ним, стоя за шторами. Он обтёр яблоко и смачно откусил половину. Снег всё шёл и шёл. А в душе, да и в жизни Николая Петровича была весна – настоящая, не календарная.

Друг из пятого подъезда

Самый обычный двор малоэтажек. Начало лета и небывалая жара. Полдень, зной, и даже ветка старой ивы не шелохнётся.

Все разбежались на обед под призывы мам и бабушек: «Ка-а-атя, быстро домой!», «То-о-олик, кушать!». В ответ мамы и бабушки часто слышали: «Ещё пять минут!», «Мишке мяч верну и приду». Чаще всего такие ответы не прокатывали – хоть ты тресни, но поспеши домой, иначе родители могли и не выпустить на улицу больше. А вечером народу сгребалось тьма – как же не выйти, когда на улице вся орава друзей по подъезду.

Все ушли на обед. Только двое сутуло сидят под густыми ивами, прячутся в тени листвы и ловят муравьёв на прутики, будто этим муравьям во что бы то ни стало необходимо забраться на веточку. Тишина. Нам обоим уже точно было лет по пять. Я в новом сарафане. Лямка натёрла мне спину, и я её всё время одёргиваю. Во рту соломинка осоки, подол уже весь в следах от стебельков одуванчиков. Славик в одних шортах советского х/б, и плечи у него слегка обгорели. В песочнице, неподалёку от тенистых ив, на самом солнцепёке, перекинута через низкий деревянный бортик Славкина грязная от ягод футболка, утром бывшая белоснежной. Я спрашиваю, не будет ли его мама ругать за пятна, а Славик долго молчит: муравей на самом экваторе согнутой ветки – друг мой тихонько наблюдает и боится, чтоб букашка не свалилась. Потом отвечает мне картавым полушёпотом: «Да я сам постираю, она не заметит. Вот увидишь: ни одного пятнышка не останется».

Я забираюсь на самодельную тарзанку, свисающую с высокой ивы, тихонько качаюсь и завидую Славику: у него две сестры и младший брат, и Славка сам стирает так, что и не узнать, какие пятна были прямо на пузе. А меня мама точно прибьёт, даже хотя бы за эти ягодные руки: «Опять ела немытое, да ещё у чужих». Вот прям так и скажет, думаю я, и хмурюсь: баба Люся угостила нас ягодами ещё утром. Я смотрю в даль двора, не идёт ли мать звать на обед и меня. Фиолетово-малиновая жимолость предательски въелась под ногти и – о ужас! – в стельки сандаликов. Носки мои в песке, пыли и траве. Славик спонтанно зовёт меня в гости – я соскакиваю с тарзанки и, подхватив футболку, догоняю лучшего друга. Мы наперегонки несёмся в его пятый подъезд. Там прохладно и пахнет чьими-то щами и ещё газетами из почтовых ящиков. Я, задыхаясь от бега и жажды, мельком вспоминаю мамин строгий наказ: «Со двора никуда!» Но как можно его соблюдать, если меня пригласили в гости, да ещё не кто попало, а он, лучший друг, да ещё и не просто так, а по делу!

Мы снимаем обувь. Славка ведёт меня вглубь тесной двушки. В щёлку дверей одной из комнат я вижу, как его сёстры ожесточённо делят знакомые мне журналы «Весёлые картинки» и «Крестьянка». Кто-то из сестёр истошно орёт: «Дура, отпусти, порвёшь!» Славик театрально закатывает глаза – я хихикаю. Мы шастаем по квартире, и я обращаю внимание на распахнутую дверь спальни. Там стоит пустая детская кроватка, увешанная пелёнками и ползунками. Славкиной мамы с малышом дома нет, замечаю я, и вопросительно смотрю на Славку. «На молочной кухне!» – отвечает на мой немой вопрос Славик и важно рассказывает, как он один ходил получать кефир для брата. «Уже два раза! – подчёркивает он. – Этот кефир выдают в стеклянных бутылочках, заткнутых ватой. Я попробовал – кислятина, бе-е-ее». Я хохочу. Славик деловито тащит с кухни табурет, встаёт на цыпочки и достаёт с полки коридорного шкафа огромный брусок хозяйственного мыла, и мы спешно трём в маленькой ванной на решётчатой алюминиевой доске его футболку и заодно мои носки. Футболка не становится чище, ягодные пятна темнеют и делаются похожими на чернильные кляксы. Но зато носки отстирались – вот чудо! С потолка на нас сыпется облупившаяся штукатурка – мы хохочем на всю ванную, мотаем и трясём головами и дуем друг другу в лицо белую пыль. Стирка удалась. После важного дела мы отправляемся на крошечную кухню. Славик наливает мне лимонад в гранёный стакан до краёв: «На! Пей, сколько хочешь!» Пузырьки щекочут нос. Мы несколько раз передаём друг другу стакан, и Славка доливает остатки из стеклянной бутылки. Эх, ну вот – теперь мне точно пора уходить…

Я торопливо бежала домой в мокрых, но зато постиранных и почти чистых носках. Гордо сняв сандалии, я прошла в прихожую – за мной тянулись мокрые следы: Славик пока не научился отжимать как следует вещи после стирки. Очень довольная тем, что у меня такой хозяйственный друг, я стягиваю с блаженной улыбкой сарафан и мокрые носки. Мама долго расспрашивает, куда меня опять понесло, и ворчит. Но мне всё равно: я радуюсь, что под ногтями у меня вместо жимолости мыло. Маме на этот раз не приходится вести допрос – на одном дыхании я сама выкладываю ей все дворовые новости. Мама охает и тяжело вздыхает: горячую воду отключили на две недели. Она уходит в ванную. Там она каким-то чудом выводит пятна с сарафана и даже спасает от ягодных разводов мои сандалики.

Осенью того же года отцу Славика дали от завода большую трёхкомнатную квартиру в новом доме, и они переехали. Больше никто и никогда не стирал мои носки с таким важным видом. Если бы сейчас я встретила Славика случайно, я узнала бы его по весёлой улыбке, вздёрнутому носу, торчащим ушам и картавому «рэ». Славка, найдись! Помнишь, ты мне говорил: «Ототрррём! Точно тебе говорю, Ларрриска!» …

Скатерть

Я люблю приходить туда, где меня знают. Где помнят, что я, например, не люблю морепродукты, где без слов замечают, хороший у меня был день или не очень, где меня готовы принять в любое время дня или даже ночи.

Я так радуюсь, когда специально для меня с балкона достают единственный в доме стул со спинкой, потому что там, куда я люблю приходить, всегда помнят: к вечеру после работы у меня устает спина. Я не бабка, но спину берегу, и сидеть на табуретках мне невмоготу. Лучшая подруга Галя за это зовет меня престарелой королевишной на троне, хотя мне всего тридцать.

И вот я вижу, как суетится Галка, пока я восседаю на престоле в виде икеевского стула. Хозяйка дома выставляет всё самое смачное на новую скатерть, застилающую старый круглый стол. А скатерть неглаженая, новая, только из упаковки. В лёгком приступе перфекционизма Галка нудит, что скатерть надо бы погладить, она тут же зыркает на Мишку. Миха сидит с ногами на подоконнике, курит в форточку. Вздыхает, неохотно гасит «Парламент» в стеклянной баночке из-под «ФрутоНяни» и переставляет «шубу» и «цезаря» на столешницу весёленького оранжевого гарнитура, гордо и важно забирает скатерть на глажку. А я сижу, глушу вино – не жду парада. Галка знает, что её саму не дождаться: то горячее не дошло, то сервелат забыли нарезать.

Галка ведёт меня в коридор, демонстрирует мне свою новенькую экошубку.

– Глянь, чего мне Мишка из командировки привёз. Села ведь как влитая! Ну как мне? И ведь размер угадал!

Я говорю подруге:

– Галка, ну как он может не угадать размер?! Вы же лет сто женаты – он уже тренированный: мерки снимал!

– Да, глазомер у него отличный! А ещё Миша умный, эрудированный, красавчик и всё такое.

Мы хохочем. Галка устраивает дефиле по коридору, усиленно виляя бёдрами, а я восхищаюсь Галкиной фигурой:

– Галь, ты ведьма! Не иначе сорок второй размер шубы, как и на первом курсе! А помнишь, у Зои Симоновой с потока была такая же шубейка? Вот кто бы мог подумать, что такие фуфайки снова станут модными.

– Вот такая я буду в этом сезоне чебурашка!

Галка запихивает обновку в шкаф-купе, мы снова задорно смеёмся и идём на кухню. Я наливаю себе бокал, Галка сливает воду из кастрюльки с варёной картошкой.

Тут мы с Галкой слышим, как Мишка заправски матерится из комнаты. Она мчится в зал, роняет на ходу тапочки с голубыми пушистыми меховушками. Они уже вдвоём чего-то там орут, возвращаются на кухню. Галка, взъерошенная, достаёт из кухонного ящика аптечку, ищет в ней пантенол. Мишка морщится и дует на обожжённый палец, встряхивает баллончик с пантенолом и от души давит на круглую кнопку. Пена распрыскивается на всю Мишкину руку до самого локтя, он чертыхается: «Твою ж мать!»

Галка ворчит, кидает в Мишку полотенцем, продолжая рыться уже в нижнем шкафчике гарнитура. Вот наконец-то старая скатерть найдена, и они вдвоём запихивают в кухонный шкаф всё, что только что из него доставали. Чего у них там только нет! Девять трехлитровых банок компота, коробка бокалов для коньяка, вафельница, блинница, набор ножей, запасы гречки и риса в промышленных масштабах, какие-то досочки для резки корейской морковки.

Смотрю, как бережно Мишка одной рукой расставляет свои компоты, и улыбаюсь: в моём кухонном шкафчике максимум пачка макарон да банка сгущёнки.

Я захожу в зал и вижу на гладильной доске новую скатерть с прожжённым треугольником посередине. Выключаю утюг. Мимо пробегает двухлетний Глеб, мимоходом стаскивает злосчастную скатерть с доски и надевает её дыркой на голову.

– Я – пливидение с мотойсиком!

И вот уже все умиляются: накануне Глебу читали «Карлсона». Ну нет сил злиться друг на друга, когда в доме ребёнок и праздник с посиделками!

Наконец всё готово: старая, тоже мятая скатерть; горячее, которое тоже чуть не сгорело. Мы чокаемся. Я говорю незамысловатый тост:

– Дорогие мои Галка и Миха! Не буду говорить, как я вас обожаю, вы это и так знаете. Лучше скажу, что других таких друзей, как вы, у меня нет. Посему придётся вам меня поить компотами, кормить салатами и взаимно обожать! Смею нескромно предположить, что обожать меня есть за что. Пусть в вашем доме счастья и любви будет больше, чем запасов риса и гречки! Будем здоровы!

Они смеются, мы, наконец, чокаемся и пьём Галкину домашнюю настойку, потом морщимся и поочерёдно обнимаемся. Мы с Галкой садимся за стол, а Мишка включает радио погромче. Всё становится похожим на настоящий праздник, хотя я просто заехала к друзьям в гости. Я думаю: и ведь никто и нигде меня не встречает так, будто я звезда мирового масштаба.

А дальше меня увлекают Мишкины анекдоты, наши с Галкой сплетни и новости про общих знакомых. Вот оно, пятничное лекарство от однотипных будней. Кто развёлся, кто где отдыхал, кто кого любит и не любит и почему. Мы трещим – часы пролетают незаметно. Тик-так – Галка бежит укладывать Глеба Михалыча. Мы с Мишкой продолжаем наливать, но уже потише галдим на кухне, шушукаемся.

– Миш, ну скажи, за что ты Галку любишь вот сколько лет, а? Она тебя еще не достала, а? Ну неприлично же быть таким счастливым мужиком, ну?

Мишка улыбается с прищуром, говорит мне, что любит свою жену и по совместительству мою подругу преимущественно за «шубу» и за «цезарь».

Я парирую:

– Ага, салатики, как же! Поэтому что ль женился в двадцать два? Мы с Галкой во времена студенчества вкуснее шпрот в масле ничего и не едали. Какой уж там, Миша, «цезарь»? Не путай хронологию событий! А шуба-то у вас нынче и в шкафу, и в салатничке – кучеряво живёте, молодёжь!

Мы ржём. На хохот приходит сонная Галка, которая уже сама прикорнула с сыном в детской кроватке. Какая-то игрушка отпечаталась на порозовевшей Галкиной щеке, и мы с Мишкой заливаемся новой волной смеха.

Друзья мои выпивают крайне редко, поэтому тут же пьянеют и начинают дурачиться: целуются, делают селфи с дырявой скатертью, выкладывают это всё в Сеть. Опять хохот – соседи сверху стучат в батарею. Как и двенадцать лет назад, ничего не меняется в этом королевстве, и мне так хорошо с ними.

А на Новый год я подарю им точно такую же скатерть, которую сжёг Мишка. Знаю, Галка же расстроилась из-за этой дыры. И она, как ребёнок, будет радоваться моему подарку. Она будет прыгать даже задорнее, чем маленький Глеб!

Это самое лучшее для меня – дарить радость тем, кто стал мне дорог уже давно, с кем съеден пуд соли ещё лет десять назад, с кем я не разлей вода. Здорово наблюдать за своими друзьями и видеть, как они счастливы и со мной, и без меня.

На Новый год я приведу им своего нового мужика на смотрины. Галка в него вцепится взглядом, будет пытаться его разгадать. Мишка заболтает его своими «хоббями». Это он всегда так специально коверкает слова, чтоб мне по ушам железобетоном ошибок резало, и я непременно буду ворчать и возмущаться, а потом, конечно, шутить по поводу его языковых способностей. А когда мы все уже устанем от застолья, я уеду со своим новым к нему, новому, или мы уедем ко мне. Это уже не так уж и важно для и так счастливой меня.

Одно знаю: эти встречи с теми, кто меня знает давно и помнит ещё взбалмошной студенткой, будут греть меня всегда. Мы с Галкой часто вспоминаем, как мы купили с ней одну юбку на двоих и носили её по очереди, потому что денег хватило нам тогда в ЦУМе только на одну юбку. Сейчас мы можем купить себе и юбки, и шубы, и стулья со спинкой, и скатерти в любых количествах, но только дружба осталась для нас на вес золота, её даже под заказ не купишь.

Оказалось, что настоящая дружба – она такая, делится даже на троих взрослых пополам. Начинается с института и живёт вот так себе припеваючи и иногда припиваючи – когда красное, а когда и белое. Хотя бывало всякое: жизнь – она же такая пёстрая, неожиданная, иногда в ней и дырки случаются, как в скатерти. А дружба не самобранка – дружбу дружить надо годами, а то – раз! – и нет её ни на столе, ни под ним.

Уже поздно – я собираюсь домой. Мишка галантно подаёт мне пальто, Галка протягивает торт в контейнере. Пора прощаться. Подкалываю закадычных, стоя в дверях:

– Ну что, Семёновы, идите уже, воркуйте без меня. Глеб Михалычу, поди, одному расти скучно, так что вперёд к новым победам!

Показываю им язык и убегаю. Хлопает железная дверь секции – я выхожу на крыльцо, ищу своё такси. И тут слышу, как они ржут и кричат мне хором с балкона:

– Эй, подруга, слышишь? Скатертью дорожка!

Да, я люблю приходить туда, где по-доброму шутят вдогонку и никогда не обижаются на пустяки и глупости. Я машу своим закадычным из окна такси и точно знаю: скоро мы снова встретимся.

Каракум

Тёплый дождь с самого утра заливал деревню. На натянутой между бараками верёвке мокло не успевшее высохнуть простецкое постельное бельё. Простыни и пододеяльники с квадратными дырками посередине уныло свисали под своей тяжестью почти до самых луж. Танька знала весь арсенал постельного всех до единого соседей: это, ситцевое старенькое, кое-где штопанное, тётя Тая развесила вчера вечером, а снять не успела – видать, опять у старухи прихватило спину. Танька сидела на широком подоконнике и смотрела в окно. Ей было жаль тётку Таю: детей у старухи не было, муж давно помер – всю жизнь она жила одна. Поэтому Танька рассудила: как дождь стихнет, пойдёт и снимет бельё сама. «Отожму и развешу на первом этаже», – решила Танька. Она ждала, когда кончится дождь, когда мать придёт с работы и когда сварится картошка. «Неужели я всю жизнь буду смотреть в это окно?» – думалось Таньке. Ей было уже семнадцать, и хотелось чего-то невероятного – как в зарубежных книжках: чтоб ничего не варить, не стирать, не драить полы ни дома, ни в общем коридоре по расписанию, чтоб мать с отцом не орали друг на друга из-за хронического недостатка денег, чтоб прийти в магазин и купить хотя бы полкило «Каракума» – и съесть одной, не делясь с младшими. Она, конечно, понимала, что вряд ли сбудется такая странная маленькая мечта. «Ерунда это всё! Конфеты съел – да и нету», – успокаивала она себя вслух. Танька любила сладкое – частенько тайком от матери таскала кусковой сахарок из старого буфета, но старалась отломить кусочки от больших слипшихся глыб так, чтоб было незаметно.

Она потыкала картошку ножом – та разварилась. Танька ахнула и мигом сделала толчёнку. Глянула на время и бегом принялась мыть полы – закончила она быстро: общажные комнаты были с гулькин нос.

Время поджимало, дел ещё было полно. Танька взяла алюминиевый таз, надела калоши. Ливень не прекращался. Она принялась стаскивать тяжёлые простыни – они горой плюхались в таз. Тащить его до ступенек тяжело – кого бы позвать? Все работяги на станции – нет никого дома. Но она сбегала до барака, хоть и покраснела вся как свёкла, робко попросила помочь соседского Ваньку. «Да не вопрос», – не отказался тот. Иван недавно вернулся из армии и третий день кряду лентяйничал. Конечно, пора было искать работу, а он всё никак не мог отъесться мамкиными щами и спал до обеда. Иван, худощавый, но жилистый и возмужавший, Таньке нравился: он казался ей взрослым и статным, совсем не таким, как три года назад. Да ещё глаза голубые, в плечах косая сажень – чего ещё надо девчатам в юном возрасте.

Она отжимала бельё и закидывала отжатое на тугую верёвку в коридоре многоквартирного барака. Как назло, то и дело шастали туда-сюда жильцы, старики бегали на крыльцо курить «Беломор» и носились соседские дети. Ванька, стоя в дверном проёме, тоже чиркнул спичкой, прикурил папиросу и тут же замахал рукой, чтоб дым не летел на Таньку. Они молчали. Он наблюдал за ней, она старалась на него не пялиться, но всё равно поглядывала.

– А ты чего, Татьяна, дома торчишь? Я, как приехал, нигде тебя не видал. Подружки твои всё в клуб мылятся, а тебя не видать.

– Да я тут за старшую – помогаю матери. Они ж с батей вечно на работе. Ой, уже полпятого – мне бежать надо в сад за малыми!

Она схватила таз и на ходу сдёрнула белую косынку. Ванька придержал её за рукав.

– Пойдём в клуб со мной вечерком? Там нынче кино про войну кажут.

Она замерла: никак не ожидала такого поворота.

– Да меня мать не пустит, Вань, – протараторила она и поскакала по лестнице.

Дома затолкала под лавку таз, накинула наспех свой дерматиновый бордовый плащик, вышла с заднего двора, чтоб только с Ванькой не столкнуться, раскрыла зонт и бегом понеслась между луж и канав. В голове были мысли только о нём: «Ой, дура я! Теперь точно на меня не взглянет».

Обратно шли оравой. Младшие не слушались – бежали сломя голову по грязи. По пути зашли в сельский магазин. Танька купила буханку хлеба и две пачки геркулеса – денег было в аккурат. Братья ныли, просили сушек и петушков на палочке.

– Сегодня все издержала, потом подкоплю со сдачи – купим.

Дома она грела воду, парила братьям ноги, помогала им натянуть колючие шерстяные носки. Танька накрыла ужин – малые поели. Она уложила братьев в комнатушке, огороженной занавеской. Пришли мать с отцом – Танька получила задания на завтра: сходить к бабе Нюре, принести, унести, сготовить, помыть, снова полы, кастрюли и много еще чего. Вечерело. Уж все в доме уснули. Танька погасила свет на этаже и спустилась вниз за косынкой. «Обронила впопыхах, что ли?» Пропажи нигде не было видно. Она тяжело вздохнула. Отчего-то слёзы полились по пухлым щекам: косынку жалко, одновременно хотелось спать и исчезнуть куда угодно из этого сырого холодного барака. С крыши капало. Дождь монотонно шумел. Танька тихо всхлипывала, размазывала по круглому лицу слёзы, но они никак не кончались. Ванька с крыльца опять дымил папироской, шпионил за ней от самой двери.

– А ну-ка, пойди сюда, Татьяна.

Она судорожно вытерла лицо и вышла на улицу. Он снова курил.

– Ты не реви давай. Жизнь переменится, дождь кончится.

Они помолчали.

– Да так я, устала сегодня отчего-то.

– Устроился я сегодня в сельпо. Водителем.

– Хорошо же, работа будет…

– Тебе сколь годков уже?

– Семнадцать.

– Ты давай подрасти чуток, а потом я тебя замуж возьму. На следующий год.

Танька поплыла, мысли путались. Она вытаращила глаза на Ваньку и не могла ничего сказать. Сердце прыгало, и она не верила, что всё это сейчас происходит с ней.

– Чего притихла? Пойдёшь за меня?

– Пойду…

Всё у нее из головы вылетело: наказы матери, дела и заботы.

– Я уж думал, не по нраву я тебе стал, боишься… А я по тебе всю жизнь сохну: как мы переехали сюда с мамкой, так и маюсь – с малых лет твоих. А ты всё не вырастешь никак, Танька!

Они опять молчали и испуганно смотрели друг на друга: счастье казалось невероятным, призрачным, неожиданным и желанным одновременно. Он достал из-за пазухи мятую косынку и протянул ей.

– На, не теряй больше… Пойдём по домам, Татьяна. Темно совсем, мне ехать завтра в самую рань.

Она взяла косынку и на деревянных ногах пошла домой. Обернувшись, она спросила:

– Вань, это ты пошутил, да?

– Таня, разве когда любят, так шутят?

Она неловко улыбнулась и помахала ему. Он пришёл домой и рухнул на панцирную кровать. «Какая она еще зелёная», – думал он. Как же ему хотелось взять Таню за руку, прикоснуться к её румяным щекам, поцеловать.

В армии не было дня, чтоб он не вспомнил о ней. Его донимали сослуживцы и молоденькие медсёстры: «Ждёт тебя кто?» Он молчал: знал – ждать, скорее, придётся ему. Когда уходил на службу, она была совсем девчонкой – две косички, драповое пальтишко в клетку, детские красные резиновые сапожки. А вернулся через два года, и во двор не было мочи ходить: Таня округлилась где надо и превратилась из ребёнка в девушку. Он готов был посадить Таньку в оставшийся ему после отца мотоцикл «Восход» и увезти, украсть у всех. Иван боялся спугнуть её и волновался: вдруг она уже с кем-то ходит на танцы…

Дома, захлопнув хлипкую деревянную дверь, Танька бросила косынку на стул, из неё что-то выпало. Таня нагнулась – конфета. На ярком фантике нарисован верблюд и большими буквами написано: «Каракум». Дождь кончился. В старом бараке наступила тишина.

Этой ночью не спали только двое, каждый в своей койке.