Сергей ЖАРКОВСКИЙ
…эта невесть с какого неба упавшая загадка,
ЭТА ТВАРЬ НЕИЗВЕСТНОЙ ПРИРОДЫ
превратила это место в отдельную страну,
в страну волшебную,
в злую волшебную страну с чужой волшебной планеты…
When you have eliminated the impossible, whatever remains, however improbable, must be the truth.
«The Sign of the Four»
В тексте использованы термины из произведений И. Ефремова, А. и Б. Стругацких, И. Варшавского и Ф. Херберта…
«Реквием по пилоту»
ПРОЛОГ
В промежутках между рвотными спазмами, каждый второй из которых был успешным, прапорщик Башкало, твёрдо стоящий на карачках от Вадима ошую, провозглашал следующее:
– Мать… Аыгр… М-матушка-перематушка… Блээээ!.. Чтоб я ещё… Чтобы вся эта… чтобы вся эта х-херня неизвестной природы… трах её тарарах!.. провалилась пропадом, чтобы её… Ыыыыррлааа! Чтоб ей, с её газовыми метеоритами, с её туманами-перетуманами, с её гребёнными тяжестями-лёгкостями и прозрачными мотовозами… чтоб ей, с-суке, ни дна, ни покрышки! Блюэррррргааа! Долбанный Горбачёв!
Старший прапорщик Петрович, блюющий от Вадима справа и тоже на карачках, понятных слов не говорил. Он был много старше, и, может быть, поэтому его полоскало намного сильней. А может быть, возраст значения не имел вовсе, а Матушка-Беда с него брала плату за проход по полной, а не частями.
Вадима не тошнило совсем. Физически ему было нормально, никакой рвоты, никаких спазмов, никаких кровавых пелён между хрусталиком и сетчаткой, он и испугаться-то не сумел как следует, слишком уж невероятное они свершили дело, человеческий страх тут был неприменим. Какое-то другого уровня потрясение до́лжно было здесь испытать, что-то вроде ауры первого шага в открытый космос, на виду у всего мира, когда и жизнь, и смерть лично твои не особо заметны на фоне самого свершения, и ты это сознаёшь. Как-то так. Физически Вадим испытывал усталость, такую, словно бы он был резиновым и надувным и его вдруг иголкой прокололи. Не менее того, но и никак не более. Он стоял между Башкалой и Петровичем, уперевшись руками в колени, и, стараясь не шевелиться, смотрел на вешку с номером 323, первую с этой стороны от железной дороги, и представлял себе человека, воткнувшего её в бурую глину астраханской полупустыни когда-то (год назад? полтора года назад? тысячу лет назад?). Был кто-то первый, преодолевший королёвскую узкоколейку, догадавшийся шагнуть в борт проходящего мимо второго вагона, железного только на вид, а на ощупь, на свет – призрачного, спроецированного таинственным фильмоскопом неизвестной природы на кучу табачного дыма кинокадра… как это называется?.. «комбинированная съёмка»!.. Кто-то придумал, догадался, прочуял прыгнуть сквозь железный призрак и пересёк непроходимую, смертельную, жестоко убивающую железную дорогу. Кто-то рискнул первым. И воткнул вешку в куст чёрной полыни. Вешка триста двадцать три. Первая с этой стороны. Тоже, наверное, блевал… Старший прапорщик Петрович с этим гением, героем и психом знаком, скорей всего. Или он сам это и был? Как его полощет-то! Как самого Вадима на «нейтралке» вчера, когда Зона приветствовала его и оценивала.
Время шло, десятки ли секунд минули, сотни ли, но вот и у Башкалы скис словарный запас, и Петрович уже не всхлипывал рыдающе, извергая из себя походный полдник, и скоро остались только два хриплых дыхания слева и справа и запахи, неожиданно сильные, как будто они были в небольшом и закрытом помещении. Потом всё совсем стихло, а потом Вадим заметил, что Петрович сидит на земле в позе Шукшина босиком, и снизу вверх внимательно на него смотрит из-под длинного козырька синей американской кепки, смотрит недобро, протирая зелёным носовым платком рот, и под ним. Вадим сразу выпрямился, поднял «сорок седьмой» за зажатый в кулаке ремень, пристроил на положенное, неуставное в обычной жизни место. Петрович промолчал, отвёл глаза, сложил и убрал платок, в два приёма поднялся на ноги и каблуком стал сгребать мокрую глину, прикрывая извергнутое. Поднял свою «трость» – обломанную, без диска, вешку, наковыривал грязь на лужу рвоты и ей. Зачем-то ему нужно было – прибрать за собой грязь, присыпать дерьмо. А может быть, это необходимо? Среди Беды-Матушки прибираться надо всегда и обязательно, скрывать результаты своей жизнедеятельности, включая продукты метаболизма, задние и передние, прятать их, закапывать, поскольку кто его знает, что с этими результатами и продуктами может произойти? Чем они могут обернуться? Не потому что их, разведчиков, вычислят по ним. А потому что рвота может ожить и съесть их, настигнув и вцепившись снизу.
Что Вадим уже понял, так это то, что Петрович ничего не делает в Зоне зря или просто так. Поэтому он удавил смешок («Рвота идёт по следу!») в зародыше. В Зоне всё правда.
– Этот… как тебя… Свержин! – изнеможённо сказал прилегший на бок Башкало. На нём была тоже американская кепка, только грязно-жёлтая, с надписью. Носил он её козырьком назад. – А ты что, даже и не сплюнул после мотовоза? Вот так прошёл насквозь, и всё? Типа ты, пацан, Зону знаешь, а она-то тебя? Контрактник, блин…
Вадим пожал плечами, ощутив тяжесть рюкзака на спине и сползающий ремень автомата на правом плече. Не даёт Башкале покою этот самый «контракт». Вообще он называется «договор о найме на сверхсрочную службу». Министр обороны Язов. Подпись, число. Второй раз уже тебя лично министр обороны на работу нанимает, пискнул в который раз очевидное Бубнилда.
– Эть, бля, ты какой! – сказал Башкало с осуждением.
– Вася, прибери за собой, – негромко сказал ему Петрович, подобрал свой рюкзак, приладил на спину, поднял за ремень свой пулемёт, повесил на плечо, снял кепку, осмотрел, надел кепку. Башкало, косясь на Вадима и под нос себе шипя, пинал волосатую прошлогодней травою кочку. Кусяра, подумал Вадим. Советский прапорщик до пенсии «дэмбэл». Тут же он вспомнил прапорщика Антонова и улыбнулся. Не каждый.
Старший прапорщик Петрович внимательно озирался, Вадим последовал его примеру. С этой стороны железки видимость была «миллион на миллион», никаких сгущений атмосферы, никаких осадков, никаких световых карманов. Не было пеплов, с той стороны железки их просто доставших утром. Насыпь была невысокой, и шоссе на той стороне тоже было видно превосходно, и вешки на шоссе, и блеск первой изморози на бетоне шоссе, и был виден даже вдалеке провалившийся в бетон шоссе кунг с кричащими мертвецами. Впрочем, сообразил Вадим, отсюда их почему-то не слышно.
А похожего на механический труп мотовоза с тремя пассажирскими вагонами, один из которых был «комбинированной съёмкой», уже не было. Сколько прошло времени? Вадим отскрёб обшлаг ОЗК с запястья и разглядел цифры на семимелодийной «монтане»… выменянной, кстати, у подпоручика Гонзы за фалангу в эпоксидке на оргстекле совсем недалеко отсюда меньше двух лет назад. Половина двенадцатого утра. Сегодня. А с площадки «Обелиск» – места предыдущего привала – они вышли в двенадцать пятнадцать, по этим же часам. Сегодня. Твою ж Матушку. Вадим еле удержал порыв приложить часы к уху, идут ли.
– Продолжать движение. Прежним путём идём до вешки номер триста двадцать четыре, – сказал Петрович. – Василий, готов? Свержин? Выброси свои часы. Трек необъективный, я же говорил. Вперёд. Направление – вот.
И, развернувшись на каблуках, он навскидку показал своей тростью (поломанной вешкой) точное направление. Вдоль насыпи, забирая влево. Господи, какие же это знакомые места. Сколько раз я ездил с «семнадцатой» на Десятку, то есть Капустин, и обратно, что̀ на этом самом мотовозе по этой самой железке, что̀ по этому шоссе на автобусе, и один раз на «скорой», и раз десять с Житкуром и доктором Вяткиным на знаменитом новеньком «виллисе» сорок третьего года изделия…
Вадим двинулся, на ходу поправляя лямки рюкзака, срывающийся с плеча ремень автомата. Странно, что запрещено приказом носить автомат на шее. Ну а что тут не странно… вот впереди застарелая колея от тяжёлой машины, видимо, пусковой установки, и лет ей, этой колее, может быть и пять, может и сорок… Изуродовали степь. Говорили, что когда Королёв сюда приехал со взводом солдат, тут пропасть было тюльпанов, а сейчас одна рыжая глина, словно лысина бухгалтера, торчит сквозь полынь… Колеи надо преодолевать осторожно. Особенно эту! – вдруг понял (почуял) Вадим, резко сбавляя скорость.
– Так, – сказал сзади прапорщик Петрович.
Колея была «вынутая». Второй раз за сегодня и второй раз в жизни Вадим видел такое. Он ожидал, что, как и утром, Башкало заведёт рассудительное нытьё, что вот она, вынутая, значит, точно, поблизости палит ништяк, хорошо бы осмотреться, пройтись фронтом, потому что это же лишняя тысяча рублей даже и на троих на дороге валяется… Но сейчас Башкало ныть не стал почему-то.
Вадим рюкзаком чувствовал взгляд старшего и сделал всё по уставу: приостановился, поднял открытую ладонь, останавливая группу, вытянул из-под поясного ремня полоску марли, набросил её на колею, и подождал, затаив дыхание, и только потом перешагнул, «обозначив начало движения повторным жестом открытой ладони, видного следующим за собой», подошёл к парному следу, в точности повторил действия. Перешагивать, причём, надо не точно над марлей. Чёрт знает что. Зона знает, что, сказал Бубнилда где-то между глаз Вадима.
Возразить было нечего.
– Смотри, колея разряженная, без ништяка, – сказал сзади Петрович. – Я его давно подобрал. «Гнатюк» тут был, хорошенький такой. Видишь, хоть след и вынутый, но замусоренный. А рабочая, злая колея всегда очень чистая, как будто только что проехали. Как на мокром песке. Но ты всё верно сделал, хвалю. Продолжай движение.
Пошли по треку дальше. Спасительный Бубнилда в голове Вадима в точке за переносицей, проснувшись, больше не затыкался, размеренно говорил бубня, что как будто ты и не уезжал отсюда, правда? не демобилизовывался как будто, а так и живёшь-тащишь на знаменитом Полигоне, правда? как в сон «меня опять забирают в армию» попал, правда? как будто не было трёх лет дома, не было Майки, не рождалась Катёнок…
– Стоять! – сказал вдруг Петрович остро.
Вадим замер с поднятой ногой, потом осторожно опустил её. Он не обернулся. Бубнилда притих. Оба уха открыты, ладони открыты. Уши и руки до запястий обязаны быть открыты в любой мороз, при любых обстоятельствах. Зимой уши у шапки не опускать! И никаких перчаток или рукавиц.
– Вася, блядь, грызть тебя попогрызлом! – сказал Петрович странным голосом.
Вот тут Вадим осторожно обернулся – всем телом.
Башкало, арьергард и возчик группы, маячил в положенных десяти метрах позади. А старший прапорщик Петрович, оставив свою палку воткнутой в мокрую степь, в нарушение всех уставов и неофициальных заклинаний шёл к нему, то есть назад, шёл назад, медленно поднимая руки по сторонам своей кепки. Вплотную подойдя к оцепеневшему прапорщику, Петрович так энергично бросил руки вниз, и с такой досадой там, внизу, развёл ими, и так витиевато в упор проклял мамашу прапорщика, что Вадиму стало ясно: первому разведвыходу рядового контрактной службы Свержина Вадима Валентиновича в Зону настал этот самый Он, подстерегающий каждого третьего неофита. Закончили упражнение, оружие к осмотру. Спасибо, что живой. Сие, впрочем, неизвестно.
– Не понял, Николаич! – пришипясь, с испугом, но и с вызовом сказал Башкало.
Старший прапорщик Петрович обошёл вокруг него, как вокруг ёлки, и спросил безнадёжно-спокойно:
– Вася, товарищ советский прапорщик! Где тележка, где вешки, ещё раз и так твою мать, и так?
Башкало крутанулся кругом себя, аж РПК на нём мотнулся, охлопал себя по бокам, и за десять метров Вадим увидел, как круглое его лицо резко и полностью опунцовело, превратившись цветом точно в диск на «вешке». Даже пунцовей этого диска стало, крашеного железным суриком. Аж черты лица пропали у Башкалы, только усики торчали вспухшей царапиной. Красная рожа прапорщика. Вадим никогда не читал книжки, но непременно в какой-нибудь есть такое: «красная рожа прапорщика».
Не будем забывать, вдруг проговорил Бубнилда важно, что Башкало выходит в Зону с самого начала, что он умелый и неутомимый ходок-стайер, и что РПК, называемый почему-то трекерами, наряду с АК-47, поёт в руках Башкалы на огневом рубеже почище иного соловья. Осторожней с ним надо быть.
– Николаич… – выговорил Башкало. – Мля, Николаич! Не знаю, сука! Не помню! Накосячил я, Николаич!
В садовой тележке, нежно выкрашенной шаровой краской, Башкало вёз полсотни вешек – проолифленных заострённых черенков от швабр с прибитыми к ним медными скобками пронумерованными дисками. Нежно выкрашенными в пожарный цвет. (Весь прошлый месяц Вадим посвящал окрашиванию тележек и вешек по два-три часа в божий день.) Боевая задача группы старшего прапорщика Петровича в сегодняшнем выходе формулировалась как «разведка и обозначение вешками третьей четверти маршрута “Обелиск – в\ч 20224”». Таким образом, потеря вешек херила задачу, и выход в целом, и репутацию Петровича, ибо сказано: «косячит старший».
– Как во сне, Николаич, не помню!.. – сказал Башкало истово. – Упустил!
А ведь врёт кусок, подумал Вадим. (Или это Бубнилда подумал?) Помнит он. Специально бросил. Ещё в кювете под насыпью. Там тележка и стоит себе теперь, и вовеки. Идти ему было задним, тащить тележку, да по гравию, да через рельсы, да в ужасе, да вслепую, и вполне третий вагон мог тележку зацепить, дёрнуть и тележника, сбить с ног, зажевать уже настоящими колёсами… так и ну её к шутам, эту тележку, а на той стороне железки уж будь что будет. За выход деньга уже капнула, а в следующий Петрович не возьмёт. И слава КПСС. С Петровичем выходить себе дороже. Жребий тянут чуть ли не. Которую неделю трекеры толкуют между собой, даже в «гусятник» слух проник, и Вадим в курсе, что старший прапорщик Петрович нынче выходит треками страшными, не вокруг «нейтралки», а в самую неизвестную степь, клинья бьёт в Зону, в такие места, где нормальные три километра по карте давно стали тридцатью объективно. В самом прямом смысле слов тридцатью, растянутые «аномальными интенсивностями неизвестной природы вблизи поверхности планеты Земля».
Ну не хватало мне ещё и мысли читать, подумал Вадим с неприцельной злостью. Теперь-то что? Три целые вешки у них остались, «проходные»: их нёс Вадим в петле рюкзака, наподобие мечей из фильма с Брусом Ли. Ещё одной, обломанной, вместо трости («Вместо посоха!») пользовался Петрович.
Петрович молча вернулся на середину дистанции Башкало – Вадим. Выдернул трость-посох.
– Свержин, вперёд к триста двадцать четвёртой, – обычным голосом приказал он. – Следующую вешку взять справа, в трёх метрах, и там стоп по команде. Шагом марш.
Вешку Вадим взял на правую руку минут через десять. Она торчала косо, сильно ребром к их ходу. Вадим дождался команды, повернулся к старшему, опустился на колено, ощущая пот между чулком ОЗК и бриджами. Было жарко. Петрович обошёл вешку, сделал от неё «спираль» на два витка, «осматривая» воздух, его плотность и влажность руками, потом сказал, указывая на избранное место:
– Здесь привал, обед, перекур. Башкало, делай со мной. Свержин, на месте. Тихо присматривайся, как делается. Куришь – кури.
Башкало подошёл к указанному конкретному месту степи, они с Петровичем встали на колени лицом друг к другу, сняли рюкзаки и принялись сооружать дастархан. Через пару минут Петрович, простерев руку к Вадиму, щёлкнул пальцами. Вадим снял и подал ему свой рюкзак. Он нёс основную часть сухого пайка группы. Свои вешки он положил рядом с вешкой-тростью старшего прапорщика. Прапорщики собирали обед быстро, соблюдая десятки странных мелких правил, почти незаметных неискушённому глазу. Вадим вспомнил – безо всякого Бубнилды, ассоциация была явной – слова космонавта Макарова. Весной восемьдесят второго года у отца случилось очередное обострение (предпоследнее, следующего он не перенёс), и Вадима с нарочным ментом отправили на побывку к матери в Свердловск. И почти сразу же, буквально через пару дней по доставке, у матери, в её поганой детской областной библиотеке случилась встреча пионерии с космонавтом Макаровым, приехавшим в Свердловск чёрт его знает зачем, на семинар какой-то, что ли, или съезд. Ещё там был писатель Стругацкий, здоровенный дедухан, рядом с которым космонавт в кожаном невероятном пиджаке смотрелся лилипутом из мультика. Но на писателя Вадиму было начхать, а вот космонавт заинтересовал, как ни было плохо на душе, как ни душили Вадима тоска, отчаянье и ненависть. Космонавт всё-таки… Так вот, среди всякого разного космонавт Макаров одинаково удивил и пионерскую гопу в пилотках и гольфиках, и Вадима в жёлтом вельветовом комбинезоне и кедах, сказавши, что невесомость – это довольно противно, и ему, космонавту Макарову, она не понравилась, а потом ещё сказал, что многолетние тренировки до старта не могут дать столько полезного знания, сколько пятиминутное наблюдение за действиями уже летавших товарищей после старта. И проиллюстрировал это сценой укладывания спать в бытовом отсеке космического корабля «Союз». Какие там есть хитрости, на Земле необъяснимые. Действительно, то, как Петрович и Башкало готовили костёр, с какими предосторожностями и ухищрениями открывали и грели тушёнку, там, снаружи, на Земле, фиг кому объяснишь.
Кстати, в Предзонье уже и начали называть землю за периметром карантинной зоны – Землёй с большой буквы. «Ну что там Горбачёв на Земле сказал?» «Слыхал, сука, опять американцы с Земли приезжают своих искать… Хоть бы своих пайков навезли опять…»
Вадима позвали к столу. Сели на корточки, по-зековски, лицами друг к другу. Вадиму всегда так было сидеть неудобно, хоть дома на Спартановке, хоть дома на Уралмаше. Тело протестовало, не принимало позы. Вадим вытягивал одну ногу, получал из рук Башкалы китайский термос с цветочком, хлебал почти уже тёплый чай, передавал термос через костёрчик Петровичу, менял ноги местами, выгладывая из банки тушёнку, привставал то на левое колено, то на правое, так что Башкало вдруг заворчал горлом, что, мол, утомил, гусила, что ты ёрзаешь. Петрович молчал, давил квадратными пальцами в лепёшку алюминиевую крышку термоса, молча ел, молча пил – думал какую-то думу, и Башкало быстро умолк. Впрочем, ожидание нахлобучки сгущалось над костром явно, и никто не удивился итожащим словам Петровича на выходе его, Петровича, из полосы размышлений.
– Ну мудак же ты, Вася Башкало, – сказал он тяжело. – Лучше бы я тележку салаге доверил, а бампером тебя бы пустил. Ну что теперь делать, ансамбля ты песни и пляски, Вася? На три вешки дальше крайней пройдём, и сиди там на месте впустую, жди завтрашнего мотовоза пройти назад с этой стороны на ту? Такой ты выход удачный угробил, Вася. Так мы хорошо шли.
Башкало крутанул своими усиками, опять покраснел, но уже, конечно, не так страшно. Хлебанул из термоса до кашля. Откашлялся, пустил коричневую слюну между колен из-под усиков. Стыд у подобных людей обычно выражается в переводе стрелок. Поэтому термос Башкало передал не Вадиму, по очереди следующему, а демонстративно вернул Петровичу.
– Николаич, на вот, попей. И прости меня. Этот вот, – кивок на Вадима, – мешканул там, на рельсах, я чуть его не сбил, дёрнулся, ну, видать, тут и выпустил ручку. Ну такое вот с гусями всегда попадалово. Знаешь же. Виноват я, конечно.
Выслушав это, Петрович усмехнулся и принялся большим пальцем втискивать алюминиевый блинчик (бывшую крышку термоса) ребром в землю у ноги. Башкало ждал с протянутым китайцем. Петрович забрал у него термос и сразу передал Вадиму.
– Допивай, салага. И больше не мешкай перед товарищем прапорщиком на рельсах.
– Разрешите вопрос, товарищ старший прапорщик. А как вообще узнали про второй вагон? – спросил Вадим. Как ни в чём не бывало.
Петрович, снова погрузившийся в прогнозирование и планирование, сначала машинально ответил:
– Да случайно, как и всё тут, чуйкой… Не понял, что?
Чая в термосе оставалось мало, в рот Вадиму полезли чаинки со дна.
– В Зоне отставить дурацкие вопросы, воин! Тур-рист, в рот нехороший! Отставить базлать! – нависнув, прогудел Петрович.
Вадим протянул ему термос с оставшимися парой глотков и пригоршней мокрой заварки, и вдруг Петрович зарычал по-настоящему зло:
– Ты что, сука, щенок, на инструктаже не был?
– Виноват, товарищ старший прапорщик, – сказал Вадим, успев заменить на «виноват» естественное «не понял».
Петрович, чуть вдавив, поставил термос на землю, расстегнул разгрузку, оттянул воротник ОЗК и выхватил из-за пазухи рулончик синей изоленты.
– У тебя ж, мать твою, золото на пальце! – торопливо и зло заговорил он. – А ну быстро снял! Быстро снял кольцо, придурок! Вросло, что ли?
– Нет… – сказал Вадим ошеломлённо.
– Да снимай ж ты цацку, сыняра! – подхватил Башкало, но с ленцой. – Но ты-то куда, Николаич, старый волк, смотрел? Вот они, гуси! Я же и говорю. И гибнут добрые люди из-за них. И вешки теряются.
Башкало улыбался, что твой унитаз на витрине. Зубы под усами у него были редкие, белые как сахар. Старше Вадима он был лет на пять-семь. Вадим мог ответить ему подобающе, но опять сдержался и снял кольцо. Петрович как-то лихорадочно выхватил его, ногтем, не сразу, торопясь, подцепил краешек изоленты, чуть ли не в полный отмах руки длиной оторвал полоску, смял её в комок, сунул кольцо в середину комка и принялся обматывать слой за слоем, шевеля губами («Петрович молится уставом караульной службы! Га-га-га!») и уже не отрывая плёнку ПВХ от рулона. Извёл половину. Оборвал, наконец. Образовавшийся колобок взвесил в руке. И перекрестился дважды. Вадим и Башкало открыли рты. Крестящийся старший прапорщик Петрович, мозаика Ломоносова.
– На, салага, спрячь себе поглубже!
Вадим сунул колобок с кольцом в желудке («Счастливый пирожок!» – пискнул из-за переносицы Бубнилда) в набедренный карман. Значит, вот так в Зоне с золотом.
– Запомни, салабон: золото как громоотвод в Зоне. Громоуловитель. А молнии тут знаешь какие бывают? Потом, если вернёшься, поспрашивай у своих учёных. Кто жив остался. Цепочки, крестики есть?
И Петрович допил чай залпом.
Вадим покачал головой.
– Никак нет.
Башкало хохотнул.
– Слушать на инструктажах надо ушами, а не… Ж-женатик… – сказал Петрович на обычной громкости. – С вешками тоже так было: делали-то их из прутка поначалу, пока кровью не умылись… Ну что тебя сюда понесло, ёпэрэсэтэ, женатый человек?
Вадим молчал. Ещё (всего!) два месяца назад ни один человек в мире не смог бы убедить его вернуться сюда. Ни за деньги, ни за самую Родину. Он был счастливым телезрителем всего два месяца назад, он подползал на коленях к телику, чтобы пальцем на экране показать Майке, что вот это вот горит хлебозавод, мы там хлеб получали, ну а американцы вот тут пропали, я как раз тут и служил… Он был счастливым телезрителем. Полигон («Капитан Житкур!» – влез Бубнилда) дал ему деньги, судьба («Сумасшествие твоего папаши!» – влез Бубнилда) дала ему Майку, Майка дала ему Катёнка, и на ужасы Капустина Вадим согласился бы смотреть только по телевизору. Лёха-Хохол давился слезами, когда летом восемьдесят шестого читал им письма из Киева про радиацию, про радиометры по блату, про ментов в целлофане. Но никогда Вадим и слезинки бы не уронил из-за катастрофы на Полигоне. Он его ненавидел и боялся. А сейчас это была единственная надежда. Которую он ненавидел и боялся.
Оказывается, всё это время Петрович ждал ответа.
– Молчишь? Молчишь – торчишь, салага. Ладно. Так. Вот как мы поступим в связи с подвигом товарища прапорщика… – Он пожевал губами. – В общем, группа, слушай мою команду. Продолжать выполнение задания по разведыванию и провешиванию безопасного трека к «двадцать девятой площадке» и обследования состояния ядерного оружия по увиденной возможности такового обследования, мы теперь не можем. Без вешек и сами оттуда не выберемся, и для других ничего не оставим. Спасибо тебе, Вася, ещё раз. Меняем маршрут. Запасной вариант. Курим, и пошли.
Петрович достал редкость нынешним летом – свежую пачку «Родопи», распечатал, закурил. Обёртку аккуратно скатал в шарик («Колобок!» – пискнул Бубнилда) и сунул в костёр. Щепки уже прогорели и остывали, кругленько пылали синим только таблетки. Башкало шумно подышал носом и жестом попросил сигарету.
– Куда меняем-то? Что за запасной вариант такой, Николаич?
– А недалеко, товарищ прапорщик, – сказал Петрович, подставляя ему свою сигарету прикурить. – Как раз на все наши на три вешки отсюда отнырок. Разведкой для командования нам заняться не удалось… по твоей милости. Займёмся наукой, раз уж треки совпали. Да не марай бельё, Вася, тут недалеко. Недалеко и знакомо. Тут моя нычка поблизости. Поделиться с тобой ей хочу. И с этим вот, новым.
– Во как… – сказал Башкало, затягиваясь. – Нычкой поделиться! Ус-сышься про войну…
Они курили друг против друга, стряхивали по очереди пепел в полностью уже спиртовый костёр. Это было тягостно, сосуще, безнадёжно-дуэльно, и Вадим опять плюнул на запрет базлать.
– Товарищ старший прапорщик… Разрешите ещё вопрос. Я по делу. Вот все эти… странные места… Гитики. Все они рядом с нашей техникой, с железной дорогой? Они же как бы только на технике зарождаются, верно?
Петрович засмеялся.
– Он тут в индейцев играет. Ох, дети, дети… Было верно, воин! И бинокли можно было использовать поначалу, и прицелы. Но теперь уже по вольной степи не погуляешь… А ты, значит, у нас такой, Свержин, мыслящий. За полторы тысячи целковых в месяц. Как ты сказал – «гитика»?
Вадим кивнул.
– «Пиджаки» в курилке спорили. Они невероятные места так называют. Гитика. «Наука знает много гитик». Такое выражение.
– Это Красная Армия у нас теперь называется, – сказал Петрович наставительно. – Весь личный состав полигона, что жив и не в психушке, сидит и читает, в рот нехороший, заместо устава научную фантастику! Во главе с товарищем генералом, начальником карантина. А ты ещё и к учёным бегаешь. Странный ты, Свержин. Хотя и с чутьём. И с равновесием хорошо… И стреляешь, говорят… Кожаный носок…
– Да я вообще-то вообще не читаю, – сказал Вадим, но его не услышали.
– Ага, он этот… Фенимор, мля! – подхватил Башкало.
– Вот тебе и фенимор… Странное с вашим призывом контрактным, – сказал Петрович. – Я слышал, через военкоматы вызывают дембелей отсюдошних сроков службы восемьдесят шесть – восемьдесят девять поголовно, и с ходу полторы тысячи в месяц предлагают. Так, Свержин? Просто из любопытства.
– И подписку о неразглашении берут, – сказал Вадим. – Пятнадцать лет строгого.
– Довели страну… – сказал Башкало неожиданно, но как-то в жилу, подведя черту.
– Ну, раз пятнадцать лет строгого, то отставить базлать, – сказал Петрович. – Ты докурил, Вася? А ты доел? Встали все. Свержин, возьми термос и набей его землёй. Пальцами утрамбуй, чтоб всклень! И пробкой сверху. И в сторонку аккуратно брось, а лучше катни. А ты, товарищ прапорщик Вася, дорогой мой человек, – на тебе по-прежнему вешки. Все три с половиной. Уговорил, сломанную я понесу. Но остальные ты уж не вырони, именем трудового народа тебя прошу. Собери в охапочку да баюкай. Нежно. Там будет что огородить.
«Со стопроцентной вероятностью приобретают опасные свойства металлические или стеклянные, цилиндрические полые, открытые с одной и более сторон предметы снаряжения и быта любой длины и диаметром более пяти сантиметров… – пародируя секретного инструктора в фехтовальной маске завыл Бубнилда. Вадим даже переносицу потёр, – как-то: порожние банки и бутылки, кружки, снарядные и зенитные гильзы, и прочие, тому подобные, объекты технологии…»
Вадим пихал в термос глину, а голос Петровича еле пробивался сквозь бубнёж маленького человечка в мозгу, и пока термос не наполнился «всклень», Вадим не сумел унять Бубнилду. К счастью, Петрович решил всё повторить, дождавшись приведения места привала в безопасное состояние.
– Внимание, группа. Слушай боевую задачу. От этой вот, – Петрович показал на «триста двадцать четвёртую», – есть отнырок от трека. Неизвестный командованию. Направление – туда. – Взмах тростью-посохом. – Метров четыреста по земной карте, а фактически километра полтора. Опять под насыпью. Место чудно̀е. – Он почесал под подбородочным ремешком. – «Гитика» ты сказал, Свержин? Пусть будет «гитика». Покажу тебе настоящую гитику. Большую и сложную. Если вернёмся – не болтать, что видали. Башкало, это я тебе прежде всего говорю. Как раз пятнадцать лет и получишь.
– Слышь, Николаич, ты это, ты не гнал бы, ты притормози… – нервно начал Башкало.
– Рот закрой, Вася, руки твои дырявые, я при салаге тебе говорю. Порядок движения меняем. Свержин, идёшь рядом, полностью на «рисках». «Рискую» я, ты мне их подаёшь. Теперь дальше. На этом тречке будет место, где нельзя говорить, шуметь, топать, молиться. Ни звука! Смотришь только на меня и повторяешь каждое движение. Башкало, ты – десять стандартных позади всё время. Задача ясна?
Вадим кивнул. Бубнилда молчал в заинтересованной тональности.
– Так точно, мне ясно, – сказал Башкало, маясь. – Но ты бы объяснил хоть что, Николаич…
– Дойдём – сам всё увидишь. Не поймёшь – объясню дома. В Зоне – без вопросов, забыл? Вроде ты не первоход, Вася, – выразив в последней фразе удивление, сказал Петрович.
– Так там особо опасное что-то, я не понял? Приказ-то у нас выжить…
Петрович прекратил терпеть.
– Прапорщик Башкало, отставить базлать! Задача поставлена, ясна. Выполнять поставленную задачу. Тут везде особо опасно. И советскому народу ты, Вася, полторы тысячи в месяц по двести рублей за каждый выход отработать должен. Салага у нас, похоже, идейный, я по уставу живу, а ты что-то слишком много про деньги говорить стал последнее время. Всё, вопросов нет. Равняйсь, смирно. Вперёд, контрактничек. До моей команды порядок движения уставной. Шагом марш.
Вадим шагнул и упал в реку.
В реке было хорошо. И мир, через который текла она, был хороший. Тёплый, безопасный, навсегда домашний. О галлюцинациях новичков предупреждали неоднократно. Предлагалось всё происходящее в них запоминать и по возможности считать секунды объективного времени. Миссисипи-раз, миссисипи-два, миссисипи-три… А потом в обязательном порядке воспоминания описывать в отчёте. Медленная, не очень широкая река в джунглях. Тягучая река, мощная река, течёт издалека, давно, долго. Амазонка? Что это за джунгли? Откуда я знаю, сказал Бубнилда, что я тебе, специалист по джунглям, что ли? Река течёт величаво, как манная каша. Ощущение покоя и безопасности, мира во всём мире. А крокодилы и пираньи? Нет их здесь. Уж очень вода чистая и вкусная. Вверх по течению, в полукилометре от Вадима, река делала поворот (он воспринимал это как «река вытекает из-за поворота»), и из-за поворота вдруг показались какие-то доски, спасательные круги на стенах, удочки и открытые двери, всё сверкающее на солнце, белое, какое-то чеховское, дачное, как в театре. Вот так так, сказал Бубнилда, плавучий дом. Квадратный, как коробка, дом на плоту, с верандой, плетёными стульями, занавески в дверном проёме… Кто там сидит на веранде? Двое? Или один сидит, а второй у перил, в воду поплёвывает?