А помните эту птичку, которая непременно должна была вылететь из объектива старого фотоаппарата, действительно чем-то похожего на скворечник. Этот скворечник обычно нелепо возвышался на треноге штатива прямо посреди комнаты фотографа в типичном городском заведении, уныло и по-советски украшенном невыразительной вывеской «ФОТО».
Сколько детских глаз было обмануто ожиданием этой самой птички! Когда фотограф был уже готов запечатлеть юное создание, то этому созданию, беспрерывно ёрзающему на неудобном стуле и отчаянно моргающему, непременно говорилось:
– Так, ну всё! Тихо! Сейчас вон оттуда вылетит птичка. Вон из той круглой дырочки, видишь? Смотри туда!..
«Как?.. Зачем?.. Какая ещё птичка?» – от неожиданности этого сообщения, ребёнок замирал в растерянности с открытыми глазами, до краёв наполненными детским любопытством и остановленными слезами, которые с успехом и запечатлевались почти на всех студийных фотографиях детей того времени.
Конечно, зловредная птичка так никогда и не вылетала. Для расстроенных детей это была одна из первых неправд, которую публично произнесли взрослые. Причём и свои, и чужие взрослые.
В этом был какой-то заговор:
– Она не захотела вылетать, но в следующий раз обязательно вылетит…
– Она вылетела, когда ты моргнул…
– Хорошо, что не вылетела, а то бы обязательно клюнула…Оправданий было много, но подозрений, что тебя, когда ты был этим ребёнком, банально обманули, было ещё больше.
Со временем вера в эту фотографическую птичку как-то переставала. поддерживаться детской памятью. Потом исчезала и вера в Деда Мороза со Снегурочкой. Затем растущими детьми постепенно приобретались новые веры: в справедливость, в дружбу, в любовь, в счастье… В снежного человека, в НЛО, в Бога – при желании.
А потом, с годами, постепенно разрушались и эти веры. Вообще, веры в жизни каждого повзрослевшего ребёнка становилось всё меньше и меньше. Та самая птичка всё не вылетала и не вылетала.
И такая безверистая жизнь начинала почему-то считаться взрослой жизнью…
Зря всё-таки птичка не вылетала! А теперь я сижу и ностальгически рассматриваю свои детские фотографии. И одна из них – та самая, на которой я застыл с немым вопросом: «А где же птичка?» И сразу её узнал. Фотографию....
И вдруг нерастраченные запасы той детской подорванной веры дают о себе знать самым замечательным образом:
– А может, птичка всё-таки была? Заболела и не захотела вылетать? Или я ей просто не понравился тогда? Но, сейчас-то…Ну что стоило по-советски обязать этих фотографов завести специально для таких случаев птиц-на-вылет?
Чтоб не травмировали детскую психику, так сказать…
Попытался мысленно представить себе эту птичку, которой не было, но которая должна была быть обязательно.
Такая маленькая… Воробышек? – Нет, это всё-таки не домашняя птица.
Голубь? – Нет, тоже не домашняя. Хотя голубятен было много в те годы.
Ворона? – Нет, такая просто напугала бы.
Да, и все они любят сбиваться в стаи и в одиночку вряд ли выживут.
Нет, тут должно быть что-то другое!
Ну конечно! Это, наверное, должен быть попугай. Причём, лучше попугай говорящий.
Вылетит так важно и скажет:
– Привет, пац-ц-цанчик! Наливай!..
Ну, да. А что ещё может сказать говорящий попугай, долгоживущий у истомлённого советского фотографа?
Лицо ёрзавшего на стуле ребёнка надолго застынет в испуганном недоумении – что, в общем-то, и требовалось. Тут-то и щёлкай фотографии сколько хочешь. А когда оцепенение спадёт и с родителей ребёнка, можно приглашать следующего.
Так, а кто у нас фотограф?.. Как обычно – темная запортьерная личность, слегка выпивающая и иногда закусывающая, и видимо, тоже страдавшая в детстве от недостатка комнатных птиц в своей неясной пока жизни…
Ну, вот и скажите теперь, чью личность мне дальше раскрывать: попугая или фотографа? Пожалуй, бросим жребий. Так, вот монетка… Бросаем… Ловим… И тут этот хулиган попугай, которого я только ещё вообразил, пикирует прямо на мою раскрывающуюся ладошку и ловко выхватывает блестящую монетку прежде, чем я успеваю рассмотреть в ней «орла» или «решку».
Ладно, он всё равно – «орел», а «решка» – это фотограф. Теперь придётся что-то насочинять про обоих. Оба, по своей беззащитной сути, – клеточные птицы невысокого полёта.
По моим наблюдениям, домашнее зверьё обычно напоминает своих хозяев. В чём причина этого феномена – сказать суверенностью не могу – то ли домашние любимцы мутируют под влиянием биополя и интеллекта хозяина, то ли хозяева изначально выбирают питомцев, максимально соответствующих их внешности и внутреннему содержанию, то ли работают оба этих фактора. Науке сие неизвестно.
Кроме того, наш потенциальный фотограф науку презирал и высокими материями не заморачивался. Поэтому, когда в его жизни настал период покоя и относительного советского благополучия, а жена заявила, что для полноты гармонии, царившей в семейном очаге, необходимо завести «котика или ещё какую-нибудь зверушку», он спорить не стал, а втихаря поехал на Птичий рынок.
Спорить не стал, потому что это было накладно для нервной системы. Втихаря – потому, что решил приобрести что-нибудь малогабаритное и не требующее больших затрат ни на приобретение, ни на пропитание – типа беспородного хомячка или черепахи.
На старом Птичьем рынке, как известно, от изобилия всяческой живности глаза разбегались не только у детей, но и у мытых во всех щелоках, зачерствевших сердцем колхозников с соседнего Колхозного рынка, бурно отмечавших в этот день удачные продажи своей и чужой плодовоовощной продукции.
Поэтому присоединившийся к ним каким-то образом наш фотограф чётко помнил, что покупал он точно двух рыжих хомяков умело втёртых ему первой же попавшейся бабушкой, продававшей животных. Но домой он почему-то принёс одного. Причём не хомяка, а говорящего попугая, который ругал его какими-то немыслимыми выражениями на протяжении всей поездки обратно домой.
Фотографу, однако, казалось, что это с ним разговаривает его внутренний голос или «голос совести», как тогда говорили.
В общем, нашему фотографу удалось каким-то непостижимым образом добраться до своей коммуналки в центре города и не оказаться в вытрезвителе.
Чтобы представить себе тогдашнюю коммунальную квартиру в центре города, достаточно представить тёмный подъезд старого «доходного» дома постройки позапрошлого века с тёмной лестницей, пропахшей жареным луком и испражнениями простых до незатейливости советских граждан. В самых тёмных местах лестница обросла кошками, которых тогда выгуливали просто за дверь.
На каждой лестничной площадке очень тяжёлые деревянные и металлические двери были украшены гирляндой кнопок звонков. Под некоторыми, на табличках под этими звонками – ещё и по две-три разных фамилии.
Понять, сколько семей обитает за дверью довольно трудно. Проще всего, зайдя в квартиру, пересчитать вывешенные на стене в ряд электросчётчики. Те словно живут своей жизнью ночью, или стоят, или, тихо жужжа, еле крутятся в такт тарахтящему за стенкой какой-нибудь комнаты холодильнику. Оживают они лишь утром, когда многочисленные жильцы встают, готовят завтрак и собираются на работу, и вечером, когда те же жильцы возвращаются в свои комнаты.
Жизнь была советская, местами застоявшаяся, затёртая, даже почти Забытая, когда людям казалось, что они просто так живут. На работе они как бы делали вид, что напряжённо работают, а дома они старательно изображали домашнюю жизнь, обычно со всеми её клиническими подробностями.
У кого-то получалось так жить, у кого-то не очень… Но, в общем, всё шло как-то само собой. Дежавю каждого следующего дня смягчалось какой-то сдавленной неосознанностью дня предыдущего, непонятно зачем прожитого.
По субботам и воскресеньям люди пытались выспаться и держать оборону от проявлений этой до жути повторяющейся каждый день жизни, окапываясь в постели до обеда.
И вот, в одно из таких окопных воскресений, наш фотограф обнаруживает себя лежащим в постели со всеми признаками вчерашнего яростного опьянения, а из клетки, поставленной на шкаф у кровати, прямо на него сыпало шелухой от семечек и что-то ворчало небольшое существо в перьях.
Голова настойчиво болела и с трудом находила место в окружающем пространстве. Фотограф только привстал на кровати и обвел тяжёлым взглядом комнату, как существо с верхней полки вдруг произнесло очеловеченным голосом: – Когда и с какой целью выродились? – Я спр-р-рашиваю!..
И, не дав опешившему фотографу времени для ответа настоль коварный вопрос, продолжало: – Вы родились, товарищи, чтобы строить коммунизьм!..
Далее последовало какое-то кряхтенье, видимо, символизирующее бурные аплодисменты, передаваемые через радиоприёмник.
– Это чёй-то? – наконец спросил фотограф у своей жены, которая спокойно сидела перед трюмо и искала в зеркале ответ на вопрос: «Если я сегодня накрашусь, будет ли это напрасной тратой макияжа?»
– А это ты вчера с рынка привёз, – сказала жена, продолжая свои неубедительные попытки восстановления лица по черепу, то есть макияжа с помощью советской дешёвой косметики.
– А хомяки где?.. Я ж вчера хомяков купил!
– Сам ты – хомяк! Вчера только эту птицу притащил. Она тут такого уже наговорила!.. С утра поёт. Все мои семечки сгрызла…Но я чувствую, что с ней будет весело…
Фотограф, не открывая глаз, застонал и, громко икнув, ощутил где-то в глубинах своего носа кислятину. Ему было хреново, так хреново, что его желудок сжался бы в горошину и изверг всё своё содержимое, если бы не был пуст. Видимо вчера по дороге всё и случилось…
Жадно выпив кружку остывшего чая, схваченную со стола, фотограф наконец-то «доехал» до дома. И домашние мысли сразу прибежали к нему: «Ну, вот! Приехал домой. Всё!.. И живи себе, живи. А жить как – никто, ведь, не говорил… Пушкин в моём возрасте уже два года как умер! А я?.. А Лермонтов?.. А… – Нет, Толстой ещё был жив!.. Значит, и мне можно!!?..»
Пара бутылок пива, пусть даже плохого – могли бы спасти нашегонедоПушкина. Кого бы послать за пивом?..
Посмотрел на жену: «При таком характере могла бы быть и покрасивее!.. Нет, её не пошлёшь…»
Ещё очень хотелось курить.
– Твои сигареты на тумбочке, вставай! Я ухожу… – сказала жена, не глядя на него.
– Куда? – не понял фотограф. – Совсем?..– Да это ты – «совсем»! В парикмахерскую, я записана на сегодня повремени…
Жизнь их, утрачивая всяческие вожделения, сводилась постепенно к только осуществлению естественных потребностей. По сути, они уже сами не знали, как им продолжать жизнь и перестали чувствовать время, потому что время стало совсем ненужным.
Они уже почти не пачкали простыни следами взволнованного тела и не стремились достичь каких-то высот в жизни. В них даже не было взаимной душевной лютости, какая бывает у долгоживущих вместе и уже неблизких людей…
А ведь их сексуальная жизнь была когда-то настолько хороша, что после бурного соития некоторые соседи нервно закуривали. И жена фотографа была не раз на седьмом месяце от счастья. Но детей у них так и не случилось. И никакое лечение не помогало. Словно существовал какой-то запрет на деторождение в этой семье. Что-то мешало каждый раз детям здоровыми появляться на свет. Поэтому у жены появилось некое тайное домашнее увлечение которым она и спасалась до поры до времени. О нём узнаете позже…
