Ну, жалею я всех!
Хочу любить, а не получается.
Такой классический русский синдром – из любви одна только жалость выходит.
Любовь – это культурное растение, не в каждом саду вырастет.
И очень редко любовь бывает дикорастущей.
Настоящей любви учиться нужно, да кто ж нас научит!
А жалость – она как беспризорная собака, везде живёт и не требует воспитания.
От самородистых юродивых до самодовольных царепрезидентов. В общем, я всегда жалел.
Да и сейчас есть кого пожалеть…Например, мне очень жалко женщин.
Вся жизнь их – по сути, одна сплошная попытка освоиться в этом наспех сколоченном мужчинами мире.
Жалко оттого, что всё время кажется, будто этот мир недостаточно наполнен смыслами, особенно женскими.
Наверное, отсюда их пожизненное освоение этой немыслимо миссии по возврату того, что так часто увозит Харон. И пусть он один, а их много. Ведь большинство из них, так или иначе, но участвуют в этой утомительной гонке-соревновании: кто больше увезёт, кто больше вернёт этих, в основном, плохо сбывающихся жизней.
Для этого им приходится объединяться в семейные команды с участием тех же мужчин, которых до этого опрометчиво вернули другие семейные команды…
Жалко женщин.
Мне кажется, женщины вообще достойны большего, нежели жить в мире, где на каждые десять мужчин приходится два алкоголика, один плейбой, один маменькин сынок и ещё один непризнанный гений, который так никогда и не будет признан. А остальные пять – вечные кандидаты в первую пятёрку…
Ну что они могут дать женщинам для их вечной борьбы с Хароном?
А он всё увозит и увозит непонятно куда.
Рано или поздно команды с их участием будут дисквалифицированы самой жизнью. По большей части за «неспортивное поведение».
Самолет – не то. Слишком высоко и быстро. Не успеваешь знакомиться. Вот поезда – совсем другое дело.
В вагонах-ресторанах плотность контингента с временно свободной потенцией максимально высока. И бедные женщины, которых угораздило вляпаться в романтичную профессию официантки-стюардессы, лавируют между презрением и надеждой, что среди этого низковагонного сходняка можно будет отобрать что-то для собственной давно вымечтанной жизни.
Самих посетителей вагонов-ресторанов мне тоже очень жалко.
Их достали дома жёны и дети, тёщи и любовницы. Они наконец-то вырвались в командировку-отпуск. Им это несильно поможет, но иллюзия свободы светится в их глазах тусклым светом старомодного газового фонаря и заставляет заигрывать с грудями и попами официанток. Нет, не потому, что им это нравится, а потому что вроде как положение обязывает.
Те и другие уже категорически не смогут говорить друг другу правду. Поэтому под палёную водку курятся псевдодорогие сигареты, а за пошлый анекдот выдаётся история чьей-то случайно прожитой жизни.
И Харон пока где-то отдыхает.
А ещё я жалею животных в зоопарке. Мучительно напрягают их невольные взгляды из неволи.
Но ещё больше мне жалко деревья в зоопарке…
Потому что их просто никто не замечает.
И домашних животных тоже жалко. Всю жизнь эти звери притворяются домашними и живут не своей жизнью. А если бы человеку пришлось всю жизнь прожить, например, в кошачьей семье? На их содержании?.. Приспосабливаться к их ночной жизни, к их повадкам, к их пище… Жить не своей жизнью…
Мне вообще жаль, что жизнь настолько коротка, что многие даже не успевают этого заметить.
Жить на самом деле, больно! По большому счёту, все, чем мы занимаемся в жизни, – это просто обезболивание нашего существования: любовь, друзья, дети, работа, религия, путешествия, кино, театр, интернет – всё.
А Харон поджидает и нервно курит где-то за углом.
Вот детей как жалко! И тех, кто остался без родителей. И тех, у кого родители есть.
Без родителей – это тоска и одиночество среди таких же беззащитных. Нецелованные родителями сироты обживают этот мир по-своему: затаив обиду и боль, жестоко и прямолинейно, накапливая в детском сердце общую тоску равнодушия к чужой жизни.