000
ОтложитьЧитал
Зелёный дракон
Зеленый. Почему-то он зеленый, этот дракон. Они должны быть красные. В крайнем случае желтые. А этот совершенно зеленый. Ни йоты, ни доли другого цвета, глубокий зеленый, как со дна ручья, или дикой лесной реки. В городе все реки коричнево желтые, мутные, не видно не только дна, не видно даже руки, если опустишь её в воду. А в лесу реки совсем другие.
Однажды она была в лесу. С бабушкой. И вид глубокой зелени листвы, тронутой золотом солнца и бликами голубого неба в гладкой, стремительной поверхности лесной речушки навсегда останется с ней. А еще у него коричневые глаза. У дракона в смысле. Не то чтобы это тоже было чем-то странным или выдающимся, в её стране у все созданий коричневые глаза, но у этого дракона они совершенно коричневые, или вернее, совершенно глаза, то есть такие живые и настоящие, смотрящие на тебя, улыбающиеся иногда весело и иронично, как будто не из картона, не из ткани создано это существо. Задумчивые глаза.
От этого даже страшно становится. Он неправильный, этот дракон. Они со стариком даже и стоят в уголке. Тихо так, подальше от других. Это тоже неправильно. Как преступники, одни, и страшно – старик почти не двигается – только дракон его пляшет вокруг, шевелит головой, весело открывает пасть, вот-вот и проглотит. Спина поднимается и опадает, и медленно как будто в задумчивости машет хвост. Он не танцует, это не танец под бодрые литавры, это не полезное для здоровья упражнение, это живой дракон, он тихо зевает, встает на чуть прижатые лапы и вдруг взметает ввысь. Старик лишь делает вид что водит им, лишь делает вид что держит управляющие ленты, на самом деле глаза его темны и тихи, он думает о чем-то, пока дракон скачет и взлетает вокруг воды под большими деревьями в вечерней тишине. Кто разрешил им так? КТО ПОЗВОЛИЛ? Страшно…
Дракон взмывает в воздух, замирает, поглядывает через плечо на хозяина, кажется, ухмыляется, даже подмигивает своему старику и потом вдруг опять обрушивается, пускается в пляс…
Здесь под глухой сенью деревьев опять они: старик и девочка. Её неудержимо тянет к нему, она приходит опять и опять. Поборов первый страх, смирившись с тем, что это плохо и неправильно и в то же время не в силах устоять перед искушением, она сперва тихо смотрит. Молча смотрит большими глазами. Потом берет из дома старый шарф и пытается повторять движения. Старик сначала не обращает на ней внимания. Слишком опасно. Он слишком устал. Слишком часто окружающие его… Но девочка приходит опять и опять. Её движения неловки, и так просто лишь показать пару нужных поворотов, на самом деле это ж так легко…
И вот морщинистая, шершавая рука – на среднем пальце нет пары фаланг, на мизинце содран ноготь, ладонь в шрамах, только не смотри на руку, не смотри сюда, это не важно сейчас – вглядись в движение, плавнее, видишь, вот так, не заметно и легко, легче гораздо, проще… как улыбка…
Мягкие руки ребенка без труда повторяют движения. Снова и снова и вот уже маленький дракон шарфик взмывает ввысь и пусть еще так неуверенно, так осторожно – но все же зависает уже в полете и потом спрыгивает на землю, чтобы танцевать…
Непонятно, когда так получилось, но, кажется, уже давно-давно по вечерам они сидят на ступеньках лестницы у реки, грязные волны плещутся, шипя, о ступени, между ними термос с чаем, две маленьких крышечки. Длинные листья ивы трепещут на ветру. Они почти и не говорят ни о чем, просто смотрят как постепенно на том берегу зажигаются огни.
Невозможно рассказать ей о том, что так же зажигались огни в далекой родной деревне, вечером когда спускаешься из леса выросшего на горах, когда усталые ноги еле шевелятся и видишь эти теплые и такие притягивающие, ждущие огоньки. Много лет спустя, когда гнали в лагерь и видел по дороге случайно такие огоньки, что-то вспыхивало в душе, и тухло – тебя никто не ждет, ты не нужен никому сейчас, неперевоспитуем. Всплывают искривленные ненавистью лица односельчан. Ты чужой.
Он всегда таким был, заберите его господин полицейский. Он тайно колдовал, и призывал духов, он молился чужим богам, он даже плевал на портрет Мао… с каждым криком словом срок увеличивается, увеличивается число ударов, и они знают это, и добавляю еще и еще, за весь свой страх, за все непонимание, за то, что он всегда мог больше, чем они… накажите его, господин полицейский. Что ж наказание не заставляет себя ждать… любители наказать всегда найдутся… примерно, что б другим было неповадно… и тогда уже не встать, даже вздохнуть получается не всегда, и тают в глазах обманчивые огоньки родного села, которые обманывали всегда, всегда были чужими…
Над рекой поднимается туман, девочка чуть дрожит, и понимает, что не рассказать никак что огоньки на той стороне похожи на светляков. Тех, что она увидела случайно у бабушки в саду. Она кружили над колодцем, и казались ожерельем феи, но на самом деле все было еще лучше – они были живые, огромные, яркие, и они летали… свободные и счастливые… почти как его дракон… только они не могли защитить, а его дракон, пожалуй, может. От него исходит такая сила, как от бабушки.
Никто не приходит на площадь, под деревья у реки. И опять не приходит. Потом девочка находит на помойке часть того дракона. Глаз треснул, хвоста нет, половина зубов выбита. Она поднимает его, бережно держит на руках, бежит быстро, чтобы не увидели, не остановили. Нельзя на помойке, нельзя дракона, нельзя такого пораненного, он наказан за дело.
За углом видит процессию в белых халатах. Люди улыбаются. Тихо шутят между собой. «Сдох наконец. Не спас его волшебный дракон. Дракон то видели – развалился. Я ему так лихо глаз подбил. а я ему одной левой челюсть свернул. Жаль старик не увидит уже, сдох».
Теснее прижимает к себе искалеченную голову дракона. Тихое теплое дыхание на грязной ткани. Ты потерпи немного. Я придумаю что-нибудь. Ты потерпи, только пожалуйста, немножко, подожди…
Решение пришло просто. От силы. Вспомнилась грация танца, и то оберегание, с которым дракон обвивался вокруг неё…
За пазухой навстречу ему рвется зеленый шарфик… Старый дед успел-таки пришить к нему глаза. И большие черные усы. Такие, каких не бывает, не должно быть у драконов…
Когда девочка увидела их, она испугалась; а старик только нахмурился и сказал – это его лицо. Он свободный дракон. Лесной и воздушный. У него всегда были усы. Позже эти его побрили – и не сказал ничего больше, и что-то сжалось внутри. Это было как прощание. Он знал, что скоро умрет. Она слышала, как кто-то говорил, что-только мудрецы знают час своей смерти и не страшатся его тоже только мудрецы. Разве ж он мудрец? Над ним всегда подсмеивались соседи. Старались не замечать старшие. Если б мама узнала, что девочка общается с ним – ух и досталось бы ей, а уж про папу даже и думать не хочется… Может быть и старика б поколотил, его можно было колотить. Он был никчемный. Какой же он мудрец? Голова старого дракона тяжелая. Черт знает, откуда в ней сколько тяжести. Как будто он тоже горюет. А может быть, ему больно? Ты потерпи немного, подожди, я сейчас, сейчас, знаю точно, кто может тебе помочь.
Мокрая раскисшая дорога в деревню. Вообще-то главный вход не здесь, там уже давно бетонные плиты, метал ограды, блестят разделительные полосы и пешеходные зебры, но, как и бабушка, девочка почему-то всегда любила эту дорожку через поля.
Раскисшая после дождя глина, задумчиво поглядывают спящие, зарывшиеся по уши в чавкающую жижу быки, журавли на их спинах даже не пугаются проходящего человека – много чести – пугаться, какая-то малявка… малявка с тяжелой ношей.
Вот и знакомый забор, маленькая калитка, бабушка! И можно ничего не говорить, можно просто протянуть ей большой грязный кусок материи, и она взглянет тихо, и как будто вздрогнет даже, бережно возьмет поврежденную голову и тихо скажет: «Значит он умер, да?»
– Да, сегодня были похороны. У него ничего толком не было, все что было, сожгли, он оказывается был из этих, он неправильный был, да?
И вот этот вопрос, какой тут может быть вопрос, но он уже задан, и бабушка долго и странно смотрит ей в глаза, и тихо садится как будто ноги подкосились, на перевернутое ведро и тихо рассказывает неспешно, не выразительно, как-то бескровно, не глядя не девочку, гладя драконью голову. Как будто он ей родной, этот грустный покалеченный дракон....
Молодой стройный высокий красавец. Потом его забирают первый раз. На перевоспитание. Потому что не марширует, не ходит как все. Слишком молодой, слишком стройный, слишком красивый. Потом он возвращается. Спина как-то неестественно изогнута, хромота, части пальцев нет, и работает он теперь мусорщиком.
Его больше не брали никуда: невоспитуемого, неправильного, чужого. А потом его забрали снова. Односельчане одобрительно кивали головами: мы всегда это знали, он ходил-то как – голова кверху, подбородок вздернут, смотрел барином. Никакого раскаяния, осознания; таких, как он, нельзя перевоспитать. Горбатого могила исправит. Но государство милостиво, даже слишком. И он опять вернулся.
– А на самом деле он перевоспитался?
– Не знаю. Может быть. Он перестал петь.
– А потом, что было потом?
– Он работал на кухне, вывозил объедки свиньям. Никто не брался за эту работу, поэтому его там и терпели. Вообще-то таким, как он, работы не полагалось… а потом к нам пришли беседовать. И его увезли. Доперевоспитывать. К нам в деревню он больше не вернулся. Лет через пять, когда начали выпускать, его выпустили тоже, и он остался в городе, работал где-то, может быть, тоже мусорщиком… жил тихо.
– Ты его видела потом?
– Да, пару раз на рынке.
– Он изменился?
– Когда я увидела его снова в нем чего-то не было. Дело не только в пальцах или зубах, изломанных ребрах или искривленной походке. В нем не было чего-то стержневого. Он больше не улыбался. Совсем, – бабушка тихо вздохнула, – Я не стала к нему подходить. Во-первых, там было много наших, а он, сама понимаешь, совсем не подходящая компания. А во-вторых, в нем ничего уже не осталось от того, что было раньше.
И тут девочка ясно вспомнила, как старик улыбался. Бережно и тепло – своему дракону, это было именно то, что позволило ей остаться, что задержало её тогда, в первый раз, злые волшебники так не улыбаются, в этом было что-то домашнее и родное, она всегда хотела, чтобы кто-нибудь так улыбался и ей…
А потом, когда вечерами они тихо сидели на ступеньках лестницы и дым от ароматного чая – смесь трав и может быть, имбиря – поднимался тихо вверх к облакам, он посматривал иногда на неё и улыбался. Именно ей одной, а может быть еще и всему миру… Длинным листьям ивы, сонным брызгам реки, большому шершавого дракону, мирно спящему у неё на коленях…
– Бабушка, знаешь, он всегда говорил мне, что хочет, чтобы после его смерти этот дракон достался тебе…
Почему-то она знает, что так нужно, пусть это будет немного вранье, почему-то кажется сейчас, что так будет правильно…
Взмах, безмолвный вскрик удивленных глаз. Бабушка отворачиваясь уходит в дом, бережно держит дракона, её плечи слегка подрагивают, кажется она плачет.
Девочка не будет плакать. Пусть соленые ручейки бегут по лицу, их высушит ветер, их высушат луна и солнце, а она будет тихо улыбаться своему дракону, маленькому еще, с коричневыми глазами и хвостом с мохлюшами. Он выныривает у неё из-за пазухи, что-то мы засиделись там с тобой, вылетай родной, пора тебе поразмяться…
У
тро на велосипеде
Стоят удивительно жаркие дни. Днем температура поднимается до 37, и вечера не приносят облегчения: камень, бетон и асфальт большого города отдают дневной жар, пронизывающий пыльный воздух. Если учитывать, что кондиционеров нет почти нигде – то раскаленное пекло города становится серьезным поводом забросить все дела и, если ты китаец – просто тихо сидеть на складной табуретке в тени, осторожно пожевывая пельмени, или запереться у себя в кондиционируемой спальне, если ты белый.
Вся жизнедеятельность перенесена на раннее утро. Если встаешь в 7 – понимаешь, что большая часть дня уже прошла, и всё взрослое и не очень население многомиллионного города давным-давно на ногах, можно сказать, посреди своей будничной активности. Так что если действительно хочешь насладиться покоем и практически одиночеством (всего каких-нибудь пара десятков встречных пешеходов не в счет) то из дома надо выходить часов в 5… когда солнце только-только вынырнуло на небо, когда вдруг спала тишина и тысячью голосов и трелей зазвенели птицы. И пока еще – пока все остальные спят – это единственный звук, яркий и прекрасный. Он оттеняется только шарканьем бамбуковой метлы по тротуару – во всех странах мира дворники встают намного раньше других…
Поездка по полупустынным, полусонным еще, но уже освещенным ярким летним солнцем улицам – удивительное ощущение. Мягко и бесшумно несется велосипед, попутный ветерок пролетает мимо, ободряюще блестит асфальт впереди. Петляют маленькие улочки, пересекаемые большими проспектами, по которыми начинают уже ползать первые автобусы. Около мусорного приемника собралась толпа мусорщиков, они живо делятся последними новостями, придирчиво сравнивая свои добычи. (Насколько я понимаю, мусор в Китае сортируется на таких вот приемных пунктах, и помимо государственных рабочих есть и частники, получающие определенную плату за килограммы разного вида мусора. Они приезжают на полу-самодельных транспортных средствах, а потому их сборища похожи на выставку научных достижений дворца пионеров под названием «Сделай сам»).
В парке, однако, уже собираются бодрые старушки. Часть из них образовала кружок и свищет бичами, звонкие хлопки перемежаются с резким взвизгом летящего бича, и редкий мотоциклист рискнет проезжать поблизости от них. Задумчивые старички под заунывные напевы портативного радиоприемника раскручивают какую-нибудь юлу, а парочка дедов в белых полинялых одеждах принимают боевую стойку в тени раскидистой липы. Они медленно заносят ногу, приседают и потом выпуская воздух с громким и решительным свистом перенося вес на другую ногу. Потом наступает время мамаш и бабушек на всевозможного вида велосипедах и мотоциклах. К каждому такому транспортному средству пристегнут полусонный ребенок, с огромным портфелем за спиной, в таком вот сомнамбулическом состоянии доставляемый в школу.
Путь с прогулки обратно наполнен поисками равновесия, эквилибристикой и своеобразной медитацией, когда ты вынужден лавировать на дороге почти полностью занятой хаотично передвигающимися транспортными средствами всех мастей, размеров и скоростей, не говоря уже о цветах и степени шума, (сюда входят велосипеды разной степени старости – от новейших, блестящих, с автоматическим переключением скоростей до обветшало-древних, собранных казалось бы еще на заре прошлого столетия, пугающе скрипящих и подрагивающих от любого движения), причем все эти транспортные средства едут в самых разны направлениях одновременно, иногда среди них вклиниваются и большие машины, степенно и важно лавирующие в море двухколесного транспорта.
Если добавить ко всему этому живому потоку еще пару тысяч пешеходов – тоже всех возрастов и степени бодрости – от медленно тащащихся старушек, опирающихся на железные ходунки, до бодро несущихся подростков или весело скачущих трехлеток, от голопузых мужиков, переваливающихся с боку на бок до обтянутых кружевами на шелковых платьях женщин, в кокетливых шляпках и с неизменными зонтиками в наманикюренных руках, то передвижение по узкой полосе, бывшей утром дорогой, представляет собой решение сложной, подчас головоломной задачи, где непрерывно приходиться учитывать возможную скорость нескольких десятков приближающихся объектов, не говоря уже об их полу предсказуемой траектории, так как пешеходы, несущиеся в потомке мотоциклов и велосипедов тоже двигаются во всех возможных и невозможных направлениях.
Но это – лишь часть утреннего пазла, потому как в лабиринте движущихся объектов на той же узкой улице есть еще многочисленные не движущиеся (или полу движущиеся объекты): бесконечные телеги, кузова, мешки, корзины, и просто газетки, разложенные на земле и наполненные всеми мыслимыми и немыслимыми товарами – от трусов и зубных щеток до свежих помидор и полу-очищенной кукурузы. На обочине гордо высятся ряды с разноцветными штанами, кокетливыми блузками и бамбуковыми этажерками. Почти под ногами прохожих блестят кастрюли, ножи и фарфоровые мисочки с вазами.
К удивлению своему могу отметить что дорога обратно по этому живому утреннему морю-месиву доставляет мне острое наслаждение, когда все внимание сосредоточено на попытке предсказать скорость близлежащих объектов, когда ты то разгоняешься до безумной скорости, что бы обогнать вон тот грузовик, или успеть раньше вон этой выезжающей на проезжую часть телеги, то замедляешь езду практически до нуля, стремясь пропустить вон ту старушка на коляске, или переждать пока мамаша с двумя малышами перейдет дорогу.
При этом все время приходится помнить о балансе, уверенно лавируя между рычащими мотоциклами, мешками с живыми шипящими гусями, несомыми на плечах жилистых старичков, объезжая ведра с помоями, загончики с поросятами, сточные ямы и шкурки арбуза.
Конечно, в искусстве езды по утреннему китайскому городу я бесконечно далека от совершенства. Потому что, хоть я и освоила езду с покупками на руле, когда мешки с петрушкой, картошкой, арбузами и грибами свисают с двух сторон руля, и даже могу совершать необходимые утренние покупки не сходя с велосипеда (манера бесконечно раздражавшая меня раньше на местных рынках, пока я не обзавелась своим транспортным средством, однако), но все же я еще не умею, проезжая мимо разбросанного товара, лавируя на ходу между мотоциклами, старушками, грузчиками и детьми на велосипедах, одновременно умудряться разглядывать и выбирать нужный товар, торговаться и шутить, напевая при этом какие то бодрые песенки себе под нос, как поступает обычный китаец.
Непременно следует так же добавить, что средне статистический китаец управляет велосипедом или мотоциклом одной рукой, в другой гордо вознося над собой зонтик. (Летом зонтики здесь используются в любую погоду потому что если летом не идет дождь, то светит яркое солнце, а загар на коже – это признак бедности, непопулярности и нездоровья, так что местное население очень бережет светлые оттенки своей кожи, активно покупая отбеливающие кремы, и спасаясь от жаркого солнца под зонтами). Так что становится совершенно ясно, что до нормальной китайской езды по китайскому городу на велосипеде мне еще как до луны…
Когда встаешь рано утром – даже удивительно, сколько всего хорошего начинаешь замечать. Вело здороваясь со старичком соседом, имеющим мерзкую привычку в 6 утра играть волейбольным мячом на своем балконе, вдруг получаешь приветливое «ни хао» в ответ. И широкую улыбку до ушей. Несясь по набережной ближайшего пруда (в обрамлении плакучих ив, задумчивые небоскребы на той стороне, и огромный шар солнца медленно выползает из-за горизонта) вдруг с разных сторон слышишь приветственные крики, даже те, кто не могут сказать привет по-английски, от души орут по-китайски. И ты оборачиваешься на ходу и тоже что-то весело орешь, проносясь мимо.
На облизанном аккуратном и практически стерильном газоне одного из самых фешенебельных районов города видишь молодого человека, вылезшего из шикарного авто. Человек медленно и осторожно выносит на травку старую-старую, полуседую, с обвисшей кожей огромную собаку. Она такая старая, что уже не может ходить и задняя половина её тела опирается на хитрое механическое устройство с колесиками, позволяющее ей передвигаться, не опираясь на задние лапы. Когда собака забирается на самую середину газона и выжидающе смотрит на хозяина, он так же бережно отстегивает её от тележки, и она начинает валяться в траве, перекатываясь с боку на бок, и переползая с место на место. Китайцам всегда важна картинка, самое ужасное потерять лицо в глазах общества и соседей. Самое важное – быть как все, похожим. Собака, еле ползающая на передних лапах – жуткое зрелище. И уж точно не типичное. Соотнося возраст молодого человека и собаки понимаешь вдруг, что, возможно, она с ним с детства.
Может быть, она появилась, когда ему было лет пять-восемь. И замечая его взгляд, обращенный к собаке понимаешь вдруг что ему совершенно плевать и на лицо, и на общество. И что, хоть оба они и не знают сколько им еще отведено, но пока они вместе и совершенно счастливы.
В соседнем с нами старом облезлом доме на верхнем этаже живет старушка. Не очень молодая и не очень богатая. У неё маленькая рыжая болонка. Тоже старая. Очень. Так что лапы не держат. И старушка соорудила ей поводок. Он подвязан под животом около задних лап. И когда собака гуляет – старушка просто держит этот поводок, и собака может ходить. Даже бегать. При условии, что за ней бежит старушка)). Так они гуляют – вместе, с поводком, три раза в день. И обе улыбаются.
А позавчера утром я вдруг поняла, почему улыбается наш чинильщик велосипедов, немного полноватый задумчивый улыбчивый мужик, что работает у метро.
Он спит на полу; в его мастерскую-жилье всегда распахнута дверь, порог завален велосипедами и деталями к ним, а на дальнем плане, как обычно принято у китайцев, можно разглядеть и жилые покои, шкаф с утварью, низенький столик, и кровать, почему-то без ножек. Это парень здорово чинит велосипеды. Быстро. Надежно. По тому, с какими вещами к нему приходят, видно, что он восстанавливает их прямо из пепла.
Но я познакомились с ним по другому поводу, поскольку я в семье не отвечаю за починку велосипедов. Просто, как-то раз пробегая мимо, спеша в метро, как всегда, я поймала на себе внимательный взгляд его показавшихся мне умными глаз, и поздоровалась. По-китайски. Он улыбнулся и поздоровался тоже. В следующий раз, когда я бежала мимо, он поздоровался уже по-английски. А еще через пару недель даже прокричал мне с гордостью «How are you?» На этом, правда, его изучение английского закончилось. Может быть, соседи и знакомые сами больше ничего не знали, может быть остальные слова показались слишком длинными, а может быть просто он решил, что этого вполне достаточно. (Как говорил профессор Снейп, enough.)
Вот и мне же тоже вполне достаточно знать на китайском «привет» и счет до 10. Так или иначе, но теперь каждый раз, когда мы с ним видимся – у нас происходит милая, содержательная и серьезная беседа: он кивает мне, я здороваюсь, и он осмысленно и вдумчиво произносит две выученные коронные фразы. А я стараюсь отвечать ему в тон. Половину по-китайски, половину по-английски.
И вот пару дней назад я увидела, как он едет по дороге на своем самодельном велосипеде. И тут до меня дошло. На самом деле он не может ходить, ноги безвольно висят тряпочками. Просто когда он сидит это не заметно. В нашей не самой фешенебельной и гламурной части города, застроенной старыми домами с узкими проходами между ними, без пандусов и спусков на инвалидной коляске, да еще и в одиночку, делать нечего. Но как мастер велосипедного дела он сконструировал для себя подходящее транспортное средство, педали которого превращены в рычаги и приводятся в движение руками. Так что он спокойно и с достоинством может ездить в магазин, к друзьям и знакомым. Может быть даже запчасти для мастерской забирать. Никого ни о чем не прося и справляясь со всем совершенно самостоятельно. Если ты что-то умеешь, выход всегда найдется. Да?