000
ОтложитьЧитал
Глава вторая
Вас уже спрашивали
Работаю я в НИИ, в каком – не имеет значения, в бюро технической информации. Наш институт – в старинном особняке, за узорной оградой. Автобус высаживает меня у Банковского мостика, дальше бегу на своих. Задерживаюсь у стоянки машин – Вадим уже здесь, это его жигуленок, другого такого ржавого и пыльного во всем Ленинграде нет. Ну здравствуй, с добрым утром. Пальцем пишу на пыльном стекле «привет». На работе, может, случая не представится.
Через мраморный вестибюль, по лестнице со скульптурами, через все это праздное великолепие спешу к своему рабочему месту.
В стеклянной выгородке, за которой видна комната с компьютерами, дисплеями, стеллажами для хранения материалов и девушками-операторами, – два стола: мой и Кирилла Ивановича, шефа. Ему около шестидесяти, маленький, подвижный, с острым, любознательным взглядом. Когда я вхожу, его взгляд тотчас ко мне прилипает:
– Опаздываете, сударыня.
– Извините, автобус…
– Я не в осуждение, просто констатирую факт. Это мы, старики, приходим вовремя. А у вас – интенсивная молодая жизнь. Свидания, расставания… Что еще? Расскажите.
А глаза старика так и шарят по мне, будто хотят отыскать что-то новое. Будто не изучил все мои руки-ноги за пять лет.
– Стирка, готовка, Кирилл Иванович, чтение художественной литературы.
– Позвольте не поверить. У хорошенькой молодой женщины не должно быть такой скучной жизни. Кстати, вас уже спрашивали.
На секунду застываю у шкафчика, куда мы вешаем одежду.
– Кто?
– А кто, кто вас интересует? – игривенький голос сзади. – Расскажите.
Возвращаюсь к столу с непроницаемым видом.
– Просто меня интересует, кто меня спрашивал.
– Все тайны, тайны, хорошенькая женщина всегда окружена тайнами! Вадим Михайлович… – маленькая пауза, любознательный укол глаз, – ах нет, он вас вчера спрашивал. Кстати, прекрасный человек, перспективный работник, интересный мужчина. Слушайте, что бы вам с ним не завертеть роман? По-молодому так, красиво, безоглядно!
– Кирилл Иванович, – скучным голосом говорю я.
– Бруевич вас спрашивал. – Взгляд в бумаги, губки поджал. Обиделся. – Вы обещали ему подготовить материалы по типажам. И не подготовили. И за это я вам, сударыня, вынужден, извините, сделать замечание.
Действительно обиделся. И так по сто раз на дню, словно что-то ему должно светить.
В обеденный перерыв пью кофе в буфете. Сижу одна за столиком. Вдруг:
– Можно к вам, Ольга Николаевна?
Вадим стоит с подносом, борщ качается в тарелке. Улыбается. Свежий, выбритый, и так хочется дотронуться до него хоть на мгновение.
– А не боишься – увидят?
– А пусть завидуют, – отвечает и садится со своим борщом.
– Кому?
– Тебе, конечно. Такой мужик рядом сидит. Храбрый.
– Давно ли – храбрый?
– С сегодняшнего дня.
– Это как?
– А так. Надоело все.
– И я?..
– Ты – наоборот…
Он слегка коснулся моей руки, смотрит своим убийственным ласковым взглядом.
– Сердишься, малыш?
– За что? Давно отучил.
Он понимающе кивает:
– Измучил я тебя… И себя тоже. Слушай. Что ты делаешь в выходные?
– Сижу с Антошкой, а что?
– А нельзя его куда-нибудь деть?
– Нельзя. У Лариски Сережка разболелся.
– А муж не может взять? В конце концов, его ребенок.
– Вадим, – говорю я, – извини, но хотелось бы знать, что случилось?
Он продолжает смотреть на меня, ласково, печально и даже как-то обреченно.
– Случилось, малыш. Уже давно. Три года назад.
Помолчал, помешивая ложкой в борще. И я тоже притихла – такого в нашей жизни еще не было.
– Надоело глядеть на часы, прятаться по углам. Врать, спешить. Надо разорвать этот порочный круг, сделать хоть что-нибудь для начала… Представляешь? Мы садимся в мою машину. И чешем. По Выборгскому шоссе. На семидесятом километре – поворот на проселок. Вокруг обступает природа. Теплынь, бабье лето. И вот – дом на берегу озера, с камином, сауной, который целых два дня будет наш и больше ничей. Кроме ветра и птиц… Нравится?
Соврать у меня не хватило духу.
– Нравится… А Антошку нельзя с собой взять? – робко спросила я, хотя непонятно, зачем спросила, знаю ведь ответ.
– Вся ведь суть в том, что мы там будем одни. Одни в целом свете, первый раз в жизни! – увлеченно продолжает он. – Вставать рано, купаться в озере, пить парное молоко. Целоваться без оглядки… Разве мы об этом не мечтали, малыш?
– Мечтали…
– И вот она – мечта! В руке! – Он достает из кармана и показывает мне ключи.
– Товарищ Дашков! Вас Бруевич к телефону, – раздается у входа в буфет противный секретаршин голос. Вадим встает.
Как, оказывается, они просто выглядят, ключи от счастья – обыкновенные, английские, серенькие.
Договорились с Софьей Николаевной, матерью Филиппа, бывшего моего мужа. В такси привезла Антошку на Петроградскую. В старом, еще до революции построенном доме, лифт, как всегда, не работает. Топаем на высокий третий этаж, на Антошке звенит амуниция: ружье, пистолеты, сабля бьет по лестничным перилам. Звоним.
Открывает Софья Николаевна – энергичная, худая, нечесаная, во рту папироска.
– Баба Соня, луки ввелх!
– Здрасьте. Это за все-то заботы? Ах, Антон Филиппыч, неблагодарная вы дрянь, весь в папу. – Она ерошит ему волосы и толкает в зад. – Иди лучше с сестренкой поздоровайся.
Входим в большую, с высокими окнами, комнату, где множество замечательных вещей: Софья Николаевна ни с чем никогда не расстается. Коробочки, картиночки. В вазе с драконами – засушенные бог знает когда розы. В шкатулке на комоде – перламутровые пуговицы, янтарные запонки, хрустальные бусинки – когда-то я могла часами все это перебирать… Видик на резном столике выглядит здесь инопланетянином.
Появляется годовалая дочка Филиппа, ноги в колготках заплетаются, палец во рту.
– Анютка, луки ввелх!
– Засадили бабку чад сторожить, а меня больные ждут. Твой бывший со своей новой тоже дома сидеть не любители.
– Софья Николаевна, я…
– Ладно, без прохиндейства. Извини, не целуюсь, табаком пропахла. Плохо выглядишь.
– Устала…
– Дай пульс. Ерунда. Низкое давление. Принимай ванну с бадузаном и заведи любовника.
– Есть.
– Значит, хорошего заведи.
– Вроде хороший.
– Значит, само пройдет. Красоты и молодости у тебя с запасом. Я Филиппу, когда он на этой дуре женился, говорю: идиот, после Ольки дочь Онассиса – еще куда ни шло, а ты такую бабу на дерьмо променял. Чай пить будешь или бежишь?
– Бегу.
– Тогда подожди. – Софья Николаевна достает из комода конверт. – Он тебе деньги оставил. Элементы, как покойная Дуня говорила.
Толстая пачечка, завернутая в листок какой-то исчирканной формулами рукописи.
– Тут не много?
– Нормально, нормально, он наконец за учебник получил. Куда бежишь?
– В командировку.
– На выходные? Ты, мать, не заливай по привычке! – улыбается, а улыбка у нее вдруг добрая и замечательная. – Теперь заливать ни к чему.
Глава третья
Бабье лето
Так оно и было, как Вадим рассказывал. Ехали по шоссе, свернули на проселок, потряслись по нему немного, попылили, въехали в лес и за лесом, на опушке, увидели дом. Небольшой, бревенчатый, за невысоким забором.
Вадим вышел из машины, кивнул:
– Дарю – ваше!
– А на самом деле чье?
Он поморщился с досадой:
– Какая разница. Все тебе надо испортить.
– Ну ладно, я ничего не сказала…
Я, правда, ничего не собиралась портить. В самом деле, какая разница. Все равно хорошо. Волшебным ключиком Вадим открывает двери, мы входим, и я вижу, что он неплохо здесь ориентируется.
– Гостиная, – показывает он.
Широкий дощатый стол, скамьи, шкура на полу, камин, уютно. Ведет дальше:
– Спальня. Туалет городского типа. Душ. Сауна. – За дверцей чистенькая парилка. – Кухня. Холодильник. Выгружай провиант. Вот так живут люди, то есть мы с тобой. Тебе нравится, малыш, как мы живем?
– Очень нравится…
– Правда?
– Честно-честно, – улыбаюсь я.
Поцеловал меня, довольный, и вышел на террасу.
– А ты погляди, малыш, какие вокруг нас дали неоглядные!
Я выхожу, залезаю к нему под мышку, как Валюшка, и теперь сама себе кажусь малышом. Вправду, хорошо быть малышом и ни о чем не думать, прислонясь к мускулам. А перед нами луг, озеро, желтеющий холмистый берег на той стороне – никого-никого, кроме нас, ветра и птиц.
Утром я просыпаюсь в широкой мягкой кровати. В окно бьет белое утреннее солнце. Я одна.
Накидываю халат, ноги – в туфли, иду по дому.
– Вадик!
Никакого ответа. Выхожу на улицу.
Что за чудеса. Машина стоит, Вадима нет.
– Ау! Отзовись!
Никто не отзывается. Пропал человек. Стало страшно не на шутку: ведь спроси меня – где я, а я даже не знаю. И я закричала что есть мочи:
– Ва-адька-а!
– Ого-го!.. – донеслось в ответ издалека.
Я, радостная, оборачиваюсь на крик и вижу: бежит мой Вадик вдоль берега, в одной руке что-то белое, другой машет мне.
Подбегает к дому – штаны завернуты по колено, босой, по пояс голый, в руке двухлитровая банка молока.
– Ты куда делся?
– В деревню бегал за молоком.
– А где деревня?
– Вон там. Семь километров.
– С ума сошел!
– Я же обещал, что будем пить парное молоко.
– Сумасшедший… – Нежность меня так и захлестнула, и он понял, но для важности нахмурился:
– Зачем в туфлях ходишь? Надо разряжать пятками избыточное электричество. Скидай туфли.
– Сумасшедший диктатор!
– А мужчина должен быть свиреп.
– У тебя не получится, ты слишком обаятельный.
– Еще как получится. Затрепещешь! – он рычит, оскалившись, собирается меня терзать, а я хохочу.
– Испугалась?
– Конечно. Я даже не знаю, где я.
– Тебе это важно? Ты со мной.
– А ты – где? Вот глупый, я же парное молоко терпеть не могу. Что ты делаешь? – кричу, увидев, как Вадим медленно выливает молоко себе на голову.
– Не пропадать же добру. – И тут же остатки молока широким веером летят мне в лицо.
Стою на скользком бережку, а Вадим – в воде у берега, где сразу – по грудь, и тянет меня за руку, а я упираюсь всеми оставшимися тремя лапами:
– Подожди, я же плавать не умею…
– Научишься.
– Ты моей смерти жаждешь!
– Со мной не потонешь.
Рванул за руку, я бултыхнулась и сразу пошла ко дну. Но на самом деле не пошла – Вадим подхватил меня, гребет одними ногами, и я рядом – как чурка.
– Подожди, я воды наглоталась.
– Полезно. Живая, не водопроводная.
– Холодная.
– Не ври.
– А вдруг акула?
– Уху сварим. Ну, плыви!
Отпустил меня вдруг и куда-то вбок унырнул. А я уже на самой середине озера.
– Ай… Вадька! Дурак… Я… тьфу… я то… тьфу… то-ону!..
Но, в общем, как выясняется, не тону, колочу всеми конечностями по воде, причем – к берегу, и довольно быстро. Тут он снова вынырнул, подхватил, и сразу стало опять надежно и спокойно.
– Не для того привез, чтобы топить.
Потом Вадим удит рыбу, а я, чтобы не мешать священнодействию, гуляю вдоль берега, разряжаю пятками избыточное электричество, ломаю ветки с красными и желтыми листьями. И этот букет, разлапистый и веселый, стоит у нас на столе в банке из-под утром вылитого молока.
Обеденный стол огромный, блестит, как паркетный зал, в тарелках овощи, зелень всякая, никакого вина, одни витамины.
Вадим с подносом чего-то дымящегося, рыбного, неописуемо вкусного входит из кухни. Обжигая руки, опускает поднос на середину стола.
– «Фиш а-ля Дашков». Прошу!
Накладывает мне неведомой еды, сам садится к столу.
– Ну? Как?
– Вкусно! Вот уж не думала, что ты умеешь готовить.
– Нужда научит. М-м! Блеск! Что смотришь?
А я, правда, не свожу с него глаз.
– Никогда не видела, как ты ешь.
– Ну уж!
– Не борщ в столовой, а – дома… Как пьешь – видела. Как закусываешь… А как ешь, когда мы одни, да так с аппетитом – ни разу.
Он уплетает кусок за куском, вертит головой, мычит что-то с полным ртом, и подбородок в соусе – ну точно как Антошка, поросенок.
– Ты еще много чего обо мне не знаешь.
– Правда, не знаю. Ты мне не рассказываешь.
– А ты спрашивай. Но только при этом ешь, а то все остынет.
– Ага… ем… Вот, например, это правда, что вас с Бруевичем в школе из комсомола исключали?
– Было. Мы сатирический журнал издавали. «Жызнь» назывался. Через «ы».
– Почему через «ы»?
– Чтобы смешнее. Правда, для некоторых это кончилось совсем не смехом. Мишка Маслов так в институт и не попал, автослесарем работает. А Шуйкин и вовсе куда-то сгинул. Выплыли только я, Бруевич и Маринка.
– Что еще за Маринка?
Он посмотрел на меня, засмеялся и погрозил укоризненно пальцем.
– Малыш! Я уже человек немолодой, поживший, и задавать такие вопросы… А журнал правда был смешной. Я там тоже стихи писал: «Моя жена состарится, уедет в Конотоп, и в бане будет париться, и враг ей будет клоп». Маме очень нравилось. Она до сих пор все это в комоде хранит.
– А я твою маму никак себе не могу представить. Ты на нее похож?
– Похож. – И с обидой: – Ты фиш а-ля Дашков будешь лопать, или я тебе не угодил?
– Буду, буду, лопаю. Очень угодил! Как ты не понимаешь, что мне все интересно, каждая мелочь, каждая секундочка твоей жизни… Каждая твоя клеточка, – отвечаю я и чувствую, что глаза у меня влажнеют, то ли от счастья и умиления, то ли от страшной, ненужной сейчас мысли, что вслед за субботой и воскресеньем придет понедельник…
– …ты меня любишь? Я глупая… но все равно скажи… Я тебя никогда не спрашивала и не спрошу больше. Скажи: ты меня любишь? Только правду…
– Конечно, люблю, малыш. Кого же мне еще любить, если нас только двое на всем этом свете…
Вечером мы зажгли камин и сидим перед ним, уютно устроившись на шкуре. В комнате темно, только убаюкивающий свет от камина, непрочное колебание теней. И кажется, что мы сидим здесь вечно. И мысли плывут в этом свете куда-то беспорядочно.
– Жалко Антошку. Ему бы на целый год хватило воспоминаний.
– Угу.
– Если когда-нибудь еще поедем, давай возьмем его с собой?
– Угу. Он плавать тоже не умеет?
– Он вообще трус ужасный! Я в зоопарке его на пони катала, а лошадки бежали друг за другом, и он сидел крайний в коляске. Потом я спрашиваю: тебе понравилось? Не знаю, говорит. Я все время боялся, что та поня, которая за нами бежала, догонит и укусит. Он решил, что пони его специально догоняет, представляешь?
– Смешные они, ребята.
– Вадик…
– Угу.
– Давай поженимся, а? Я тебе девочку рожу.
Молчание. Долгое. Он поднимается.
– Ну зачем же так…
Расстроенно ходит по комнате, ищет сигареты, спички и не может найти.
– А что я такого сказала…
– Мы же договорились.
Знаю, но не могу остановиться. Может быть, потому, что иначе заплачу.
– Но почему? Почему? Ведь все так просто: если люди любят друг друга…
– Зачем об этом именно сейчас?
– А когда? Когда?
– Оля, что с тобой? Ты ведь всегда была умницей, малыш?
– Я не малыш! Мне тридцать лет! Я не могу больше ждать, не могу… Ну почему?
– Что почему?
– Если людям хорошо вместе, почему им не должно быть хорошо всегда?..
Он все ходит по комнате. Ни сигарет, ни спичек…
– Ну хотя бы потому, что сегодняшний день – это мечта. Сказка. А сказка, малыш, не может повторяться каждый день.
– Я не малыш! Почему?
– Потому что, Оля, не можем же мы и вправду позволить себе забыть обо всем. Должно пройти время, сейчас не тот момент. Юля несчастный, зацикленный на своей работе человек, сейчас она без меня просто погибнет. Все у нас с тобой будет хорошо, но пока обстоятельства сильнее нас…
– Почему?
– Что, черт возьми, почему?
Нет никаких сил унять это глупое слово. Оно существует, звучит помимо моей воли:
– Ну почему? Почему? Почему?..
Едем в машине по городу молча. Уже совсем стемнело, парочки возвращаются с гулянки.
– Посиди. Ключи надо отдать.
Сижу, словно закоченев. И никаких чувств: ни злости, ни обиды, ни досады – тупость какая-то и усталость. Господи, зачем я здесь сижу? Вот едет такси свободное… Выскакиваю навстречу, машу.
– В парк.
– Мне здесь, недалеко.
– В парк!
– Я вас очень прошу!
– Сказано – в парк!
Сколько злости может быть в одном человеке. И за что? Сажусь обратно в жигуленок. Вернулся Вадим.
Опять едем, молчим, он косится на часы, чувствую, начинает нервничать.
– Устала?
Киваю.
– Это свежий воздух. Наглоталась кислороду.
И снова наступает тишина, и длится до тех пор, пока машина не останавливается.
– Оля…
– Да?
– Твой дом. – Он положил руки на руль, смотрит ожидающе.
А на меня опять нашло оцепенение.
– Ну пока?
– Пока.
– Что с тобой? Ты обиделась?
– Нет.
Проводит рукой по моей щеке.
– Если я тебя чем-то обидел, прости. Но главное – отдохни и выспись. Все не так плохо, малыш! До завтра!
А у меня нет сил даже бросить шутливо «спасибо за компанию», или «привет жене», или еще что-нибудь прощальное в этом роде. Потому что эти наши прощальные слова стали вдруг такими огромными, так много стали значить, что, может быть, даже значат сегодня: «навсегда».
– Вадим…
– Да? – насторожился.
– Нам нельзя больше видеться.
– Малыш…
Перебивая, спешу выговорить:
– Дай мне время от тебя вылечиться. Ты – болезнь, но это пройдет. Только не звони мне, пожалуйста, пожалуйста… никогда!
Хлопаю дверцей и быстро иду, бегу прочь.
Слышу – он помедлил и уехал.
Вхожу в подъезд, машинально достаю из ящика газеты, накопившиеся за два дня. Поднимаюсь, отпираю квартиру, зажигаю везде свет. Прибрано, пусто. И даже Антошки нет.
Вот теперь, девушка, можно и зареветь, повалившись на диван. Сколько же ты лет, старушка, не плакала?.. Но слезы кончились быстро, как весенняя гроза.
Наверное, это не проходит даром – так долго быть современной и самостоятельной. Вот и плакать разучилась. И правильно. Зачем? Слезами болезни не поможешь.
Включила проигрыватель.
«Держи меня, соломинка, держи…»
Лежу, шмыгаю носом, тупо рассматриваю газеты. Из них вылетает конверт. Странное письмо – адрес мой, а фамилии нет, только: «Оле».
Внутри листок, и на нем номер телефона, больше ничего. Не такой уж, значит, Веня чудак. Все предусмотрел, даже момент. Значит, это судьба.
Насухо вытираю слезы, убираю музыку, подхожу к телефону. Снимаю трубку. Нет… А почему – нет? Жить – значит действовать, всему наперекор и назло, только так. Набираю номер.
Гудки. Голос:
– Да?
Молчу. Снова голос, с робкой и радостной надеждой:
– Это Оля?..
И я отвечаю:
– Да.
Глава четвертая
Держи меня, соломинка, держи
– Антон, – говорю я сыну утром на кухне. – Сегодня ты останешься в саду.
Мгновенно вскинул на меня глаза, и губы подозрительно задрожали. Только бы самой не расчувствоваться.
– Я не хочу…
– Мало ли чего ты не хочешь, у меня дела. Работа. Ты будешь с Валей, она сегодня ночью дежурит.
– А завтла ты меня возьмешь?
Я поднимаюсь из-за стола, иду с чашкой к мойке.
– Иди, собирайся, мы опаздываем.
– А завтла ты меня возьмешь? Я не хочу на пятидневку!
Хоть и не оборачиваюсь, делая вид, что занята мытьем посуды, чувствую, как захлопали у него все быстрее ресницы – вот-вот расплачется, но кричать начинаю первой:
– А если и на пятидневку – что плохого? Вон Сережка Ларисин все время на пятидневке! Имею я тоже право отдохнуть?
– Не имеешь! – Все. Заревел. Бросаю чашку, обнимаю его.
– Антошечка, милый, так надо… С тобой Валя будет, и я буду каждый день приходить.
– Не хочу на пятидневку! Чхи!
– Не обезьянничай, нет у тебя насморка!
– Чхи!.. К-хе!.. Не хочу на пятидневку! Не хочу на пятидневку!
Нет, это невозможно. Решила быть твердой – надо быть твердой до конца.
– Это не ребенок, а наказание! В Сибирь его ссылают! Собирайся, не выводи мать из себя! – ору я таким страшным голосом, что самой становится страшно.
Едем в нашем персональном экипаже, Лариске опять подвезло, и нам заодно.
Обнимаю Антошку, а он не шелохнется под моей рукой.
– Детсад! – объявляет наш Коля, как в настоящем автобусе, только не по радио.
– Ну, мой милый, будь мужчиной, – целую я Антошку. – Все хорошо? Да? Валюшка, следи, чтобы ночью не раскрывался, у него манера ногу высовывать, а у вас сквозняки.
– Не беспокойтесь, мамаша! – Валюшка выпрыгивает из автобуса и профессионально командует: – Дети! Взялись за руки! Пошли!
Повели наших мальчишек…
– Ну? – дорывается наконец до вопроса, который ее давно мучил, Лариска. – Так ты это серьезно?
– А что?
– Нашла – любовь…
– Любви, Лариска, вообще нет, а он – единственный, кто об этом честно говорит.
– Ну, мать, с тобой не соскучишься, – только и может вымолвить Лариска и молчит всю оставшуюся дорогу.
Вечером, после работы, я привела квартиру в идеальный порядок, частично переставила мебель, создала уютное освещение, надела новое платье, туфли на каблуке и села ждать.
Вот и звонок в дверь.
Иди открывай, пути назад нету.
На пороге стоит Вениамин, с маленьким чемоданчиком, почему-то в теплом пальто, хотя до морозов еще далеко. Основательно собрался, надолго.
– Здравствуйте…
Вид у Вениамина все-таки растерянный. Но я все успела продумать, и голова у меня работает четко, как часы.
– Здравствуй. Раздевайся. Это все твои вещи?
Он поставил чемоданчик аккуратно в угол прихожей.
– В основном. Бумаги, книги, материалы к диссертации…
– Проходи.
Мы проходим в комнату.
– Садись.
– Где?
– Где хочешь. Ты же дома.
Он осторожно присел на краешек дивана.
– Да, действительно. Трудно сразу, понимаете… У вас как-то по-новому. Перестановка.
Я достаю из бара бутылку, ставлю рюмки. Наливаю:
– За новоселье!
Вениамин берет рюмку, смотрит на меня:
– За вас, Оля. Вы удивительная!
Глядит на меня, глядит – и не пьет.
– Вениамин, может быть, вы считаете, что я зря позвонила? В таком случае…
– Что вы? Просто я не думал, что так на самом деле бывает. Я, понимаете, Оля…
– Вы хотели за меня выпить.
– Да… – Выпил. – Это что такое?
– Ликер. А что?
– Вкусно, – расслабился, вроде полегчало. – Понимаете, Оля, обычно мы говорим миллион слов, и каждое исполнено смысла и значения – но они куда-то уходят, растворяются в суете…
– Я все хорошо помню. Могу повторить.
– Что вы! Я тоже помню. Поэтому я и приехал, не думая. Хотя мама и устроила мне скандал.
– У тебя хорошая мама?
– Мамы все хорошие. Плохих не бывает.
Вот этого тебе не следовало бы сейчас говорить. Сразу вспомнилось сегодняшнее утро, Антошкины глаза…
– Правда, вкусный ликер, – меняю тему. – Еще выпьем?
– Выпьем!
– И давай – на «ты»! Надо ведь с чего-то начинать нашу жизнь.
– Все это похоже на сон. – Он выпил рюмку. – Что, надо поцеловаться?
– Непременно.
Робко клюнул в щеку, сел, молчит, трет ладонями вытертые джинсы.
– Знаете… Знаешь, врежем еще этого ликера!
– Врежем.
– Нет, я сам налью. Все-таки я мужчина! И скажу тост. Понимаешь, я дожил до тридцати шести годов и всегда был человеком, которому некуда спешить. Не спешил в работе, не спешил взрослеть, набираться ума, регалий, богатства – и все потому, что у меня не было главного: дома, в который мне хотелось бы спешить. И вот я обрел этот дом…
– Кстати, – говорю я, вставая, – давай я тебе сразу покажу, что в этом доме где. Это, как ты понял, гостиная, она же спальня. Теперь иди сюда – тут Антошкина комната. Вот здесь, смотри, в стенном шкафу – эти полки я для тебя расчистила, можешь положить вещи. Ну туалет, ванная. Там – кухня.
Он покорно бродит за мной по квартире. Возле кухни потянул носом:
– А чем так пахнет вкусно?
– Едой. Ты – голодный?
– Я… вообще, не…
– Сейчас будем ужинать. Извини, секунду. – Отправляю его в комнату – пусть немножко в себя придет, сама остаюсь на кухне.
Запахи, правда, гуляют дивные – мясо в духовке уже зарумянилось. Надо подержать еще немножко. Помидоры, зелень разложены живописно на тарелках. Оглядела еду – ничего. Нравится. И я себе нравлюсь пока: программу исполняю хорошо. И выгляжу неплохо: прическа, макияж, платье. Главное сейчас – посторонних мыслей не брать в голову.
Ужинаем в комнате, парадным образом, с салфетками в салфетницах. Кофе с мороженым на десерт.
– Ну, как?
– Изумительно.
– Каждый день я тебе, конечно, такого ужина не обещаю.
– Все равно – ты прекрасная хозяйка! Обычно женщины сейчас почему-то этого стыдятся, а почему? Женщина должна быть женщиной, и прекрасно, что ты это понимаешь, и это подарок судьбы, что я тебя встретил, именно такую. Настоящую русскую женщину, из тех, понимаешь, что и коня на скаку, и в избу, и в Сибирь за декабристами…
– Я не хочу в Сибирь, Вениамин. А просто, как женщина, я тебе нравлюсь?
– Зачем спрашиваешь? Давно, очень давно! Много лет! Да! Не удивляйся, я знаю тебя очень давно. Оказывается, это была ты! Хочешь, я прочту тебе еще один свой рассказ? Совсем короткий, и ты поймешь. Можно?
– Зачем спрашиваешь.
– Слушай. Он без названия. «Была трава, и была тропинка, и были ноги, которые шли по этой тропинке, шли, ступая мягко и бережно, словно ощупывая землю, и был край платья, широкого, как крылья большой белой птицы, от шагов крылья торопливо взмахивали, и казалось, что девушка плыла, тихо летела над тропинкой, – а шла она впереди меня, и я не видел ее лица…»
И опять, как в тот раз, я скоро перестала слышать слова и глядела на Вениамина. Потому что, когда он читал, он не видел моего взгляда, и можно было смотреть, не таясь. Видеть близорукие добрые глаза, смешной хохолок на затылке, неумело штопанные, беспризорные локти на свитере. Потом он повернул голову, и я снова услышала голос:
– И вот теперь я увидел ее лицо… Твое лицо. Спасибо тебе, что ты сбылась. Моя белая птица…
– Подожди, я сейчас, прости, – перебила я его.
Я выпорхнула в Антошкину комнату. Собственно, зачем?.. Ах да, так ведь и было задумано. Сняла парадное платье, переоделась в уютный халат, талию затянула поясом. Горят щеки, как у воришки… Но ведь я ничего не краду. Я – беру. Беру свое простое человеческое счастье. А может быть, и правда оно так начинается? И надо спокойно, как ни в чем не бывало, даже грациозно, выпорхнуть обратно в комнату.
Он стоит у полки, уткнув нос в раскрытую книжку, очки на лбу. Оглянулся:
– Какое красивое платье! Вечернее?
– Это вечернее платье называется домашний халат, – села я на тахту, поджав под себя ноги. – Теперь тебе придется видеть меня не только при параде. Привыкай! Садись сюда, я тебе еще что-то расскажу.
Вениамин с книжкой расстался, по-моему, с сожалением и сел, куда велели.
– Значит, жить мы с тобой будем так. Утром я буду тебя кормить и уходить на работу, а ты будешь работать дома над своей диссертацией. Для работы тебе нужен кабинет.
– Что ты! Я могу на кухне.
– На кухне будем я, телевизор и телефон, чтобы не мешали. А здесь будет твое царство. Купим тебе письменный стол, а для начала займем у Антошки.
– Я на любом могу. Кстати, – вспомнил он, – где же твой сын?
– Он… Он будет, но не сразу. Вы должны друг к другу привыкнуть.
– А я очень люблю детей, и они меня, потому что во мне, наверное, что-то есть еще детское. Это его фотография? Очень похож на тебя, значит, мы с ним наверняка подружимся. Он в каком классе?
– Он в саду, ему еще пятый годик.
– Я его читать научу. Хорошие книжки. Знаешь, как важно, чтобы ребенок начал именно с хороших книжек. А какие будут зимние долгие вечера – когда мы все вместе! У нас часто будут гости, да? И мы будем их вкусно кормить, разговаривать, спорить, да? Волшебная будет жизнь, – мечтательно произнес он и даже глаза закрыл.
– У меня тоже есть тост, – сказала я.
Вениамин, помня о своих мужских обязанностях, тотчас наполнил рюмки, и я взяла свою:
– Для меня очень важный.
– Да, – он повторил: – Да.
– Знаешь, если честно… Когда ты сказал, что мы только потом учимся любить, и уважать, и исполнять долг, а поначалу нужно просто поверить друг другу – мне это, извини, глупостью показалось. Но ведь и наоборот бывает: любишь, но уже не веришь. А тогда и любовь уходит, наверное? Значит, главное все-таки в том, что надо поверить?
– Конечно!
– Это и будет начало. Давай выпьем за завтрашнее утро!
Он поднял рюмку, но удивленно спросил:
– А почему за утро?
– Потому что утро – это будет уже продолжение. И потому что утро вечера мудренее. И потому что пора идти спать.
Мы выпили наш ликер, и я встала, а во взгляде Вениамина мне почудилась какая-то тревога.
– Вообще-то я совсем еще спать не хочу…
– Вставать рано. На Антошкиной тахте ты не поместишься, я тебе у него раскладушку поставлю.
Он говорит, как будто с облегчением:
– А я обожаю раскладушки! Я полжизни на раскладушке проспал, комната у нас с мамой, понимаешь, крохотная. Раскладушка, раскладушка, друг мой с детства дорогой! – прямо-таки запел он, когда я с грохотом вытащила скрипучую раскладушку, и радостно принялся помогать ее устанавливать. Принесла постельное белье, одеяло, заняла у Антошки подушку.
– Смешной ты… Ну ложись. Спокойной ночи.
Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.
Он, слышу, поскрипел раскладушкой и затих.
И я лежу тихо, не шевельнусь, замерла. Часы тикают, сердце стучит…
И гробовая тишина в соседней комнате. Бесконечная. Умер он, что ли?
Лежу, лежу – не выдержала, встаю, запахиваю халат и иду к нему.
Смотрю с порога: сидит на незастеленной раскладушке одетый, курит, лицо какое-то смятенное. Увидел меня:
– Тебе тоже не спится?
Совсем нехорошее лицо. Я спрашиваю:
– Тебе плохо?
– Мне прекрасно… Что ты…
Я села напротив него на стул.
– Вениамин…
– Да?
– Тебе плохо? Что-нибудь не так? Скажи!
Он чуть покачивается, обхватив ладонями локти.
– Как тебе сказать… Понимаешь…
– Не понимаю. Ты скажи.
– Все так… Просто никак не осмыслю твое решение… Всю меру нашей общей ответственности. Ты ведь искренний человек и честный, да?
– Веня, ты о чем?
Он раскачивается все сильнее, и раскладушка под ним скрипит. Посмотрел на меня и произнес как-то жалобно:
– Скажи… Ты правда решила?
– Что?
– Вместе… Навсегда…
Я поднялась. Он, словно боясь, что не дослушаю, говорит торопливо:
– Прости. Я действительно должен побыть один, собраться, осмыслить. Так много всего в один вечер. Ты сама сказала: за завтрашнее утро..! Утро ведь вечера мудренее?
Я пожала плечами и ушла.
Легла. Опять долгая тишина. Шорохи. Снова тишина. Кажется, я даже задремала на секунду… И вдруг хлопнула дверь.
Вскакиваю – нет Вениамина. Испарился. И чемодана в прихожей нет, и зимнего пальто.
Стою посреди коридора и уже совершенно ничего не могу понять. Что-то ведь надо понять, совсем простое, а не могу. Голова какая-то дурная, чугунная, ликер в ней, что ли… Сунуть эту дурную голову под душ, и прически не жалко. Кому теперь нужна эта прическа…
Господи! Вот рожа-то глупая в зеркале!
И тут вдруг смех меня забирает, остановиться нет никакой возможности. Хожу по квартире и хохочу.
Валюсь на тахту, набираю Ларискин телефон.
– Лариска! Не спишь?
– Нет. А что ты ржешь? Алло! Чего ржешь, ненормальная? – И сама уже смеется. – Алло! Витамин был?
– Был. И весь вышел. Приходи, будем ликер допивать! – бросаю трубку – и хохочу…