Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

От Борисоглебска до Москвы

Пётр Иванович Шолохов (1898–1988) родился в городе Борисоглебске Воронежской области в купеческой семье. По семейным преданиям род Шолоховых берёт начало в Зарайске, что на границе Рязанской и Московской областей. Когда-то через этот купеческий город шла дорога на Юг России, но во второй половине XIX века построили новый торговый путь, уже вдалеке от Зарайска, и городок стал хиреть. Купечество двинулось в том числе и в южную сторону. Так предки Петра Ивановича оказались в Борисоглебске, а дед знаменитого писателя Михаила Александровича Шолохова ушёл подальше – на Хопёр и Дон.

О купеческих корнях помнили как Пётр Иванович, так и Михаил Александрович Шолоховы. Хотя в жизни никогда не встречались. Но это родство в семейном кругу художника не раз обсуждалось. И тогда, например, заходил разговор об авторстве «Тихого Дона», Пётр Иванович непременно замечал:

– Среди Шолоховых всегда водились таланты, склонные к литературе и живописи. Так что ничего случайного здесь не вижу. А изначальную информацию писатель может черпать из разных источников.

Действительно, сам Пётр Иванович был не только мастером рисунка и живописи, но и тянулся к художественному слову. Предлагаемые читателю его воспоминания и являются плодом такого таланта. Кстати, и брат Петра Ивановича – Анатолий Иванович Шолохов (мой дед) – участвовал в литературном кружке, всё свободное время отдавал поэтическому творчеству. От лирики он поднимался до исторических поэм о царе Иване Грозном и русском богатыре Добрыне, в таком материале отражая своё непростое время. Многие его стихотворения посвящены родному Борисоглебску. Есть у него и такие строки: «Вдоль улицы теснятся домики, / Но не безликою толпой: / Они раскрашены, как комики, / стоят и спорят меж собой!»

Пётр Иванович в 1920-е годы переехал в Москву, поступил учиться в знаменитый ВХУТЕМАС. Вначале он занимался у В. Фаворского и П. Павлинова, затем перешёл в мастерскую художника-реалиста Абрама Архипова. Здесь ему довелось встречаться со многими известными людьми того времени, например, с поэтом Владимиром Маяковским, бравшим уроки живописи, художниками Михаилом Нестеровым, братьями Кориными, Константином Юоном и другими.

От своих учителей Пётр Иванович перенял мастерство рисунка, живописи, композиции, основанное на русской и мировой классике. Модернистские устремления в живописи, распространённые тогда и во ВХУТЕМАСе, всегда оставались чужды его творчеству. Портреты, пейзажи, натюрморты художника отличает точный рисунок, выверенная композиция, своеобразный, зачастую мрачноватый колорит. Последний особенно проявился в его центральной военной картине «Раненые» и многочисленных эскизах к ней.

Картины Петра Ивановича хранятся в ряде государственных музеев и частных коллекциях. На родине художника, в Борисоглебске, открыта галерея его имени. Здесь собрано немало работ П. И. Шолохова.

Ещё во время учёбы во ВХУТЕМАСе, Пётр Иванович поселился в одном из Арбатских переулков – Глазовском (одно время – Луначарского), напротив Киевского райкома, располагавшегося в Морозовском особняке. Художник же занял маленькую пристройку к дому. Практически жил и работал он в одной небольшой комнате, лишённой бытовых удобств. Здесь и прожил он вместе со своей женой, дочерью священника, Екатериной Николаевной, библиографом Исторической библиотеки, почти полвека.

В полуподвальном «клубе» в Глазовском собирались, пользуясь гостеприимством хозяев, прежде всего художники, которых обитало немало в окрестных арбатских переулках. Захаживали сюда поэты, писатели, учёные. Частенько здесь можно было встретить и длиннобородых батюшек, в советские времена не очень-то находивших приют в московских семьях. Но в Глазовском им всегда были рады. И, хотя религиозные вопросы в то время особого интереса не вызывали, православные истоки нашей культуры и искусства, видимо, объединяли собиравшихся. В неформальной обстановке за чайком или чем-нибудь покрепче шла философская беседа, обсуждались выставки, читались стихи.

Отец мой, Борис Анатольевич Шолохов, тоже художник, кандидат искусствоведения, преподавал в то время рисунок и живопись в Московском полиграфическом институте (ныне Московский государственный университет печати) и часто бывал у дядюшки, который стоял у истоков его художественного пути. Вместе они выезжали на природу делать пейзажи и наброски старинных церквей. Вместе несколько лет работали в изобразительных студиях Дворца культуры издательства «Правда» и городе Калининграде. Среди учеников Петра Ивановича немало самобытных художников, таких, как братья Рогозины, Василий Юрчик. Последний многое сделал для того, чтобы в родном городе учителя – Борисоглебске – открылась галерея его имени.

Город Борисоглебск, названный в честь святых князей, особо почитаемых на Руси как символ миролюбия, согласия и братской любви, Бориса и Глеба, и основанный Петром I три столетья тому назад на границе с казачьими землями как сторожевой пункт южной окраины государства (сейчас относится к Воронежской области), давно играет роль одного из важных культурных центров Черноземья. Он дал России Рябушкина, Машкова, Куприна. До 1917 года здесь располагались высоко себя зарекомендовавшие женские и мужские гимназии и реальное училище. Кстати, обе мои бабушки здесь окончили гимназию с золотой медалью, а затем всю жизнь учительствовали. Дедушки же учились в реальном училище. Поэтому открытие картинной галереи имени Петра Ивановича в Борисоглебске нашей семьёй было воспринято с чувством особой благодарности.

Теперь в галерее, расположенной в прекрасно отреставрированном дворянском особняке, экспонируются как картины самого Петра Ивановича, так и его учеников, а также других художников – уроженцев Борисоглебска, в том числе ещё одного нашего родственника Леонида Шолохова, когда-то обосновавшегося в северной столице.

Помню, как отец, когда мне было лет десять-двенадцать, впервые привёл меня в гости к дядюшке, где потом я бывал неоднократно. Мальчишеское воображение сразу поразила полусказочная атмосфера достаточно просторной комнаты, целиком увешанной, уставленной картинами и гипсовыми слепками. Посреди – как казалось – вечно накрытый стол, за которым умудрённые художники, служители искусства, вели беседы на самые разные темы, вовлекая в них и меня.

Однако вернусь к творческой биографии художника. Когда началась Великая Отечественная война, П. И. Шолохову было уже за сорок. И, как рассказывал его фронтовой друг, а затем многолетний директор Чеховского музея-заповедника в Мелихове Юрий Авдеев, «окружавшие его солдаты были вдвое моложе и с уважением звали его “дедом”». Чем бы ни приходилось заниматься Шолохову на передовой: разгружать снаряды, носить раненых или быть связным – он никогда не расставался с блокнотом, заполняя его набросками. Землянка, сгоревший лес, остатки деревенских изб, искалеченные сосны без верхушек, скорбные приметы фронтовых дорог, – всё это попадало в поле зрения наблюдательного художника. Лишь отсутствие материалов и хотя бы минимальных условий для работы не дали возможности этим зарисовкам сразу вылиться в законченные произведения. Только после войны по фронтовым наблюдениям и наброскам в итоге многолетней работы была создана монументальная картина, изображающая солдата-победителя, прошедшего тысячи вёрст по военным дорогам. Одновременно он работал над картиной «Раненые». В этой картине отразились действительные события…

После учёбы во ВХУТЕМАСе Пётр Шолохов становится учителем рисования в школе и одновременно работает над первой известной картиной «Строительство». Тогда в Москве строилось здание для газеты «Известия». Романтическая приподнятость труда, символика силуэта одного из первых многоэтажных домов захватили художника, заставили волноваться зрителей. Картина экспонировалась на выставке АХР в 1929 году, и с этого времени Шолохов становится членом АХР, а затем МОСХа. «Строители» (1933), «Похороны героя» (1935), «Хищники» (1937) – названия последующих картин говорят о том, что художник шёл в ногу со временем, находил в нём художественные образы большой значимости. Как памятник героям войны звучит картина «Братские могилы».

В 1982 году в Москве на Беговой улице прошла последняя прижизненная персональная выставка Петра Ивановича Шолохова. И как писала искусствовед А. Понсова: «Бывают художники, у которых каждая работа существует сама по себе. Произведения П. И. Шолохова, напротив, складываются в некие серии или сюиты, протяжённость которых определяется иногда десятилетиями. Мотив пейзажа, например, может быть различен, но несколько пейзажей бывают написаны как бы на одной волне настроения, которое живёт в каждом из них.

Художника довольно часто упрекали в некоторой сумрачности колорита. Представляется, однако, что тёмный колорит полотен – не недостаток, а сущностное качество живописного видения автора. Возьмём, к примеру, работу “Сумерки. Этюд”, 1937. Жемчужно-серая гамма этой работы совпадает с самим мотивом, с настроением, которое может породить восприятие этого мотива: она красива, изысканна.

В натюрморте, по признанию Петра Ивановича, для него интересны такие предметы, как старые книги, погасшая свеча, увядшие цветы – не обнажённая, видная с первого взгляда красота жизни, а её более глубинные, скрытые проявления.

В полной мере это относится к холсту “Старые книги”, 1939. Здесь, как и во многих других натюрмортах, чувствуется пристальное изучение Шардена: тёплый, но достаточно тёмный колорит, тихая жизнь обычных вещей, отмеченных прикосновением рук человека.

Таким образом, можно утверждать, что некоторая “угрюмость” возникает не от неумения художника, а от того, что он так считает нужным и работать по-иному не может…

Со временем в живописи П. И. Шолохова происходили определённые изменения. Мотивы остаются теми же, но подход к решению колористических задач, весь строй произведения становится иным. Появляется определённая успокоенность и любование предметами, что вообще характерно для живописи середины XX века. Интересны такие работы, как “Керосинка”, 1950; “Мелихово. Церковь”, 1950; “Натюрморт с самоваром”, 1953; “Дом матери. Этюд”, 1953; “Натюрморт. Яблоки и бидон”, 1955; “Моя палитра”, 1957.

В 60–70-е годы П. И. Шолохов продолжает активно работать. Художник отходит от своей обычной манеры плотной живописи. Новые приёмы заметны практически во всех последних работах. Впечатления от выставок, от общения со сверстниками и младшими коллегами обогащают его творчество, дают импульс к новым исканиям».

Духовная традиция замечательного русского художника Петра Ивановича Шолохова и его подвижницы жены, отказавшейся от собственных детей ради совместного служения искусству, продолжена его учениками и давно живущими самостоятельной жизнью картинами живописца, проливающими на зрителей свет подлинного мастерства.

Лишь в конце жизни дядя Петя с тётей Катей, как звали их в нашей семье, переехали в Кунцево в современную квартиру, но радости это доставило мало. Особый колорит Арбата, неказистый домик, превращённый в мастерскую и художественно-литературный клуб, где собиралась творческая интеллигенция, всегда вспоминались с сожалением. Но старость – не радость. Бытовые удобства значили всё больше.

Почти сразу после переезда на окраину Москвы Пётр Иванович решил привести в порядок свои многочисленные литературные записки. Вёл он их, как правило, на библиографических карточках, которые приносила жена. Считал, что так легче вносить правку. Затем «библиографические» записки перепечатали на машинке, и рукопись составила три части. Свои воспоминания П. И. Шолохов часто подписывал псевдонимом Прасковьин (по имени матери – Прасковьи Андреяновны) и чётко определял место и время первоначального текста и его последующих редакций. При подготовке рукописи к выходу в свет издатель посчитал целесообразным эти моменты убрать и сообщить читателям, что воспоминания и зарисовки в целом создавались в 30–70 годы XX столетия, в основном в Глазовском переулке.

В первой части художник вспоминает Борисоглебск, своих родственников и знакомых, переезд и жизнь в Москве в 20–30 годы. Вторая часть воспоминаний относится к Великой Отечественной войне, в которой Пётр Иванович, несмотря на возраст, принимал участие, в том числе и в бригаде художников, и даже вместе с советскими войсками побывал в Иране, где перекрывался доступ германской армии к нефтяным запасам.

Третья часть – описание встреч с художниками, общественно-политической борьбы, развернувшейся в МОСХе, и тех событий, свидетелем которых был автор.

Труд его во многом уникален. Это, прежде всего, XX век, увиденный глазами художника, наделённого литературным даром. Люди, которые его окружали, творили художественную культуру нового государства, теперь прекратившего своё существование, но оставившего глубокий след в истории. Сам Пётр Иванович, как и его супруга, были людьми аполитичными, вернее, не ангажированными советской властью, но и не являвшимися ее противниками. Все устремления этой семьи были сосредоточены в художественно-духовной сфере. Недаром Пётр Иванович часто на своих творческих застольях призывал всех оставаться аристократами духа и с этих позиций искать истину. Все свои силы Пётр Иванович отдавал творчеству, в этом видел смысл жизни.

Ученики Петра Ивановича, и в их числе мой отец Борис Анатольевич Шолохов, безусловно, переняли от него не только художественное мастерство, искусствоведческие знания, но и духовный опыт человека-созидателя, посвятившего всего себя без остатка высокому служению искусству.

Думается, что и эта книга позволит читателям увидеть российскую действительность XX века от Борисоглебска до Москвы в редком ракурсе – глазами художника-очевидца. Палитра книги по-настоящему ярка описаниями событий и живописными образами современников.

Хочу надеяться, что выход в свет воспоминаний П. И. Шолохова добавит много ярких деталей как к пониманию многогранной личности талантливого русского художника-реалиста, так и формировавшего его бурного и грозного для России XX века.

Андрей Борисович Шолохов,

заслуженный работник культуры РФ

Часть I
Биографический калейдоскоп

День детства

Просыпаешься с чувством бессознательной радости. Яркое летнее солнце слепит глаза, играя повсюду весёлыми зайчиками, но вот неожиданно вспоминается вчерашний день… Ужинал ли я вчера или уснул, не дождавшись арбуза? Да, конечно, заснул, и взрослые не разбудили – растёт обида. Арбуз-то, наверно, был красный, сочный. Мне хочется плакать, и уже в самом деле реву по-настоящему. В дверях появляется мама.

– Ну что ты орёшь? Вставай! Вставай! Твой приятель Васька Полчанинов уже справлялся! Одевайся! – говорит мать.

Как будто ничего и не случилось. Трёшь глаза, капризно тянешь:

– Да, арбуз, небось, ели вчера, а меня не разбудили?

– Как не стыдно, – продолжает мама, – вон, соседская Ленка через забор смотрит, а жених ревёт!

Долго не можешь успокоиться: «Да им что? Хоть умри! А интересно было бы посмотреть на них, если бы в самом деле…» Непонятные люди эти взрослые: я на их месте купил бы себе одному целый воз арбузов «царицынских», которые, если их давить, трещат и лопаются; или вот мороженое – тоже вкусно, купить бы прямо всю бочку. Перед глазами возникают лакомства, одно лучше другого. Вот, например, халва с орехами и пирожное с трубочками, как у граммофона. Фантазируя, едва успеваешь глотать слюну. Сколько вкусных вещей на свете! Не идут и не зовут, как будто меня совсем нет. А ведь, кажется, уже пьют чай, гремят посудой, смеются. Обидно, но ничего не поделаешь, придётся, видно, вставать самому. Покапризничаешь ещё немного за столом, напомнишь маме свою обиду и отправляешься во двор к приятелю.

Васька уже ждёт у порога, вместе с ним и наш Шарик, радостно виляя хвостом, умильно смотрит на молодого хозяина. Преданный пёс, этот уже не подведёт, не забудет о твоём существовании как другие.

Из-за отсутствия изгородей наши сады слились в одну усадьбу. Рядом с Полчаниновыми – высокий забор с гвоздями поверху, там сад полковника в отставке – он вечно сидит неподалёку от забора, за столиком, со своей собакой, пьёт чай, читает газету. Соседи с нашей стороны – дворянская семья Алёхиных: мать-старушка и четверо взрослых детей, три дочери и сын Митя – гимназист, мастер клеить бумажных змеев, галок. Запустит своё «чудо» на всю катушку, привяжет нитку к забору и уйдёт в дом пить чай. Всё это нас удивляло и восхищало одновременно. У его старшей сестры Нади Алёхиной мы с Васькой готовились к экзамену в городское училище. Занятия проходили в их саду под китайкой с вкусными яблочками, которые отвлекали моего приятеля. Наша учительница читала:

– «Иоанн Креститель не мог развязать ремень у обуви Христа». – И спрашивала: – Вася, скажи, почему же Иоанн Креститель не мог развязать ремни?

Тот, недолго думая, отвечал:

– Потому что ремни были туго завязаны.

Надя смеялась – она была добрая – и обращалась с тем же вопросом ко мне.

Я уверенно, с гордостью, отвечал:

– Иоанн Креститель считал себя недостойным.

После урока мы с приятелем отправлялись бродить по огромной территории наших общих садов. Обычно нас привлекал высокий забор полковника, через его случайные щели наблюдали за стариком. Мы додумались расщеплённой камышинкой срывать зрелые вишенки. Иная ягодка сорвётся и летит вниз, ударяя полковника по лысине, иногда попадая в стакан чая. В таких случаях наша камышинка замирала – полковник посмотрит вверх и опять в газету. Для яблок и груш у нас было изобретено другое оружие из сплющенной консервной банки. Его собака, учуявшая, наконец, наше присутствие, громко лаяла, недогадливый хозяин, на наше счастье, гнал собаку во двор. Набив оскомину зеленью, мы шли из сада во двор – собирать кости и тряпьё.

Неподалеку, на нашей же улице, жил еврей – Зелентух. Между прочим, георгиевский кавалер, у него был приёмный пункт отходов. Получив за свой товар по две-три копейки, мы с Васькой шли в мелочную лавочку, нас привлекали сладости: маковки, сосульки. Отведать хотелось всего, но вот издалека доносился звонкий певучий голос мороженщика:

– Сахар мороженный!

Со всех сторон набегают мальчишки. Завидев покупателей, мужик останавливает тележку, с него градом льёт пот, хотя он чистоплотен, в белом фартуке и полотенце через плечо. Мороженое трёх сортов. Глотая слюнки, ждём.

– Какого? – спрашивает мороженщик.

Глаза разбегаются. Васька заказывает розового – он бьёт в глаза откровенным анилином, я беру сливочного – оно благородное по цвету. Следим за всеми движениями мужика: орудуя большой ложкой, он щедро набивает рюмки верхом, удовлетворив всех, поставив ногу на колесо тележки, достаёт кисет с махоркой, закуривает, а мы, забрав в сарае обручи, бегаем вдоль улицы, чтобы согреться, подгоняя палкой свои «велосипеды».

В этот полуденный час улица превращается в своеобразную эстраду. Пронзительно звучит шарманка; крутя непрерывно ручку инструмента, фальшиво, хриплым голосом поёт шарманщик: «Разлука ты, разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит: ни солнце, ни луна…» Сверху ящика на жёрдочке сидит попугай, он вытаскивает клювом из пачки билетики: «По заказу», «На счастье!» При этом кричит: «Попка – дурак!» Забавное зрелище собирает целую толпу. Шавкам в подворотнях в этот час работы по горло. Неторопливо идёт татарин-старьёвщик с мешком и палкой, в зимней шапке и дырявой шубе, очевидно для рекламы. Он лениво тянет: «Старьё берём…», растягивая звуки до бесконечности. С другой стороны улицы под злобный собачий лай доносится скороговорка: «Самовары, тазы, вёдра… и прочую посуду паяем, починяем…» Причём, повторяется это несколько раз. Посреди дороги, поднимая пыль, еле тащится мохнатая лошадёнка, колёса скрипят, огромная плетёная кошёлка, наподобие арбы. Из неё выглядывает чумазый мужик, сверкая белками глаз, он орёт изо всех сил: «Углей, углей, углей!» Неторопливо проходит стекольщик с ящиком на плечах. Навстречу, тоже с грузом, идёт точильщик. Этот выговаривает вычурно, односложно: «Точить ножи, ножницы, бритвы, точить ножи, ножницы, бритвы…» Всё это проходит по улице, лезет в ворота домишек, ведя непрерывную наступательную и оборонительную войну с собаками.

А мы с приятелем, спасаясь от жары и пыли, идём во двор к бочке с дождевой водой – купаться. Полюбовавшись на головастиков, плавающих поверху, окунёмся раза по три и лезем на крышу к солнцу греться. Голубятник Ванька Шавкин, хулиган и вор, известный по всей улице, уже туряет своих крепышей. Мотается в небе длинный шест с тряпкой на конце, далеко разносится его молодецкий посвист, пугающий не только голубей, но и случайных прохожих. А голубое небо бездонно, ни облачка; наслаждение, лёжа навзничь, наблюдать за стройной стайкой голубей. Вот, кувыркаясь и сильно хлопая крыльями, падает камнем вниз турман; как солист на сцене, голубь проделывает свой головокружительный номер, он вновь взмывает вверх, присоединяясь к остальным. Иметь живых голубей – это наша мечта, но пока что у нас бумажные, раскрашенные акварелью. Между тем, откуда-то незаметно появились тучки, потянуло холодком, разгорается аппетит, скоро со двора снизу доносится голос:

– Пётр, обедать!

Расстаёмся с Васькой до вечера. Добровольно лезешь в погреб за квасом для окрошки. Вторично бежишь туда же за арбузом.

После обеда отдыхает вся семья. За это время в природе картина резко меняется. Поднялся ветер, в воздухе вихри пыли. Падают первые капли дождя. Куры, покинув двор, собрались под навес, нахохлились, и Шарик, поджав трусливо хвост, спрятался под крыльцо. Сверкает молния, после чего раздаётся треск. Бабушка Малаша, горбатая и хромая, суеверно крестится, шепчет:

– Ишь как гремит, батюшка Илья Пророк на огненной колеснице едет.

– Кажется, дождь собрался. Слава богу! – говорит мама и лезет закрывать печную трубу; между тем, солнечный день из яркого, голубого превратился в кромешный ад. Делается скучно, тоскливо. Не находишь себе места, пристаёшь к маме, повторяя: «Что делать?» Надоест ей жалоба, она полусердито, полушуточно ответит:

– Что делать? Заголить да побегать!

Это одновременно и обижало, и развлекало немного. Но гроза и дождь разряжаются мгновенно, сквозь тучи уже проглядывает солнце, в небе появляется красочная радуга. Тоски и скуки как не бывало. Босиком выбегаешь из дома. Засучив штанишки, залезаешь в лужи. Здесь уже собралась целая компания: кроме Васьки, девчонки во главе с Ленкой. Прыгая на одной ножке, поют:

– Дождик, дождик, перестань, я поеду в Иордань, Богу молиться, Христу поклониться.

Куры вновь разбредаются по двору. Шарик оглушает всех весёлым лаем. Час, другой – и уже снова всё сухо. Мать располагается в саду варить варенье, в вечернем воздухе лениво жужжат мухи, лезут в сладкое. На кухне готовятся вареники. Чай пьём с пенками. Настроение праздничное. Управившись с делами, мама снимала кухонный фартук, причёсывалась, приводила себя в порядок и шла на крылечко, где собирались соседки. Там у них возникали бесконечные беседы, и так дотемна. А мы с Васькой, пользуясь свободой, атакуем дорогу – в этот вечерний час она пуста. Набегавшись с деревянными кинжалами и пистолетами, настойчиво овладеваем акробатикой – искусством стоять на голове; темнеет, сумерки отрезвляют, небо уже не голубое. Оно усыпано мириадами далёких холодных звёзд. Загадочно мерцая, сорвётся вдруг одна, прочертит едва заметный путь к горизонту и исчезнет. Непонятно и таинственно! По улице в окнах множатся огоньки. На дежурство выходит ночной сторож со своей колотушкой. Где-то запоздало продребезжит извозчичья пролётка, уныло промычит одинокая корова – и снова тишина. Мы с Васькой уже не видим друг друга. Становится жутковато, рот то и дело поводит зевотой, а от ворот уже несётся:

– Пётр, ужинать!

Вот и окончился долгий, содержательный день. День детства! Распростившись с другом Васькой, бредёшь к дому усталый, грязный, но довольный. В сущности, остаётся только арбуз, если не заснёшь за ужином и не проспишь, как вчера. А потом отмоют тебя, «раба божьего», и спать, спать, спать…