000
ОтложитьЧитал
Вежливость – страшная сила
Совсем другой оборот дело приобретает, когда зайца будят ласково. Сам видел. Идёт, бывало, собачка и песенку поёт.
В такт, значит, под свою собачью лапу напевает:
Шли собачки краем поля.
Ать! Два! Три!
И нанюхали собачки
Пташечку во ржи!
Соловья, соловья, пташечку,
Ка-а-анареечку нанюхали во ржи!
Шли собачки краем поля.
Ать! Два! Три!
И нанюхали собачки
Гнёздышко во ржи!
Соловья, соловья, пташечки,
Канареечки! Гнёздышко во ржи!
И на этом месте песни – глядь! Что такое?! Не иначе зайчик спит.
Тогда пёс, бывало, тихонько так приблизится и легонько этак лапой до зайчика дотронется:
– Позвольте вас тронуть…
– Что? – заяц ему. – Который час? Да-да, я очень вами тронут…
– Нет уж, позвольте с вами не согласиться. Вы тут под кустом лежали, а я… А вы… Простите, но я не могу с вами согласиться – всё-таки, с моей точки зрения, вы ещё не очень тронуты. Потому как я, простите, в стойке на вас стою тут с самого спозаранку…
– Да что вы, – тут разбуженный заяц замечает наконец поднятую переднюю лапу собаки. – И действительно! А я ни сном ни духом. А вы действительно… У вас прелестная стойка. И этот… дивный профиль. Ага. И блеск какой-то немеркнущий в очах. Ага. Да. А то знаете, у нас здесь одна легавая на прошлой неделе в болото провалилась. Не слыхали? Ну так никакого же сравнения против вас. Нет-нет, не переубеждайте из скромности – даже отдалённо. Я остаюсь в своём мнении!
– Вы меня определённо льстите, – собака начинает предательски краснеть, начиная с носа. – То был Маркиз, с такой шикарной родословной, что… У него мама – сама Эльза из Тюрингии, а папа – так тот вообще, если собаки не брешут, Мак.
– Как?
– Мак. Ирландец.
– Ирландец, говорите? – заяц, прищурившись и восхищённо цокая языком, обходит вокруг застывшего пса. – Определённо, с вами никакого сравнения. Нет. А этот мужественный поворот хвоста?! А?! Разве это хвост?
– А что это? – косит собака себе за спину.
– Беркут! Струна! – восклицает потрясённый заяц. – Н-нет, я должен, просто обязан позвать ещё зайцев. Пусть придут и посмотрят настоящую стойку. Пусть. Придут, увидят и, не побоюсь даже этого слова, – восхитятся и получат это… как его… неземное впечатление.
И пока пёс цепенеет от восторга, заяц поспешно удаляется, на ходу утирая слёзы – не то восхищения, не то просто давясь хохотом…
Скоро, или к вечеру, в лесу раздаётся поступь. Шаги. Трещат сучья, что-то беспрестанно лязгает и ругается. Через какое-то время, споткнувшись, это что-то, очень грязное и совсем замёрзшее, выпадает из кустов на поляну. Потом это что-то долго барахтается в снегу, и всё равно это ему не помогает согреться – хотя, быть может, оно это делает не для того, чтоб согреться, а так, из интереса…
Потом охотник встаёт и перестаёт лязгать своими зубами. Как же! Вот он, его родной Бобик, – стоит с поднятой в стойке ногой и такой пунцовый от заячьих комплиментов, что аж снег кругом с шипением плавится, будто это тут не собачка, а месяц Апрель из известной народной сказки.
– Что он тебе сказал, Бобик?! – восклицает охотник.
Да, великая сила – вежливость. Вы скажете, таких зайцев не бывает? Ещё и не такие встречаются особи. Такие нахальные попадаются, что прямо… прямо… Ну вот послушайте!
Отдельная особонахальная особь
Вот представьте: бредёт себе охотник по лесу и никого не трогает.
Одной рукой он, как и положено, ружьё крепко сжимает, другой, конечно, патронташ. И едва наш охотник увидит зайца – начинает, по неопытности, ружьё рвать из-за плеча. Суетится, ясное дело. Колбасу и огурец из рук на землю роняет. И невдомёк охотнику, что перед ним не простая, а особонахальная особь.
Так вот, в этот тревожный миг особь и говорит:
– Не спешите так, за ради бога. Что вы торопитесь, не понимаю? А то и до беды недалеко. Ещё стрéлите куда ни попадя. Вы не спешите. Я вот здесь стану. Вам удобно? Солнце, простите, в глаз не лупит? Не слепит? Да, действительно, здесь тень немножечко… Сливаюсь, хе-хе, так сказать, с фоном. Да и то – ещё бы я не сливался, если линял я в этом году как-то поздно. И неравномерно почему-то. Я, с вашего позволения, сейчас веточку отогну. Вот. Теперь вам должно быть очень удобно целиться в меня. Теперь вы в меня не промажете. Так на чём я остановился? А-а, да! Линял я неравномерно. Уж и не знаю почему, но весь какими-то пятнами пошёл. И из-за этих пятен один мазила в меня с двух метров не попал. Вы не поверите, со старой осины жёлуди – как ветром, а во мне ни дробинки, простите за такое слово, не застряло. Ой, что это с вами? Нет, ну так вы промахнётесь в меня. У вас же руки, опять простите за это слово, дрожат и мушка прыгает, как мышка… Как вас только с такими нервами на охоту одного отпускают? Вот же, я вижу: стволы определённо уходят в сторону. И не надо на меня, простите за выражение, глаза закатывать. Пришли на охоту, так стреляйте! Прекратите немедленно бледнеть! А хотите, я к дереву прислонюсь? Хотите?
– Нет… – тут охотник обычно швыряет ружьё на землю. – Это свыше всех моих человеческих сил! – восклицает охотник и падает рядом со своим ружьём в глубокий обморок.
– Не хотите стрелять, как хотите… – бормочет заяц. – Что я вам, Колумб какой – заставлять? Только ружьё жалко. Не дай бог ещё сломается – обязательно скажут, что заяц сломал. Да. Так и скажут… – печально вздохнув, особонахальная особь удаляется. И, удаляясь, мурлычет себе под нос:
Ваше благородие, госпожа удача,
Для кого вы добрая… мы-мы-мы… иначе.
Девять граммов в сердце, постой… не мы-мы…
Вот такая она, эта особонахальная особь…
