Сегодня – позавчера

Привет, Великое Позавчера!

Блин, больно-то как!

– Терпи, боец, генералом будешь, – грохотал болтом в пустом ведре голос.

– Маршалом, гля. Где я?

– В узловой больнице.

– Чё я тут потерял? Чё больно-то так? Чё я не вижу ничего?

– Во, ожил, залопотал. Жить будешь.

– Куда я, на хрен, денусь! Чё за узловая больница?

– А ты что, совсем ничего не помнишь?

– Что я должен помнить?

– Как твоё имя? Звание? Номер части?

– Вы с какого дуба попадали? Какое звание? Часть чего? – спросил я и тут крепко призадумался. Часть вкупе со званием – что-то воинское, а всё воинское меня обошло далёкой-далёкой стороной.

– Имя-то своё помнишь?

– Имя? – я решил подстраховаться и потупить. Тяну время. Авось, куда и вытянет само.

– Амнезия, – другим грохочущим скрежетом донеслось с другой стороны. – Обычное дело при сильных контузиях.

Точно! Амнезия. Удачно. Можно дальше дурачком прикидываться.

– Что ты видишь?

– Ничего я не вижу. Пятна какие-то. И грохочете вы.

– Все симптомы налицо. Вот ещё что проверим. Чувствуешь? Что чувствуешь?

– Бьёте по ноге и колете. Хорош! И так всё болит! Обезболивающего дали лучше бы.

Но просьба моя была проигнорирована.

– Чувствительность нижних конечностей сохранилась, что говорит об обратимости повреждений спинного мозга. Надеюсь зрение и слух также восстановятся.

– Что со мной случилось?

– Контузило тебя при бомбёжке станции. Взрывом отшвырнуло. Ещё и об штабель шпал приложило. Живой – и то чудо.

– Бомбёжке? Какая бомбёжка?

– А ты и это не помнишь? Война, батенька. Немец уже и до нас долетает.

– Ё-о-о! Гля! Твою дивизию! Что за х…ню ты несёшь? Война чёрте-когда кончилась!

– Не кончилась. – вздох. – И когда она теперь кончится?

– А какое число сегодня?

– Пятое июля. Сорок первого года.

– Ё-ё-о!..

– Что?

– Сознание потерял.

– Но уже прогресс. Поздравляю вас, коллега. Такого тяжёлого пациента вернули в наш грешный мир. Если выздоровление пойдёт нормально, ещё и в строй вернётся. Подобный опыт в ближайшее время нам может понадобиться.

– Точно понадобится. Фронт катится на восток. Надо готовиться к потокам раненых.

– Тут я полностью согласен с вами. А с этим что?

– Я думаю, можно завершать курс интенсивной терапии и переводить его в хирургию. А там – все в руках…

– Гхе-гхе.

– Да, да. В его руках. Организм ещё молодой, здоровый, поправится. Амнезия меня беспокоит. Не получим ли мы двуногое растение?

– Увидим. Голова – штука тёмная. Что там в ней происходит? Может, чайку?

– Можно. И покрепче можно. Отметить, так сказать.

– Людочка, составите компанию? Тут у нас замечательный коньячок имеется. Знакомые на югах отдыхали, привезли. Вы знаете, Людочка, коньячок в гомеопатических дозах весьма благоприятно воздействует на организм.

– А вы сможете, Натан Ааронович, в гоме… гоми… В общем, остановиться?

– Да что там, красавица вы наша, останавливаться? Полтора литра всего! Разогнаться не успеешь!

Телячья отбивная. Что делать?

Вот так вот. Сорок первый. Известие меня убило напрочь. До моего рождения ещё больше сорока лет. Твою-то в атом! Это как же так-то? А любимая моя? А сын? Блин, до его рождения-то вообще больше шестидесяти лет. Увижу ли я их? Как? Своим ходом? Доживу?

Сначала я решил, что это розыгрыш такой. Ну как по телеку. Напугают, потом выбегают: «Мы вас разыграли! Там стояли скрытые камеры!» Но нет. Мне было слишком хреновато, чтобы надо мной подобные опыты ставить. У меня ведь, в самом деле, рука сломана, всё тело изорвано (врачи так сказали), да я и сам чувствую себя изжеванным куском мяса. Двадцать первый век жесток и бесчеловечен, но не настолько же? Да и многовато актеров, настолько вжившихся в образы. Слишком масштабная постановка для меня одного. Кто я такой-то?

Испытание, говоришь? Быть куском бэушного мяса? Ничего нового. Итак, почти все кого я знаю – ходячие мясные куски. Только не рваные, как я.

Испытание. Из двадцать первого века в сорок первый год. Да, год знаковый. Для чего? Изменить что-то? Тогда почему я? Я же не знаю ничего и ничегошеньки не умею. Почему не историк какой, на этой теме двинутый, в смысле продвинутый. Или спецназовец. Или Шаманов? ВДВ командует, умеет. Чеченов бил нехило. Вот он помог бы. А я? Я даже автомата Калашникова в руках не держал. И в армии не служил. По образованию – экономист – вообще бесполезный человек.

Я представил – прихожу в НКВД, или как он тут называется. «Здравствуйте, я из будущего!» А они мне: «Очень хорошо! И чем вы нам можете помочь?» И тут я приплыл. Ничем, твою матом, ничем! Бездарь я, ничегошеньки полезного не знаю и не умею. Коекакер типичный!

Что я помню о сорок первом? Сильные бои шли под Могилёвом, Смоленском. Под Вязьмой наших окружили. И путь на Москву стал открыт. Киев не сдавали. Может, специально подставили наши войска под окружение, надеялись на Киевский укрепрайон? Гудериан отвернул от Москвы на юг. Под Киевом наших навестила полненькая и пушистая полярная лиса. Кто ж думал в сорок первом, что можно окружить целый фронт? Надеялись на стойкость русского солдата. Что удержит, свяжет чудо стратегического мышления – танковые армии. Не вышло. Драпали. А если бы Гудериан не пошел на Киев, а ударил бы на Москву? Удержали бы? Потеря Киева – тяжелая потеря. А потеря Москвы? Москва – узел всех возможных коммуникаций, даже сейчас. А в сорок первом? Оправились бы?

И это всё, что я помню. Но я уверен, что Сталину и его наркомам и без моих сопливых и так всё понятно. Не помню я ни расположения войск, ни направлений ударов, ни количества привлечённых сил, ни одной даты. Так, чуть-чуть, общие тенденции. Но их и так несложно вычислить мозговитым офицерам Генштаба из простого анализа разведданных.

Технические детали? А я и не знаю никаких. Даже нарисовать не смогу ни одного самолета времен ВОВ.

Ничегошеньки-то я не знаю.

И самый главный вопрос – как я в глаза-то Сталину посмотрю? Я здесь единственный представитель их потомков. С меня за всех и спросится. Что я ему скажу: «Просрали мы Родину, товарищ Сталин. На колбасу поменяли. Лохи мы позорные. Повелись на красивые обещания дяди заокеанского и были кинуты, как последние лохи. Героическое прошлое своё, щедро кровью оплаченное, оболгали, предали. Светлое будущее наших детей, вами авансом проторенное, разменяли на сникерсы и китайские цветастые шмотки. Да, у многих из нас есть автомобили, компьютеры, у всех – аудио, видео, телеки. Но нет у нас будущего. Не видим этого, потому что не хотим видеть, не хотим поверить этому. Но подспудно это давит. Поэтому гнетёт безнадёга, мужики убегают от этого в иллюзии, кто пьёт, кто в виртуалке компа тонет, кто на наркоту падает. Некоторые даже отказались от чести быть мужиком и нести тяжесть мира на своём хребте, отвечать за всё. Они бабами попытались стать. Пидоры! Они-то слиняли. А мы нормальные? Депрессия. Серая безнадёга. Максимка вон вообще решил дитём остаться. И не пидор, и не мужик. И спроса никакого. Убогий. Да, убогие мы все! И нет нам прощения. И расстрела за такое мало».

Так ему сказать? Последнюю опору из-под старика выбить? Чтобы и его жизнь и борьба потеряла смысл? А он в запой уйдёт? Война кончится в сорок первом. Исчезновением русского народа как исторической сущности. И меня не будет. И сына моего.

Да ё-моё, почему я-то? Толку-то от меня?

Вот об этом я и думал, пока лежал в палате. Оглушенный, полуослепший, прикованный к койке. Оказалось, у них здесь насчёт обезболивающих совсем никак. Даже простенького баралгина нет и не было. И антибиотиков нет. Только стрептоцид. И спирт. Какие-то лекарства были, но я даже не слыхал о таких.

Время шло. Я всё больше отчаивался. С каждым прошедшим днём положение на фронтах всё ухудшалось. Я-то знал. Но я ничем не мог помочь. Я был близок к отчаянию. Разум убеждал меня, что помочь предкам я ничем и так не смогу. Но душа отчаянно вопила, звала помочь им.

– Не время отчаиваться. А вот в голос реветь в самый раз! – пробормотал я. Не знаю, слышал меня кто-либо или нет. Я был «аутентичен» – глухотой и слепотой отрезан от мира. Звуки были искажены до неузнаваемости, видел только цветные пятна. Чтобы я не мучился, глаза и уши мне замотали чем-то. Наверное, бинтами. Я был отрезан от внешнего мира. Самое время подумать. Как говорил один знакомый капитан ВВС из аэродромной обслуги, с которым мы раньше дружили семьями: – «Отставить рефлексию!»

Значит, эмоции отставим на потом, подойдём к вопросу рационально.

И что же мы имеем? Имеем мы одно покалеченное тело, отсутствие полезных знаний и навыков. Это плохо. А что хорошего? А хорошего мало: только сильное желание помочь Родине.

Ладно, может, что наскребём по сусекам памяти. Нужен план. По пунктам. Мне так всегда было легче, нагляднее что ли.

«План помощи» – назовём так. Как можно, ну хотя бы теоретически, ускорить свидание Рейха и полярной лисички? А кто его знает? Это не конструктивно. Ладно, значит, нужен «ход конём», как говорят: не пускают в дверь – надо лезть в окно. Напрягаем память.

Почему сейчас на фронте полный абзац? Танков, самолётов, пушек, людей, оружия и нас было больше, но кровушкой умылись. Какое сегодня число? Наверное, все девять мехкорпусов по тысяче танков в каждом уже сгорели в приграничных контрударах. Без заметных успехов. Самолёты сожжены на базах, без топлива, без связи, без управления, целеуказания. Вот тут кое-что есть. Надо обдумать. Людей больше? В данный момент это означало лишь – больше жертв. Больше пушек? А куда им стрелять? Как до огневых добираться? И для всех одна и та же беда: отсутствие связи, отсутствие снабжения, отсутствие управления, отсутствие целеуказания, отсутствие разведданных и связанная с этим неадекватность противодействия на действия противника.

Почему так? Тут опять по пунктам надо проявлять.

Связь. Ясно, что вестовые с записками – это каменный век. Кто из армейских «кабинетных теоретиков» думал, что обстановка может меняться настолько быстро? Мог ли кто представить темп наступления сто кэмэ в сутки? Просто вообразить себе? Это мы, в двухтысячных, привыкли к бешеному ритму, к повсеместности связи, к моментальной передаче данных, к быстрому реагированию, оперативному управлению процессами по сотовому. А маршалы Сталина? Подобного даже в фантастике тогда не было. Да и была ли фантастика тогда? А и была, читали они её? Когда? Молодое тогда советское государство строило в условиях экономической и информационной блокады армию, опираясь лишь на опыт Первой мировой, Гражданской войн, да и ограниченных конфликтов в Испании, Монголии и Карелии. Но те конфликты действительно были ограниченны, опыт, вынесенный из них, был ограниченно применим. Да, с типами танков, пушек, автоматизацией стрелкового оружия, обмундированием они помогли. Но кризисы гасились свежими резервами, связь и снабжение успевали на ограниченных географически театрах военных действий. Да и финны с японцами – не немцы. Подобной немцам маневренности и управляемости резервами, ресурсами, огнём, оперативности и адекватности принятия решений, инициативности и ответственности на всех ступенях управления мир ещё не знал. За что и поплатился.

Чем больше я вспоминал, тем больше мне это напоминало схватку каратиста Брюса Ли с каким-нибудь борцом или сумоистом. Маленький, вертлявый китаёза был везде и нигде. Наносил быстрые, точные удары в болевые точки, легко уходя от мощных, но неуклюжих ударов и захватов. Борец рано или поздно сдастся (Франция), сбежит с поля боя (Англия) или будет повержен ударом в челюсть или висок (Польша). Или другой вариант – используя большую выносливость, уйти в глухую оборону, пытаясь контратаковать (чтоб не расслаблялся), и, заранее простившись с рёбрами, почками, печенью, выбитыми коленями, беречь челюсть и голову. Подловить устающего каратиста на ударе, произвести захват, сломать что-нибудь навроде руки, потом ещё что-либо и добить удушающим приёмом. Не так ли вышло? Подловили выдохшихся немцев под Москвой, в Сталинграде, под Курском, а потом непрекращающимися ударами и захватами по всем фронтам и добили. Тут мне предков и нечему научить. Самим поучиться упорству, выдержке и самопожертвованию.

Но я отвлёкся. Что там, связь? Оно же снабжение. Телефон, рации, грузовики. Нереально. Несопоставимо с Германией. Огромные капиталовложения. Целенаправленные. Они могли себе позволить, тем более – прихватизировав промышленность и ресурсы всей Европы, да еще и при поддержке негласного (но почти нескрываемого) международного банковского синдиката. А Россия? Пожар братоубийственной Гражданской войны и хаос первых лет правления еврейского Интернационала вычеркнули и так аграрную страну из списка держав. Куда-то глубже Польши. Голод, разруха, хаос. Экономическая блокада зарождающегося социализма со стороны капиталистов (для них сильно запахло жареным – пришлось делиться с рабочими, этого они простить не смогли никогда). Какая телефонизация? Какое развитие радиотехники? Какие автозаводы? О чем вы? Жрать нечего. Пока к власти пришли патриоты, пока выжгли окопавшихся в партии масонов и их агентов, пока изыскали ресурсы – поезд ушёл. Имеем то, что имеем. Коняшек в голод слопали, грузовичков не успели нашлёпать. Одно спасение – железные дороги. Не зря развитие железные дороги и паровозостроение Сталиным лично контролировалось. Поэтому на железных дорогах – порядок, как в НКВД. Тут нечем помочь. Все проблемы проявлены на высшем уровне, развитие упирается в ресурсы. Как всегда ограниченные.

А как хотелось бы приспособить какой-либо гаджет будущего здесь. И раз – чудо! Враг повержен малой кровью. Какой гаджет? Сотовый? Пока разработают – война кончится. Противотанковые гранатометы? Автоматы Калашникова? Сильно они Гитлеру помогли? У них был свой «Калаш» – штурмовая винтовка stg 44. В 44-м начал в войска поступать. И что? Только перья от немцев летели. Новый автомат был лучше МР-40, но дороже, значит, выпускали их меньше. Новый боеприпас – неизбежные проблемы снабжения. Гранатометами они пожгли много наших танков, но не победили. Не вариант.

Новые танки? Я могу припомнить общее устройство Т-72. А смысл? Нужен дизель из Т-72. Его в Т-34 или в КВ поставить и Т-72 на… не нужен. А что я знаю о двигателе-строении? Из рекламы: «Двигатели внутреннего сгорания бывают двухтактные и четырехтактные». Всё!

Самолёты? Знаю точно – самолет проектируется под конкретную задачу вокруг двигателя. Именно так – основа двигатель. А насчет этого уже разобрались.

И тут голяк.

А во! Убить Гитлера! Даже самому смешно. С его-то охраной? Кого помельче? Бессмысленно. Редко когда личность определяет ход истории. Как дедушка нацистов Маркс говорил – на ход шестерёнок истории влияют лишь производящие силы и производственные отношения. Личность может повлиять на эти весы истории лишь в определённые моменты неустойчивого равновесия. Когда вероятность нескольких вариантов развития событий равна. Как это называется? Точка бифуркации, или что-то навроде того. Гитлера убивать поздно. Это ничего не изменит. Вой на и победа Рейха нужна не ему, а всем немцам. До лета сорок четвертого. А там уже и сам Сталин не остановит наш народ. Гитлера надо было бы убивать в Мюнхене тридцатых. Да и то не факт. Была бы у вождя Рейха другая фамилия, да и только.

Вот зараза! Куда ни кинь – везде клин. Предки не дурнее нас были. Зачем я здесь?

Так я ничего и не придумал. Весь план, со всеми «пунктами» – коту под хвост.

Но я-то ведь здесь? С «испытанием». Значит, не просто так? Что-то должно быть.

Ладно, подождём, а там посмотрим. Как говорится – делай, что должен, а там видно будет.

Отступление от повествования

Телефонный разговор:

– Здравия желаю!

– Как отпуск, Сара?

– Нормально, но тут возникли обстоятельства.

– Докладывай, что, унюхал что-то?

– То-то и оно, унюхал. Тут эшелон разбомбили. В бреде один боец очень необычное болтал.

– В бреду чего только не бреханут.

– Но не так! Чую я – ЧУЖОЙ он! Совсем чужой.

– Чуешь, говоришь? Немец?

– Не знаю. Вроде и наш, а вроде и не наш.

– Арестовывай.

– Так не за что ещё. Кроме чутья моего и нет ничего. А если вспугнём? А если он не один?

– Что предлагаешь?

– Наблюдать. Объект всё одно не сбежит. Не помер бы. Прошу разрешения залегендироваться в больнице для наблюдения.

В трубке некоторое время было только сопение.

– Ты знаешь, какая в тебе потребность?

В ответ усмешка:

– Знаю, но у меня такое чувство, что это самое необычное и интересное дело в моей жизни.

В трубке опять некоторое время было только сопение.

– Чуешь, говоришь?

– Моё чутьё сколько раз наши задницы спасало?

– Ладно! Так и быть! Посмотрим, что ты там нароешь. Что нужно тебе от нас?

Дальше пошёл деловой разговор по деталям.

Телячья отбивная. Что-то же надо делать?

А зрение ко мне вернулось. И слух. Меня перестали пеленать, как мумию. Только повязка на голове – затылок разбит на одиннадцать швов. Аароныч говорит на перевязках, что я просто везунчик. Такие травмы, «просто не совместимые с жизнью», по его словам, и «такая положительная динамика восстановления». Аароныч, типичный русский еврей, просто светился от радости, как будто не я поправлялся, а он.

Ещё сюрприз – я теперь – Виктор Кузьмин, старшина какой-то там части. Новая идентификация, новое тело, новое лицо. Хотя очень похож на себя прежнего. И рост примерно такой же, хотя не мерил, где-то между 180 и 190 см. На вид и размер ноги совпадает, только плоскостопие пропало.

В палате со мной лежали раненные в той бомбёжке. Один сослуживец моего тела. У него оторвало ступню, располосовало осколком косые мышцы спины. Он и посвятил меня, беспамятного, в «легенду». Мне двадцать семь. Не женат, детей нет. Как призвался, так и служу по контракту, а не, у них это называется «сверхсрочная». Родом с Урала, служил под Байкалом, в мае началась переброска нашей армии на запад (не догадывался Сталин о готовящемся нападении, говорите? Ох, и крут дедушка Ёся!). Попали под бомбёжку. Я, как самый еб…тый, т. е. герой, шмалял из ручного пулемёта по бомбардировщикам. В наш вагон-теплушку как раз угодила бомба. Пять человек погибли – не успели убежать от состава. Сослуживцу оторвало ногу, меня взрывам перекинуло через платформу с орудиями и приложило о штабель шпал. Удар был такой силы, что штабель рассыпался, как поленница дров. Посчитали меня мертвым, даже в рядок с убитыми положили. Только когда в машину грузить трупы стали, заметили – преставившиеся остыли, а моё тело было ещё теплым. Так я оказался в узловой станционной больнице.

Как я понял из контекста потоков сознания свежеиспеченного дембеля-инвалида, обладатель моего теперешнего тела был абсолютным отморозком: бесстрашным до безбашенности, немногословным до угрюмости, уставщиком до нудности, неспешномыслящим до скудоумия, сильным физически, выносливым, как конь, жестким до жестокости, нелюдимым до замкнутости, нелюбопытным и безграмотным, стеснительным с бабами до женоненавистничества, почитатель начальников до подхалимничества. Букет ещё тот. Зато как в «легенду» ложилось! Класс! Я тоже должен помалкивать, чтобы не взболтнуть чего иновременного, из-за этого же должен быть нелюдим. Стоит и дальше придерживаться легенды.

Но полностью соответствовать не получается. Зрение восстановилось настолько, что я, сидя в койке, подтянул газету, помучившись одной рукой, расстелил на коленях, стал читать.

– Товарищ старшина, а вы читать умеете?

Я посмотрел на сослуживца, постаравшись сделать взгляд максимально «тяжёлым». При этом лихорадочно придумывая, как выкрутиться.

– Я не понял, боец. Ты меня тупым назвал? – ответил я, призвав на помощь все перлы «армейского» «юмора», какие смогли отложиться в голове.

Глаза бойца округлились.

– Я… Я просто никогда не видел вас читающим, – залепетал тот. Да, всё-таки авторитет отморозка классная штука. На «вы» обращается.

– Это говорит лишь о твоей недальновидности, невнимательности и общей несообразительности. – Боец офигел ещё больше. Слышал ли он от старшины подобные слова, да ещё три подряд?

– Или ты оскорбил не меня, а Красную Армию?

– Армию-то как? – взвизгнул дембель.

– Ты, правда, считаешь, что в самой просвещённой армии мира – Красной Армии – старшиной может быть настолько тупой тип, неспособный освоить грамоту?

Боец вообще «поплыл».

– Если от моего гнева ты ещё можешь спастись извинением прилюдно, то за клевету на Красную Армию и критику её командования, в части комплектования армии младшим комсоставом, да ещё в условиях военного времени… Это саботаж. Подрыв дисциплины и веры трудового народа командованию. Трибунала тебе не избежать.

На бойца больно было смотреть. Он икнул и откинулся на подушку.

– Сестра! – рявкнул я. – Тут бойцу поплохело.

В палате повисла напряженная тишина. Видимо, потерявший сознание до этого развлекал их байками о приколах над тупым старшиной. И вдруг – такое!

– Да, ребята, – улыбнулся я, – сильно меня головой приложило. Так что будьте внимательнее на поворотах.

После этого я почувствовал себя наркомом обороны. От моего взгляда люди скукоживались, бегом выполняли просьбы, слушали открыв рот. Не скажу, что мне это было приятно, но зато удобно. Дешево, надёжно и практично. Это было круто! Я просто изображал из себя генерала Булдакова из фильмов «Особенностей национальных «всяких там», а они, бойцы, путейцы, медперсонал принимали это за чистую монету. Вот так как-то.

Я уверенно шел на поправку. Ну, а что нет-то? Кормили нормально, покой, лечение, да с Божьей помощью. Стал вставать. Сначала с помощью ходячих соседей по палате, потом сам. Одна нога была в лангетке, обе в швах и бинтах, но потихоньку, полегоньку. Больно. От боли чуть штаны не марал, но надо. Война. Там люди гибнут, а я тут прохлаждаюсь, с медсестричками зубоскалю. Надо, Федя, надо!

Вот и швы через один день сняли. Смог самостоятельно выбираться во двор. Теперь большую часть времени проводил там, на лавочке, под деревьями. Тут, на улице, меня ждало ещё одно открытие – я стал очень хорошо видеть. Прошлое моё тело было всегда близоруким, а тут вдруг мир стал огромным, объемным и бескрайним.

Доброхоты постоянно снабжали меня свежей прессой и книгами. Читать я всегда любил, а сейчас и делать больше было нечего. Поэтому читал всё подряд. Кроме интересного времяпрепровождения, была в этом и цель – как мне ещё объяснить столь широкие (для старшины Кузьмина) познания, тем более после амнезии? А тут и отмаза – прочитал я. И отвали, Вася!

На этой теме ещё ближе скорефанились с врачом Натаном Аароновичем. Он оказался обладателем прекрасной библиотеки. А я – первым подписчиком. Стали много общаться, в том числе и по пресловутому еврейскому вопросу. Кто мог знать, что типичный еврей, правда не картавый и без акцента (ещё его родители родились в этом городе, разговор, даже дома, только по-русски), да ещё и Натан, да и Ааронович, окажется таким антисемитом! Не ожидал.

Всё было в тему, кроме одного – время уходило. Отгорел пожар на днепровских рубежах. Долго упирающийся Могилев пал. Разгоралось смоленское сражение. А я в парке, на лавочке, с книжечкой. Никогда не чувствовал себя настолько убогим.

За время моего пребывания в больнице станцию бомбили ещё три раза. После каждой бомбёжки начинался аврал – десятки раненых, покалеченных, обожжённых. В парке отрыли укрытия-щели – узкие глубокие длинные ямы в земле. Во время налётов в них укрывались ходячие и медперсонал. Тяжёлые оставались на месте на волю Провидения. А узловая больница всего в полукилометре от станции и в сотне метров от путей.

Двух налётов я не видел. А вот третий наблюдал. Животрепещущее зрелище. Налёт был ночной. Может, наконец, стали наши соколы-истребители вламывать тихоходам Не-111 днём? Ночью стали летать. Для станции, говорят, это лучше – ни одна бомба на неё не упала. А вот городу досталось.

Я смотрел из ямы на рыщущие по небу лучи прожекторов, режущие ночное небо трассеры зенитных мелкашек, вспухающие где-то в высоте разрывы зенитных снарядов. Муторно, зубной болью и бормашиной гудели бомберы. Бухали взрывы бомб, алыми всполохами подсвечивали чёрное рваное небо зарева пожарищ от зажигательных бомб. Звенели колоколами пожарные расчёты, свистели всполошенно свистки милиционеров.

Это было страшно. Правда, страшно. Я весь покрылся холодным потом, даже ладони. Страшно. Стоишь и не знаешь – может, тебе на голову уже летит бомба? И сделать ничего не можешь. Бежать? Куда? Да, тут в яме, меньшая вероятность погибнуть, но поджилки-то твои тебе не верят. Вот когда я понял предыдущего владельца этого тела – лучше из пулемёта по ним бить, хоть и опаснее, хоть и не добьешь, да и не попадёшь, но не так, как баран на закланье, ждать своей смерти!

Помнится, в этот момент я стал орать благим матом в семь этажей, рассказывая чёрному небу, что я думаю о пилотах бомберов, немцах, фашистах, нацистах, Гитлере и всей его шайке подонков, что буду делать с ними и их родными, со всеми извращенными подробностями. А все кругом рты поразевали. Некоторые особо стеснительные сестрички уши затыкали.

Отпустило меня лишь, когда стали поступать жертвы ночного налёта. Помочь я ничем не мог, мог только не мешать. Что я и сделал. Доковылял до своего места и вырубился. Устал так, будто сам по всему небу на своих двоих гонялся за немцами, догнал и сотворил с ними всё, о чём орал.

Где-то после этого больница стала госпиталем. Она стала подчиняться не железнодорожным начальникам, а военкому. Для нас, то есть видимыми, изменениями стали только множество пустых пока коек, которых понаставили везде, где только можно, даже в коридорах, да тентованная полуторка (доисторическая «газель») с красным крестом на брезенте, прописавшаяся в парке среди деревьев. Да, Ароныч стал не просто хирургом, а военврачом какого-то там ранга (хотя форму он не надевал, рассекал в тех же белых костюмах). И остальные врачи также.

Дембеля-сослуживца и многих других увезли на этой же полуторке на станцию – отправили в более глубокий тыл. Натан сказал – на базе узловой больницы создадут сортировочный госпиталь. Как я понял – санитарные поезда с фронта тут будут разгружаться и уходить обратно на фронт за свежими «котлетами». А госпиталь уже будет сортировать кого – куда. Тяжелых транспортабельных – в тыл, не транспортабельных – долечивать до возможности отправки, легких и средних – в другие госпиталя города, района, области. Ну и конечно – срочная медпомощь всем поступившим. Меня Натан оставил, уговорил главврача, с которым дружил. Они меня вместе и с того света вытаскивали. Натан обещает на ноги поставить до заполнения госпиталя. Очень надеюсь.

В парке появился новосёл – военно-полевая кухня с толстым добродушным младшим сержантом в качестве повара с белым передником и огромным черпаком в комплекте. Теперь все ходячие у неё и терлись. Та же каша из котла Васи, так звали повара, была в несколько раз вкуснее.

С меня сняли лангету, ещё из шрамов ниток-швов подёр гали. Остались повязки и гипс на руке. Но пальцы руки стали работать, а нога по-прежнему не гнулась. Так и ковылял, как Костяная Нога. Одежду не отдавали, ходил в абсолютно уродских тапках и полосатой хэбэшной пижаме (откуда они её отрыли?), закипячённой до цвета навоза.

Вынужденное безделье меня уже стало напрягать. Я сам над собой офигевал, но факт. Обычно я ленивый, домосед, диванолеж, игроман (компьютерный). Мог все 28 дней отпуска за компом или перед зомбоящиком телека просидеть и нигде ничего не шелохнется, а тут меня просто подрывало куда-то. В такие моменты я слонялся, хромая, по парку, доставал Аароныча и старшую сестру-хозяйку требованиями вернуть форму. Аароныч был неприступен, но сестру-хозяйку я довольно быстро достал, в смысле допёк. И она выдала мне мою форму. Надо было видеть её довольную ро…, а нельзя ж так про женщин, в общем, физиономию, когда она увидела мою рожу (о вот сам про себя я так могу) – я получил кучу окровавленного изорванного тряпья и вспоротые сверху донизу изношенные сапоги.

– Получи, распишись.

– Это что? Как я это надену?

– Но мы тебя из этого как-то вынули.

– А чё сапоги-то испортили?

– Надо было вместе с ногами их снимать?

– Так у меня ноги-то не перебиты!

– А мы знали? Весь был как телячья отбивная. Да ещё тяжеленный! Умучились мы с тобой, пока ворочали.

– А что от крови не отстирали? Как я сам, одной рукой, стирать буду?

– Да, мы выкинуть думали. Тут и восстанавливать нечего – дыра на дыре. А ты что теперь делать с этим будешь?

– Да, похоже, ты права. Это не восстановить. Отстираю – ремкомплект будет.

– Что будет?

– Ремкомплект. Другую форму попробую найти, а эта на латки пойдёт. Видишь, все нашивки, значки целы. Всё на новую форму перешью.

– Понятно. Ну, давай тогда обратно. Постираем мы твои заплатки, может, правда сгодится на что. А новая форма… Похоже, ты на поправку идёшь. Кто бы мог подумать? Ты, видно, в рубашке родился. Какого тебя привезли…

Я вдруг увидел слёзы в глазах этой, суровой в общем-то, женщины. Правду говорят – жалости в сердце русской бабы на весь свет хватит. Она быстро смахнула слёзы. Отвернулась, будто что-то ищет, продолжила:

– А то, глядишь, и на службу вернёшься.

– Конечно, вернусь!

– Вот там и выдадут тебе новую форму. С иголочки.

– Ой ли!?

– Конечно. Ты же от своих отстал. А где они теперь? Натан говорит, полк твой в Смоленске в окружении бьётся. Может, и перебили уже всех. Так что, тебе прямая дорога к нашему военкому, Андрею Сергеевичу. А у нас в городе своя швейная фабрика. Сейчас только военное и шьют. Уже в две смены. Стариков позвали обратно, девок сопливых учат. Если свет наладят – в три смены работать будут. Так что, форму новую получишь.

– Спасибо, мать. Обнадёжила.

– Ты бы, сынок, к Натану обратился. Он с главврачом дружен, а тот с Сергеичем, военкомом, знается близко – выросли вместе. Может, придумают чего.

Я так и поступил. Но Аароныч меня не понял. Так и сказал:

– Не понял я тебя, старшина. Если комиссоваться хочешь – тут я тубе не помощник – сам решай.

– Ты чё, Натан Аароныч? Я, наоборот, служить хочу. В бой быстрее. Там ребят моих в блин раскатывают, а я тут, на казённых харчах, кисну.

– А, вон оно что! А я уж, грешным делом, разочароваться в тебе хотел. Думал, ошибся в тебе.

– Зря ты.

– Ты уж прости глупого еврея. Но не стану пока ничего делать. Рано. Слаб ты ещё. Хотя динамика положительная, всё может испортиться в самый неподходящий момент.

– Жаль. Ну, а такая заморочка…

– Что?

– Да не заморачивайся!

– Что?

– Да что ты такой есть-то! Всё тебе на литературном разжуй. Проблема: часть моя неизвестно где. К кому я приписан, где на довольствии состою?

– Да, это точно, как ты говоришь, за-мо-ро-чка? От слова морок? Навеянный кошмар-заблуждение. Довольно точно. Довольствие…