Беглец (сборник)

© Издательство «Детская литература». Оформление серии, 2001

© Н. И. Дубов. Текст, наследники

© А. Турков. Предисловие, 2001

© В. Юдин. Иллюстрации, 2001

Предисловие

«Какое оно, море?» назывался фильм, снятый по одной из повестей Николая Ивановича Дубова (1910–1983). Море, река – не только как сами по себе могучие стихии, но и как образ жизни, – очень частые «персонажи» книг этого писателя.

«Мальчик у моря» – не просто название повести. Это главная авторская забота, любимая тема – маленький человек на пороге жизни.

«Раньше река была для Кости местом, где купаются, ныряют с вышки, загорают, катаются на лодках и катерах», – говорится в повести «Огни на реке». Только пожив у дяди-бакенщика, мальчик понимает, какая напряженная трудовая жизнь идет на реке, и уже с новым чувством смотрит на «сверкающую гладь, голубую дорогу, которая теперь не кажется ему простой и легкой, но становится от этого еще прекраснее».

В повести «Небо с овчинку» нет никакого моря – всего-навсего отдаленное лесничество, так называемая глубинка. «…Не воображай, что ты едешь в джунгли», – подтрунивает над героем повести Антоном сосед по квартире Федор Михайлович. И все же мальчику и его новым друзьям суждено выдержать небольшой «шторм», небезопасное столкновение с местными чинушами и просто с завзятыми подлецами, которым не до́роги ни природа, ни «братья наши меньшие» – животные.

В этом «бою» победа дается героям сравнительно легко. Не то что в романе «Горе одному», где сироте Лешке солоно пришлось в начале трудовой жизни, во многом напоминающей пережитое самим автором, тоже начинавшим свой путь, свою рабочую биографию разметчиком на паровозоремонтном заводе.

Вообще с каждой новой книгой Дубов все серьезнее и углубленнее судил о жизни, все внимательнее присматривался к людям, порой словно бы возвращаясь к какому-нибудь персонажу заново и открывая в нем что-то ранее не замеченное.

Совсем по-иному увиден писателем герой повести «Беглец» Юрка. Он из тех подростков, которых принято называть «трудными». Рос в бедной семье с пьющим отцом и издерганной заботами, крикливой матерью. Но как доверчиво потянулся он к приехавшим отдохнуть у моря Виталию Сергеевичу и Юлии Ивановне, почувствовав, что они живут какой-то другой жизнью, ласковы и внимательны не только друг к другу, но и к новым случайным знакомым!

Трогательно, хотя порой и очень неуклюже старается он, в свою очередь, отплатить им добром и остро переживает внезапную гибель «дяди Вити» и случившуюся после этого с Юлией Ивановной болезнь.

После происшедшего несчастья обнаружилось, что у идиллического, на зависть всем окружающим, времяпрепровождения приезжих была печальная и прозаическая «подкладка»: чужой в своей настоящей семье, Виталий Сергеевич наслаждался коротким счастьем с любимой женщиной, медля сделать окончательный выбор. И эта попытка «бежать» от необходимости, так или иначе разрубить сложный житейский узел угнетает обоих.

Из тех их разговоров, которые слышит Юрка, читатель понимает, что подобную уклончивость «дядя Витя» проявляет и в своей работе. Раскритиковав пошловатые и неумелые рисунки Юркиного отца, он честно признается себе, что молодец-то он против овец, вроде этого неудачника, а при столкновении с подобными же ремесленниками от искусства, обретшими незаслуженную известность, пасует!

Гибель Виталия Сергеевича в какой-то мере символична: он не справился не только с морскими волнами – с жизнью, и она захлестнула, поглотила его, вероятно немалый, талант и незаурядную личность.

Все случившееся резко обостряет отношения Юрки с родичами. Он с возмущением видит, как изменилось их отношение к Юлии Ивановне, как злорадно и черство они судят-рядят о ней, как отец не стыдится поживиться на чужой счет в столь трагических обстоятельствах. Подросток хочет уйти из дома, но когда он окончательно решается это сделать, то узнает, что отец ослеп с перепою. Юрка потрясен. А когда он увидел играющих на берегу младших братьев, совсем еще несмышленышей, подумал: «Теперь их тут и вовсе замордуют, затуркают. Будут расти, как бурьян, без призора. На мамке теперь все. А что она одна сможет?»

С поразительной тонкостью показывает автор в этом эпизоде перемену, происшедшую в сознании героя, его внезапное возмужание, какую-то почти отцовскую нежность к братьям, с которыми еще недавно ссорился и дрался.

И Юрка совершает тяжкий выбор: остается в семье. В известной мере это ставит его, самого еще совсем пацана, выше умного и талантливого Виталия Сергеевича. И это, пожалуй, не о Юрке, а о бедном «дяде Вите» может быть сказано, что он «бегал, бегал, а никуда не убежал». Так оказывается, что дело совсем не в том, чтобы «стать большим» по годам, – можно быть взрослым и в Юркином возрасте.

В те короткие минуты, когда «беглец» решил остаться дома, он не только не произнес про себя никаких высоких слов, но вряд ли вспомнил и услышанное однажды от Виталия Сергеевича: «От своего долга, брат, никуда уехать нельзя». Однако Юрка следует именно велению долга.

Конечно, ему придется несладко дома с беспомощным отцом, который при встрече с сыном ухватился за него, как тонущий человек, и с матерью, которой так трудно, и с малышней… Но та ранящая нежность, с какой он смотрит на братьев, не понимающих еще, какая с ними стряслась беда, заставляет верить, что в грубоватом Юрке таятся неизвестные даже ему самому залежи доброты и сердечности.

«Не забывай долга – это единственная музыка, – писал замечательный русский поэт и чуткий человек Александр Блок жене. – Жизни и страсти без долга нет».

Конечно, Юрка не думает ничего подобного, но инстинктивно чувствует, что оставить в беде близких, презреть своей долг перед ними – значит причинить ущерб не только им, но и себе, переступить через что-то очень важное в собственной душе, «убежать» от самого себя настоящего, перестать быть самим собой.

Не расставайтесь с автором этой книги после того, как, дочитав, закроете ее! Вглядитесь вместе с Сашуком, «мальчиком у моря», в картины природы, «как в пронизанной солнечным светом воде стоят стайки мальков, потом, испугавшись чего-то, серебряными брызгами разлетаются в разные стороны… как прозрачные тени волн бегут и бегут по песчаному дну», почувствуйте поэзию рыбацкого труда, когда «два ряда весел… враз поднимаются, дружно посылают Сашуку зайчиков и снова опускаются» и «налитые серебристой рыбой лодки подваливают к причалу».

Продолжите знакомство с персонажами «Неба с овчинку», читая увлекательный, многоплановый, полудетективный роман «Колесо Фортуны», где действие затейливо перемещается из нашего времени в эпоху Екатерины II.

Прочитайте повесть «У отдельно стоящего дерева», написанную так, будто автор сам испытал страшную судьбу наших пленных в Великую Отечественную войну (хотя в те годы он работал на оборонном предприятии в тылу).

Надеюсь, понравится вам и совсем уже «взрослый» роман «Родные и близкие», в самом названии которого как бы сквозит укоризна и печаль о том, как драматически складываются подчас отношения между членами одной семьи, – роман, в финале которого герой «вершит над собой беспощадный суд совести за все, что сделал, за все, чего не сделал» (в чем-то похоже на Виталия Сергеевича из «Беглеца»).

«Добрый», – говорят об одном персонаже в романе «Горе одному».

«А я?» – спрашивает главный герой.

«Не знаю. Ты, может, еще добрей… Только сердитый».

Это как будто о самом Дубове сказано, который и по-настоящему добр к людям, и непримиримо «сердит» на все, что им мешает, сбивает их с дороги.

Андрей Турков

Беглец (повесть)

1

Рано утром Сенька Ангел привез воду. Вообще-то он не тракторист, а шофер и водит то бортовую, то молоковоз, когда что надо, но тракторист заболел, а Сенька Ангел на все руки, и его посадили на трактор. На берегу лимана – колхозный птичник, уткам там благодать, но пресной воды нет, и каждое утро трактор тащил туда пузатую желтую цистерну. По дороге он заезжал к ним во двор, и все запасались пресной водой – наливали в бачки, кастрюли, бутыли, ведра. За огородом, на полдороге к морю, есть колодец, но там вода солоноватая. Если привыкнуть – ничего, пить можно. Только зачем пить соленую, когда возят пресную?

Максимовна, мамка и Нюшка подставляли бидоны и кастрюли, дед и Федор оттаскивали их в сторону, Сенька Ангел наставлял ребристую брезентовую кишку, пускал воду, на всех покрикивал и посмеивался как всегда в таких случаях, стоял веселый галдеж, и ко всему еще непрерывно тарахтел трактор. Сенька Ангел никогда его не глушил – у трактора не было аккумулятора. Аккумулятор раньше был, и даже новый, но бывший председатель колхоза и кладовщик его пропили. Они хотели свалить на Сеньку, мол, он и пропил, только из этого ничего не вышло, потому что Сенька совсем не пьет, даже кислого вина и пива. Доказать они ничего не доказали, а трактор остался без аккумулятора, и после этого Сеньке каждое утро приходится «прикуривать» от грузовика, заводиться его аккумулятором. «Прикурит» и целый день тарахтит, пока работа не кончится.

Юрка и Славка таскали пустую посуду, а папка – ему тяжестей носить нельзя, он больной – стоял в стороне, командовал и давал советы. Все были так заняты, что не сразу заметили, как к воротам подъехала голубая «Волга». Из нее вышел высокий худой мужчина, вошел во двор и поздоровался, но в галдеже и тракторном рычании его никто не услышал. Юрка увидел первый и, забыв о десятилитровой бутыли в руках, уставился на него. На нем была синяя спецовка, только не такая, как у Сеньки Ангела, – простая, мятая и грязная, а чистенькая, вся в «молниях» и блестящих кнопках. Папка тоже его увидел, подошел и поздоровался – наклонил немножко голову, правую руку поднес к козырьку кепки, потом протянул приезжему. (Очень красиво у него это получается. Юрка сам сколько раз пробовал перед зеркалом, но так фасонно не выходило.) Поговорить они не смогли, потому что в это время Сенька Ангел закинул брезентовую кишку на цистерну, сел на свое место, закричал: «Привет, привет!» – и включил скорость. Трактор зарычал еще громче и поволок пузатую цистерну со двора.

Тогда приезжий снова поздоровался, и ему вразнобой ответили. Все уже заметили его, смотрели во все глаза и гадали, что за человек и что ему нужно.

– Кто у вас тут хозяин? – спросил он.

– Это смотря какого хозяина вам надо, – ответил Юркин папка. Он жил и в городе и везде и умел разговаривать со всякими людьми.

– У вас на доме вывеска: «Дорожный мастер». Должно быть, мастер и есть хозяин.

– Мастер я, – сказал дед, и его морщинистое лицо стало еще морщинистее, а выцветшие глазки спрятались в узкие щелочки, как всегда, когда он ожидал каких-нибудь неприятностей.

– Объехал я весь Тарханкут, – сказал приезжий, – а места лучше вашего не видел. Как оазис в пустыне.

Дед не понял и еще больше сморщился.

– Что ж у нас тут такого особенного? Место как место.

– Что имеешь, никогда не ценишь, – непонятно сказал приезжий. Он и потом то и дело говорил что-нибудь непонятное. – А нам очень понравилось. Нельзя ли у вас тут остановиться и пожить некоторое время?

Морщины на лице деда немного распустились. Значит, приезжий не начальство и неприятностей не будет.

– Так где у нас? Тесновато живем – четыре комнаты, три семьи, в четвертой мастерская. Да уж, коли вам такая охота, потеснимся как-нибудь.

– Вы меня неправильно поняли. Мы не собираемся вас затруднять. Если не возражаете, мы вон там, – он показал на бугор, заросший тамариском, – поставим палатку и будем жить.

Дедово лицо совсем прояснилось.

– А живите на здоровье, ме́ста не просидите.

Хлопнула дверца «Волги», все посмотрели туда, приезжий тоже посмотрел, улыбнулся и сказал:

– Не выдержала.

Во двор вошла молодая женщина. Женщина как женщина, ничего особенного. Ветер растрепал ее волосы, она отбросила их рукой, озабоченно посмотрела на приезжего, но, увидев, что он улыбается, улыбнулась тоже. И тогда все тоже невольно начали улыбаться. На нее просто приятно было смотреть – и на глубокие ямочки на щеках, и на голубые, какие-то очень открытые глаза, и на то, как она легко, будто не ступая по земле, шла к ним.

– Вот, – сказал приезжий, – прошу любить и жаловать: Юлия Ивановна. А меня зовут Виталием Сергеевичем, фамилия – Воронин.

– Очень приятно познакомиться, – сказал дед. – Костыря Тимофей Архипович. А это моя Максимовна.

Максимовна вытерла руку о платье, и белая маленькая рука приезжей скрылась в ее красной мясистой лапе, как в толстой вязаной варежке. Тут все стали по очереди подходить и здороваться, кроме, конечно, ребят, потому что кто бы им стал подавать руку…

– Всё, Юленька, договорились, – сказал Виталий Сергеевич, – пойдем теперь посмотрим.

Приезжие пошли с дедом выбирать место, а Юрка, Славка и Митька, конечно, за ними.

За оградой они миновали кучу ржавого железного хлама, яму с гашеной известью. Каждый год перед Первым мая ее раскрывали и красили известкой дом и ограду. Под ногами шуршал уже засыхающий овсюг. Бугор был окутан бледно-розовым дымом – тамариск цвел. Приезжие переглянулись и снова улыбнулись друг другу.

– Ну? – сказал Виталий Сергеевич, – Я не прав? Море рядом, каких-нибудь десять километров персонального пляжа, и эти розовые кусты, и безлюдье, и эти дали…

– Мечта! – сказала Юлия Ивановна. – Лучше нельзя и придумать!

Она переводила взгляд вслед за его рукой. Юрка тоже смотрел туда же и старался понять, чем они восхищаются. Он жил и жил и никогда не думал, красиво здесь или нет. И никто не думал об этом и не говорил. Ни Федор и Нюшка, ни папка с мамкой. Наоборот, все жаловались, как плохо тут жить на отшибе – ни людей, ни магазина, ни клуба. И света нет – сидят при керосиновых лампах, и детям далеко ходить в школу, да еще во всякую погоду. А случись какая беда, надо бежать за четыре километра в Ломовку, потому что ближе никакого жилья нет. До Гроховки, где правление колхоза и телефон, пять километров, а до переправы и все шесть.

Дед и Максимовна не жаловались, но это потому, говорил папка, что у них свой дом в Ломовке и сад, там живет старший сын деда с семьей, а у деда здесь казенная квартира и казенная лошадь, а корова, свиньи и всякая птица свои. А полосе отчуждения он сам хозяин, сеет ячмень для казенной лошади и для своего скота сколько хочет, и на огороде всего невпроворот. Другим он тоже выделяет участки под огород, а сколько они там могут сажать, если целый день работают на дороге и для огорода остаются только вечера да выходной?..

А по-юркиному, тут совсем неплохо. Конечно, хорошо, если б здесь жили еще другие ребята, было бы веселее, а то всего – он, Славка да Митька и Ленка. Ну, Митька еще маленький, а Ленка вообще не в счет. Ничего, им и вдвоем со Славкой неплохо. От Ломовки до моря километра два, по жаре не очень набегаешь, и ломовские ребята редко когда и купаются, а здесь море – вот оно: огород, дорогу перешел – и купайся хоть каждые пять минут. Они и купаются. Непрерывно. Все лето. И рыбу лови хоть в лимане, хоть в море, и крабов. А в степи выманивай тарантулов, «выливай» сусликов в норах, ищи птичьи гнезда… А море, сколько оно всего выбрасывает! Ну, не так уж часто, а все-таки… Нет, Юрка не хотел бы жить в Ломовке, хотя там есть клуб и туда иногда приезжает кинопередвижка. Передвижка бывает редко, а танцы – на кой они Юрке сдались? Осенью и зимой там грязь, пока до школы доберешься, весь изваландаешься.

А летом пыль, и раскаленный ракушечник домов, и вонючая вода в рытвине, что идет от копанки – глубокого колодца в конце улицы. Вода там все время подтекает из железного резервуара, а утекать ей некуда, она так и стоит в извилистой канаве через всю улицу и гниет. И Ломовка далеко от дороги, там когда-никогда заедет новый человек, все одни и те же люди, что сегодня, что завтра, что через год. А их дом у самой дороги. И сколько, какие только машины не пролетят мимо за день! Раньше они шли круглые сутки, а когда пересыпь на Донгузлаве перекопали и сделали переправу, ночью машины ходить перестали – ночью переправа не работала. Это и лучше, все равно их в темноте не увидишь, только фары слепят.

Конечно, в школу ходить далеко. Летом еще можно на велосипеде, а вот осенью и зимой, когда грязь, на велосипеде не разъездишься. Но и тогда, если, например, утром едет Сенька Ангел, хоть на бортовой, хоть на молоковозе, он обязательно остановится и сигналит, пока они не прибегут.

– Давай, давай скорей, солдаты! Не ломай мне график! – кричит он им.

И подвозит до самой Ломовки. Никакого графика у него нет, говорит он про него просто так. Он вообще чудак, этот Сенька. Славка ему сказал, что они же не солдаты.

– Нет, так будете. Все мы солдаты… Садись, не задерживай!

Ну, а если Сеньки нет, тогда приходится топать пёхом. Другие шоферы не берут, даже не останавливаются, а гонят мимо. Зато когда выпадает много снегу, дорогу занесет, тогда совсем хорошо. Во-первых, в школу не ходить, а во-вторых, шоферы и разные командированные с застрявших машин набиваются к ним в дом. Сенька Ангел на гусеничном тракторе, а Федор на прицепном скрепере шуруют на дороге, пробивают сугробы, а в доме гомон и ералаш, комната набита битком, шоферы закусывают, выпивают и непрерывно разговаривают. Коек лишних нет, да их и ставить негде, и ложатся все вповалку на полу. Дед кряхтит, но солому для этого дает – не спать же людям на голом полу. И каких только тогда людей не повидаешь, каких историй и рассказов не наслушаешься! Их, ребят, конечно, гонят спать, они и ложатся, но засыпают малыши, а Юрка только притворяется спящим, а сам все слушает. Бывает, что и засыпает он только уже со светом, когда шоферы уходят выталкивать машины на дорогу и со двора доносится надсадное «раз-два – взяли» и ругань.

Нет, хорошо жить у самой дороги. Они правильно говорят, эти приезжие, дом у них на хорошем месте. Если разобраться, тут и в самом деле красиво. Просторно. Зимой с севера дует холодный ветер, и дом повернут к дороге глухой торцовой стеной без окон. За дорогой колышется, кланяется ветру колхозный ячмень, от изволока уже тянется каменистая степь, где ничего не сеют, а только пасут овец. Она поднимается все выше и выше к горизонту, и где-то на его пределах виднеются решетчатые башни. Они стоят далеко друг от друга и редкой цепочкой уходят в синеву. Папка говорит, что это буровые вышки, там сверлят в земле дырки, ищут нефть. Ее уже нашли. Иногда где-то там вдруг поднимаются в небо тугие клубы черного дыма, под ним мечется закопченное пламя. По ночам на него тревожно и жутко смотреть: кажется, что там страшный пожар, беда и несчастье, но никакого пожара нет, там просто жгут нефть. Зачем – неизвестно. Юрка давно собирается сходить посмотреть, только никак не может собраться – далеко, за день туда и обратно обернешься, нет ли. Белая от известковой насыпки дорога спускается от их дома немножко вниз и бежит к узкой косе пересыпи между Донгузлавом и морем. Ближняя часть Донгузлава подходит к дороге мелким заливом, поросшим камышом и осокой. За линялыми метелками камыша белеет домик птичника, а потом коса и дорога становятся пепельными, сиреневыми, а уже совсем далеко синеют поднятые в небо хоботы кранов не видной отсюда переправы. А прямо перед домом, сто́ит только выйти за ограду на бугор, распахнулось море. Один бугор чего стоит! Дед говорил, что в войну вокруг него были окопы, здесь тоже воевали. И они со Славкой и дедовым внуком Сашкой, когда он приезжает из Ломовки, сколько раз играли здесь в войну. В кустах можно и ползать в разведку, и устраивать засады…

– Зачем же рубили? – показал Виталий Сергеевич на торчащие из земли обрубки тамариска.

– Это мамка, – сказал Юрка, – зима была холодная, а топки мало.

– Варварство! – сказал Виталий Сергеевич. – В степном Крыму, а особенно на Тарханкуте, зелени и так нет, каждую былинку надо беречь, а не вырубать.

– Да ить что поделаешь с таким народом? – сказал дед.

А Юрка подумал, что ему хорошо говорить, когда у него и сейчас полсарая забито углем, а у них пустым-пусто, и если не будет денег на уголь, придется мамке снова рубить тамариск.

– Вот здесь и расположимся. А, Юленька? – сказал Виталий Сергеевич. – Только красота красотой, а тени маловато.

Кусты тамариска дают тень, но она такая жиденькая и прозрачная, что ее как бы и вовсе нет.

– На солнцепеке целый день не высидишь. Юлию Ивановну хлебом не корми, дай позагорать, а мне нельзя. Хорошо бы натянуть тент, он у меня есть, но нет кольев. Может, у вас найдутся?

Дед запасливый, у него все есть. Нашлись и колья для тента, и колышки для оттяжек, и молот, чтобы забивать. Юрка лазил на чердак дедовой летней кухни и скидывал оттуда колья, потом он и Славка таскали их на бугор, а Митька носил колышки. Дед копал ямы, забивал колья, а Виталий Сергеевич поставил палатку. Она была такая ярко-оранжевая, что казалось, будто среди кустов тамариска вспыхнуло еще одно утреннее солнце. Потом он достал с верхнего багажника большой чемодан, но это оказался не чемодан, а складной стол и в нем складные стулья на трубчатых блестящих ножках. А Юлия Ивановна поставила на стол машинку, заметила, что ребята впали в столбняк, увидев ее, засмеялась и сказала, что это газовая плитка. Плитка такая, что глаз не оторвешь. Сбоку красный-красный, как огнетушитель, баллончик, от него серебряной змейкой шел шланг, сама плитка серая, но вся будто в морозных узорах, а из горелки било зеленоватое пламя и тихонько сычало. Потом она достала голубые мешки и стала в них дуть, а те начали вспухать и оказались не мешками, а надувными матрацами.

Юрке и Славке ужасно хотелось все как следует рассмотреть и потрогать, но они понимали, что трогать ничего нельзя.

Пришел папка, осмотрел и стол, и стулья, и газовую плитку, сказал, что это очень культурная вещь, а потом сказал деду, что он зря натягивает тент с наклоном к югу.

– Я сознательно так ставлю, – сказал Виталий Сергеевич, – чтобы была защита от солнца.

– А задует норд-ост и сорвет. В два счета.

– В самом деле? – забеспокоился Виталий Сергеевич. – Он часто бывает?

– Ну, летом когда-никогда, – сказал дед, – осенью, зимой – дело другое…

Папка пренебрежительно усмехнулся и спорить не стал. Он был рыбаком и знал лучше.

– И не скучно вам будет? – спросил он. – У нас же тут такая некультурная обстановка.

Виталий Сергеевич улыбнулся:

– Культура ведь не в том, где живешь, а каков ты сам.

– Ну, не скажите! Разве можно сравнить Ялту, например, или даже нашу Евпаторию. Там и магазины, и рестораны. И публика совсем другая. Пойдешь пройтись – одно удовольствие.

– Нам это не нужно. Мы, наоборот, искали места поглуше. А у вас тут великолепно – море, воздух и тишина.

Но папку не так легко сбить.

– Да уж тишина, как на кладбище. Не то что кина, радио и того нет.

– Радиоприемник у меня в машине, а в кино я и дома редко хожу: не люблю.

Юрка вытаращил на него глаза и не поверил. Как это можно не любить кино? Сам он ходил в кино, только когда бывал у бабушки в городе, в Евпатории. И все картины запомнил от начала до конца. Кроме одной, но та была муровая – про любовь. Они там без конца смотрели друг на друга, пели что-то тягучее и целовались. Кому это надо?..

– Так у вас, наверно, телевизер есть, – сказал папка.

– Есть. Для тещи. Она в этот ящик и смотрит с утра до ночи.

– Конечно, когда живешь в Москве, тогда понятно, вам тут отдыхать в самый раз, а доведись жить постоянно, вот как нам…

Папка тонко заулыбался, собираясь что-то еще сказать, но остался один: Юлия Ивановна позвала Виталия Сергеевича открыть чемодан. Папка еще постоял, поулыбался и ушел.

Дед подвязал тент, он надулся и захлопал под ветром.

– Большое вам спасибо, Тимофей Архипович, без вас не знаю, как бы и справился… А теперь зовите свою супругу. Как говорится, милости прошу к нашему шалашу. Отметим знакомство и новоселье.

Он поставил на стол бутылку, в которой было что-то коричневое, как чай. Тут Юрка понял, что им надо уходить. Они уже ничего не делали, а просто сидели на земле и смотрели во все глаза. А уходить не хотелось, потому что Юлия Ивановна расстегнула «молнию» на пузатом желтом портфеле и начала доставать из него разноцветные тарелочки, стопки одна другой меньше и составленные одна в одну, а потом коричневые чехольчики, как для пистолетов, но там были не пистолеты, а складные ножи и даже ложки, а потом разные-разные консервные банки и баночки…

– Пошли, – сказал Юрка и поднялся.

– Стоп! – сказал Виталий Сергеевич. – Юленька, надо же угостить помощников.

Юлия Ивановна порылась в портфеле и протянула им конфеты в красивых бумажках. Каждому по две штуки.

– Да не, не надо, мы так… – забормотал Юрка, но конфеты взял.

Они отошли за куст и только тут начали рассматривать картинку. Они сразу ее узнали – Спасскую башню со звездой. А сбоку подпись: «Столичная». Митька, не рассматривая, развернул и сунул конфету в рот, потом повернулся и побежал обратно.

– У вас еще такие есть? – спросил он.

– Понравились? – улыбнулась Юлия Ивановна. – Дать еще?

– Ага!.. Не, я хучь и не конфеты. Вы эти золотые бумажки не выкидывайте. Ладно? Они мне нужные…

– Хорошо. Только они не золотые, алюминиевые.

– Все одно! – мотнул головой Митька. – Они мне нужные…

– Тогда конечно, – сказала Юлия Ивановна. – Получишь все бумажки.

– А мне? – сказал Славка.

Он не выдержал и тоже вернулся. Хотел вернуться и Юрка, но в это время Виталий Сергеевич сказал:

– А где же справедливость? Ты ведь собираешь спичечные коробки. Так и будет: тебе коробки, ему бумажки.

Они ушли от палатки, но уйти совсем с бугра было выше их сил. И они слонялись вокруг, будто играя, что-то ища и стараясь подсмотреть, что там происходит, но так, чтобы их оттуда не видели.

Дед и Максимовна до темноты сидели с приезжими и разговаривали. Вернее, говорила одна Максимовна. Поговорить она любит, а тут люди новые, не только не перебивают, а еще и расспрашивают. И она пела, – пела и про то, как в тридцатом, совсем еще молодые, когда началась коллективизация, они уехали из тамбовской деревни и попали в Крым, и как горе мыкали, а потом дед поступил рабочим на дорогу, как самоуком до всего дошел и стал мастером, а потом, как настала война, деда взяли в армию, и всю дедову дивизию немцы забрали в плен под Джанкоем, и как пошла она выручать его из плена, а в Евпатории в то время высадился наш десант, и палили из пушек с суши и с моря, и бомбили с воздуха, и как побили всех наших бедных морячков, и как она помирала от страха, а все-таки шла и нашла дедов лагерь, и как хлопотала и добивалась, чтобы деда отпустили, и как его отпустили, тощего да вшивого, и как привела она его домой, мало не на себе несла – она тогда сильная была, почитай как конь, – и как уже вместе бедовали всю войну, всё выдюжили, и как потом пришли наши, дед опять стал работать на дороге и снова стал мастером, и жить стало маненько легче, а теперь и вовсе слава Богу, и как любит она, чтобы в доме всегда было тихо, все делалось мирком да ладком, такой у нее характер… Все это Юрка слыхал уже сто раз и знал наизусть.

Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:

– Эт точно. Эт правильно.

А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:

– Эт точно! Эт правильно!

На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:

– Пускай Дочка отдохнет.

Дочка – так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.

– Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, – сказала Максимовна. – Башка-то небось трешшит?

– Трешшит, – кротко согласился дед.

– Во! Теперь тебя отхаживай… Вон курортник, не то что ты…

– А что я?

– А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?

– Эт верно, – сказал дед и спохватился: – Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?

– Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те…

Юрка представил, как маленький тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.

– Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?

– Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?

– А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит, чем ей догодить. «Юленька да Юленька…» То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь…

– Так ить она тварь бессловесная, чего надо, не скажет.

– А тебе слова мои мешают?!

Тут Максимовна окончательно взвилась, начала вспоминать все обиды и дедовы провинности. Дед только щурился и молчал.

Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна, Федор и Нюшка, папка и мамка. Правда, дед и Максимовна не дерутся, но Максимовна то и дело зудит, поругивает деда. Дед терпит. Он добрый и вообще никого не ругает. Федор и Нюшка женаты всего второй год, и он побил ее только один раз, когда сильно напился. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно когда выпьют. Он тогда кричит, что она связала его по рукам и ногам, из-за нее он теперь тут пропадает, и ругает ее самыми плохими словами, и мамка тоже ругает его такими словами за то, что он загубил ее жизнь, а сколько было случаев, когда она могла устроить свою судьбу и жить по-человечески, тогда папка ее бьет. Потом они мирятся или не мирятся, а просто начинают разговаривать, будто ничего и не было, потом снова начинают ругаться. Так было всегда, сколько Юрка помнил. И никто из всех, кого Юрка знал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно – улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга…

Все утро во дворе только о приезжих и говорили. Максимовна рассказывала, как их вчера угощали, какие они обходительные и какая женка ладная да нарядная. Мамка расспрашивала и вздыхала – «счастливая!», а Нюшка молчала – она всегда молчит. Папка сказал, что вот – культурный человек, сразу видно, а она – очень интересная женщина, но тут мамка почему-то рассердилась и сказала, что ничего в ней особенного нет. Сенька Ангел, который лишь мельком видел Виталия Сергеевича, припечатал его одним словом:

– Авторитетный!

Из Ломовки приехал на велосипеде дедов внук Сашка. Сашка шкодлив и труслив. Нашкодит, а сваливает на других. И лизунчик. К бабке и деду ластится, а за глаза ругает. Юрка не любил с ним водиться, но ради того, чтобы еще раз посмотреть лагерь приезжих, повел туда Сашку. Показать издали.